луна

Я взобрался по лестнице и оказался на просторной крыше двенадцатиэтажного дома. — Красиво здесь, — донёсся сзади голос моего друга Серёги. — Ага, — ответил я. — Хотя, не знаю, крыша как крыша. Я вот на таких уже сто раз бывал. Мы подошли ближе к огороженному краю и сели. Я нашёл место почище, а приятель уселся рядом, где попало. Я снял куртку и положил её рядом с собой, затем достал из кармана свёрток из заплёванных носовых платков, где прятал упаковку сигарет и зажигалку. Я развернул их и попытался зажечь сигарету. — А ты курить-то будешь? В ответ тенью легло молчание. Стояла летняя ночь. Гладила раздражённый мозг прохлада. Медленно остывали после жаркого дня соседние дома. Вдалеке виднелось здание больницы, обрамлённое пышными цветущими деревьями, а рядом с ним — отделение милиции, школа и бесконечные ряды новостроек. Я затянулся, впитывая горечь. Я начал курить недавно, примерно в начале лета. Приходилось прятать сигареты от родителей, но они, казалось, вообще не волновались о моих вредных привычках, как и обо мне самом. — Не будешь то есть? Ладно. — Я усмехнулся, выпуская пар. — Правильный ты у нас типа. — Серьёзно? Ну ты многого не знаешь. Хотя можно так сказать — может, и правильный. Серёга улыбнулся. Два неровных ряда зубов странно выделялись в полутьме, будто блестели. Захотелось отвернуться, чтоб не видеть этого лица. Он улыбался как-то странно — жутко, неприятно, даже мерзко — даже если говорил что-то нейтральное или весёлое. Он вообще сам по себе был сплошной ходячей жутью. Я не говорил это ему, но он, видимо, сам об этом знал и специально пугал всех, с кем имел дело. Мы всё равно дружили. Да и, собственно, друзей кроме него у меня было мало. Чуть слышно шумел ночной вечер. Внизу во дворе возилась группа молодёжи — они выпивали, о чём-то разговаривали, громко смеялись. С расстояния двенадцати этажей они казались совсем мелкими и жалкими. Я не любил подобные компании, да и сами люди не хотели иметь со мной дела — наверно, потому что считали странным. Серёга внезапно заговорил: — Красиво, всё-таки. Смотри, какое небо. Вот серьёзно, завораживает… — Да, вижу. — И луна. Её ты тоже видишь? Посмотри. — Конечно, вижу, ты о чём. На ночном небе идеальным кругом вырисовывалась полная луна. — Ты видишь, что она как бы живая? Видишь жилы у неё под кожей? Вот — она бескровная, как труп, но дышит. Громко дышит, я прямо сейчас даже это слышу, прямо чувствую. Только кажется, что это ветер. — Чо?.. — сказал я в замешательстве. Собеседник не обратил внимания. — Земля же до нас тоже живой была. Не так, как мы сейчас, а по-другому, на совершенно ином уровне. Это в учебниках по биологии не напишут, знаешь. А я это и так вижу. Ну, короче… Когда на Земле жизнь появилась, вот эти все одноклеточные, анаэробные, вот этот вот весь первичный бульон был сначала — как ссанина в унитазе, а потом закипел, как жирный суп на плите. И затем уже — всякие трилобиты, скорпионы, динозавры… Они все стали жизнь у Земли постепенно забирать, будто высасывать по трубочке. Когда до людей дошло, Земля ещё жила, ещё дышала, еле-еле, и говорила ещё. Ну, и люди её окончательно угробили. Ты представь: идёт неандерталец, а под ним из-под земли что-то хрипит и бормочет, как старый дед, полумёртвый такой бледный ком протоплазмы. А ему вообще не понять, идёт, как баран, палку держит, становится разумным, вот нам с тобой подобным, с этим глобальным вселенским знанием, которое сейчас полагается даже дегенерату. А Земля, между прочим, ему, неандертальцу этому — как мать. Как и любая планета — как бы огромный ком плоти, на сиську похожий, и магма у него в ядре — как молоко, и сущее — как соединительная ткань. Всё ему отдаёт, все свои силы, а он последние капли её первородной души высасывает, как козёл, сука, мразь… Голос звучал размеренно, с еле ощутимой ноткой злости — но без гнева или истерики. Я отвернулся. Друг продолжал: — Человечество же — всё равно что сонм микробов, мелкие бляди, только разумные — хотя, это как посмотреть. Весь разум, всё это метафизическое сознание переняли у своей планеты — и загадили её, как паразиты. Вот теперь Земля и мёртвая. Я, знаешь, когда по земле гуляю, хожу своими кривыми ногами вот по ней — очень хочу слышать слова из-под неё — из-под родной земли. Но всё молчит, всё сдохло, всё уже несколько сотен тысяч лет как замолчало. А луна… — А что луна? Говорит, что ли? — Я перебил друга, будто попытавшись подколоть. Но я был не уверен в силе своего сарказма. — Луна — она, знаешь, как любое космическое тело, любой живой камень в бесконечных ямах космоса, осталась нетронутой людьми, вот этими вот болезными мразями. Очень хочу туда, хочу на ней оказаться. Чтоб одному быть — как я сейчас с тобой здесь торчу, только совсем в уверенном вселенском одиночестве, ближе к небу, к звёздам, к бескрайней темноте, которая будет говорить со мной, как говорить должна по правилам бытия… — Да, понимаю… — Понимаешь ты… Да ничего не понимаешь. Я-то на луне не окажусь даже при всём желании. Но можно нашу с тобой планету сделать на неё похожей, ближе к ней, к исконной жизни. Чтобы установить хотя бы минимальную гармонию. Ты это понимаешь? — Это в смысле? Как? — Вот эти там внизу бухают, ржут. Убить их всех надо. — Ты ебанутый? — Называй как хочешь. Только я бы всё равно убил, знаешь. Вот за эти лунные глаза. За мудрость земную, за колоссальную жизнь дышащего ядра. Чтобы трупы пропитали разум своим имбецильным смрадом… Серёга замолчал. Мне стало некомфортно и тревожно. Захотелось встать с насиженного места и уйти. Я неуверенно сказал: — Да ты вообще гонишь. Как ты людей убивать будешь?.. — Да легко. Я вот сегодня мать свою убил. Нормально было. Я повернулся. В ночном полумраке отчётливо выделялись очертания лица — спокойные полумёртвые глаза и оскал, отдалённо напоминающий улыбку. Серёга смотрел прямо на меня. — Я и ребёнка убил одного. Помнишь, мы когда во дворе на Шотмана гуляли? Встретили ещё такого пиздюка глупого. Вот я его вчера прикончил. Я вспомнил нашу прогулку на одной из площадок на улице Шотмана, недалеко от станции метро. Вспомнил глупого и невоспитанного мальчика, которому было лет пять от силы. — Да ты… — Ну а мать… Её было легко довольно-таки грохнуть. Почти не кричала. Даже луна погромче её будет — это даже несмотря на миллионы километров… — Слушай, я пошёл. Давай здесь как-нибудь без меня со своей луной, блядь. Я… я не хочу с поехавшим общаться. Я встал на дрожащие ноги. Серёга молчал и не двигался. Когда я уходил с крыши, я будто ощущал его взгляд спиной. На лестничной клетке было темно и холодно. Я вызвал лифт и ждал его до неприличия долго. Когда лифт всё-таки добрался до двенадцатого этажа и раскрылся передо мной, я заметил, что на мне нет куртки. Пришлось снова пойти на крышу. Внутри меня пульсировала массивная тревога. Мысли лихорадочно кружились, врезались одна в другую, взрывались и падали куда-то вниз, в пространный космос. Я снова залез по лестнице, вышел в ночную пустоту, осмотрелся вокруг… Скомканная куртка лежала на том же месте, где я сидел пять минут назад. Рядом валялись потухший бычок, вскрытая пачка сигарет и зажигалка. Кроме меня, вокруг не было ни души. С неба ехидно улыбалась жилистая полная луна.