The weed smoker's dream

      На дворе были тридцатые годы. Я покидал Чикаго. Город контрастов. Здесь можно было увидеть роскошь и нищету в одном и том же квартале. В промышленных районах дым от заводских труб скрывал солнце, пока в богатых блестели новые автомобили и витрины магазинов. Но сегодня меня ждало одно последнее, важное дело. Для этого я пришёл сюда.       В клубе горел приглушённый свет, и повсюду сновали люди. Очень много людей. Это были нарядные и богатые леди и джентльмены, они курили и пили алкоголь из красивых бокалов, смеялись и выглядели так, словно там, за стенами мир не летел в тартарары и все остальные тоже могли позволить себе выглядеть счастливыми. В зале было шумно, душно и плохо видно из-за дыма. Но я был рад этому, потому что так меня было сложнее разглядеть. За крайним столиком перед самой сценой мне хотелось поскорее провалиться под землю от стыда, но я не мог. Слишком многое было отдано, чтобы сюда попасть. Нельзя вот так просто и малодушно сдаться. Нет, Джонни Дэлавер, отец совсем не так тебя воспитывал, соберись! Ты пришёл попрощаться, и ты сделаешь это, несмотря ни на что.       Поэтому я сидел перед закрытым красным занавесом, надвинув видавшую виды шляпу пониже на глаза, и нервно теребил старые холщовые штаны, которые мне пошила ещё сестра. Она же и подлатала их пару раз, в незаметных местах. Это лучшие мои штаны, и я постирал их, как и рубашку. И даже попросил старую миссис со второго этажа погладить. Но среди всех этих богачей моя одежда почему-то всё равно казалась грязной, и я старательно прятал взгляд в стакане пива, лишь бы не смотреть вокруг.       Тут внезапно погас свет, занавес шевельнулся и разъехался в стороны, заиграла музыка. Перед маленьким оркестром в свете огней в роскошном платье стоял он, мой Чарли, и мне пришло в голову, что за прошедшие три года в сущности почти ничего не изменилось. Правда, сейчас это был взрослый мужчина, его волосы были совсем холодного белого цвета и красиво уложены волнами. В моей же памяти он так и остался мальчиком, который лежал со мной летним утром в сарае деда в Канзасе. Помню, как мои пальцы перебирали его растрёпанные кудри, одним цветом с тёплой соломой, которую я из них вытаскивал, а он улыбался мне, зацелованный. Тогда, летом 1929-го, мы были счастливы, хоть и приходилось постоянно прятаться от моей сестры Доры. Она всегда нас подозревала.       Из воспоминаний меня вырвали первые строки песни. «Sitting on a million, sitting on it everyday Can't make no money giving your stuff away…»       Голос был не очень низким, мелодичным и звучал так проникновенно. Сразу и не скажешь, что поёт мужчина. Мой Чарли вообще всегда был такой: хрупкий, изящный. Он выделялся среди других ребят на ферме, будто какое-то неземное существо из дедушкиных книжек со сказками. Голубые глаза, пушистые ресницы, узкие плечи, длинные тонкие пальцы. А тётка-выпивоха только била его почем зря и ругалась, что толку с него в поле никакого, с такого малахольного. Только я за него и вступался, за сиротку, больше некому было.       Он всё время мечтал, рвался куда-то. Он был как птица, мой Чарли, его звало небо. Я помню наш разговор одним холодным вечером. Ему было семнадцать, мне — двадцать, впереди, казалось, была вся жизнь.       — Джонни, давай уедем в Чикаго!       — Но как я могу, у меня ферма, новенький трактор. Я совсем недавно взял на него ссуду. У маменьки были большие планы.       — А как же мы?       — А что не так с нами, Чарли?       — А как же наши планы? Здесь у нас нет будущего, ты же понимаешь, Джонни?       — Да, наверное, ты прав. Маменька так и наседает на меня с женитьбой. А я не могу же сказать, что мы… ну мы…       — Я об этом и говорю, Джонни! Поехали со мной в Чикаго! Это большой город, там кипит жизнь, там деньги, возможности!       Он горел этой идеей, и, конечно, я согласился. Никогда не мог ему отказать. «Why don't you do right, like the millionaires do?»       «Почему ты не сделаешь так, как делают миллионеры?»       Какие миллионеры, Чарли, вот эти? Я окинул взглядом людей вокруг и вдруг меня посетила мысль: а понимают ли они, что перед ними парень в платье, а не девица? То, как на него смотрели зрители, однозначно говорило: ещё как понимают. Глаза, полные похотливой жадности, восхищения и смеси отвращения с интересом. Такие часто можно увидеть в зоопарке или цирке уродцев, когда людям интересно и противно одновременно. В этот момент мне стало так гадко: зачем же они так? Все эти богачи пришли сюда и разглядывают моего Чарли, как какую-то диковинную зверушку. Кто-то смеялся за моей спиной и говорил нехорошие вещи, девушки в меховых накидках за одним из столиков брезгливо морщили напудренные носы, но продолжали неотрывно смотреть на сцену, какой-то неопрятный джентльмен не отводил от Чарли сального взгляда и постоянно потирал и похлопывал себя по ляжкам.       Но как бы ни хотелось мне защитить моего мальчика, к сожалению, это было уже не моё дело. Это — его выбор. «Put your stuff on the market and make a million too».       Два года назад мы приехали в Чикаго, устроились на завод, поселились вдвоём в небольшой комнатке. Вначале будущее казалось безоблачным, перспективы — заманчивыми. Но через год начались проблемы на ферме, цены на зерно упали. Я слал семье бо́льшую часть того, что зарабатывал, а в ответ Чарли клял меня на чём свет стоит. Он говорил, что я ничего не хочу делать ради него и нашего будущего. Мне казалось, ему просто тяжело понять, ведь ему-то самому никто писем не писал. У него был лишь я.       Со временем всё становилось вокруг только хуже. Ребята на заводе говорили, что это из-за «прожорливой пасти Уолл-стрит», но я так и не понял, что это значит. Понял только, что чем меньше у нас становилось денег, тем злее становился Чарли. Он постоянно кричал, говорил, что я деревенский тюфяк, что нужно бросать этот завод и идти делать деньги. Он верил всем этим байкам, что травили в кабаках рабочие, мол, нынче чтобы заработать деньги, надо торговать алкоголем из-под полы́, или подаваться в шоу-бизнес, налаживать связи. И то, и то значило лишь одно: связываться с мафией, а это не дело для честного человека. Вот Чарли и проклинал меня, обзывая то честным дураком, то честным трусом. Это обижало меня, но долго носить зло я не мог и просто понемногу подкладывал долларов в его заначку. Ему нужнее, чем мне. Мой мальчик — красивый и талантливый, у него большое будущее. Со мной или без меня — понял я, когда однажды он пришёл, собрал в старый чемодан свои вещи и молча ушёл, оставив позади завод, нас с ним, дедушкины книги и пару ненужных драных ботинок.       И вот он здесь, на сцене. В блестящем белоснежном платье, в серебряных туфельках. В свете ярких огней, в окружении богатых людей. И Дороти уже никогда не вернётся в Канзас со своим верным псом. Перед ней дорога из жёлтого кирпича, на которой ей повстречается много волшебников, которые исполнят любые её желания.       Я затушил сигарету, нахлобучил шляпу пониже и вышел из клуба. Ночная прохлада окатила меня вместе со свежим шумом неспящего города. Чикаго красив, жаль будет его покидать. Я вдохнул полную грудь воздуха и улыбнулся сам себе. За моей спиной хлопнула дверь.       — Джонни…       Я повернулся. Он стоял передо мной, обнимая себя обеими руками, чтобы согреться. В одной руке между пальцев была зажата сигарета, от которой тянуло сладковатым запахом какого-то странного табака.       — Чарли. Я видел твоё выступление. Это было здорово.       — Спасибо. Зови меня Чэрити, — в повороте его головы мелькнуло что-то по-женски манерное при этих словах, — это теперь моё имя, ты, наверное, слышал, когда конферансье объявлял…       — Кто?       — Конферансье. Тони, хозяин клуба, любит европейские словечки, — он неловко замолк, собираясь с мыслями. — Здесь всем всё равно, если ты отличаешься, представляешь, Джонни!       — Я вижу.       — Как тебе песня?       — Очень в твоем стиле, Чар… Чэрити.       — Наш саксофонист подслушал её у своих друзей-ниггеров, — он презрительно скривил губы. — Мелодия неплоха, этим ребятам стоит записаться, будут невероятно популярны, заколотят неплохие деньги.       — Тебя не обижают?       — Нет, что ты. Я — любимчик у Тони, — он потупил глаза.       Мне почему-то вспомнился мужчина с сальным взглядом с первых столиков.       — Это хорошо. Ты… нравишься публике. Они тебя любят, я уверен.       — Спасибо, Джонни. А ты?       Я поднял на него взгляд. Он спешно исправился.       — То есть, я хотел спросить, как ты?       — У меня всё хорошо. Я уезжаю.       — Уезжаешь? Куда?       — В Нью-Йорк. Там сейчас большая стройка, много работы. Ребята рассказывают, что и платят неплохо.       — Ты пришёл…       — Чтобы попрощаться, да.       — Прощай. Джонни.       — Прощай, Чарли. Будь самым счастливым.       Я уходил, а за моей спиной оставались прекрасные двадцатые, улыбающаяся Америка и надрывный плач саксофона о волшебном будущем.