AEQUUS

Следить за вертикалью дождевых капель всегда было более увлекательным занятием, чем слушать тот непроходимый бред, что воспроизводился голограммой Вождя. От привычных до скрежета зубов интонаций уже подташнивало, хотелось зажать уши ладонями. Вот только последствия могли оказаться весьма и весьма печальными — всевидящее око Тетраграмматона бдило, а в последнее время — особенно тщательно. Именно поэтому Чонгук ничем не выказывал раздражения, продолжая вытягивать позвоночник в отработанной годами стойке с чуть задранным подбородком. И только человек знающий, что такое эмоции, увидев сжатые губы, чуть подрагивающие в моментах, с которыми клерик Грамматона Чон Чонгук был особенно не согласен, понял, что тот не согласен не потому, что вера его пошатнулась, а потому что ему опротивели враньё и лицемерие властей. И это опасное несогласие могло бы кому-то сыграть на руку. Но знающий — не выдаст, не знающий — не поймёт. Простая истина безнадёжно серого мироощущения этого до оскомины мрачного места. Полгода без Прозиума — и каждый удар сердца, как вдох чистейшего горного воздуха. Полгода без Прозиума, и каждое воспоминание о любимых карих глазах, по-лисьи прищуренных, отдаётся покалыванием в кончиках пальцев. Полгода без Прозиума, и Чонгук чертовски скучает. О, не по препарату, нет!.. Ему не хватает касаний, ему срочно нужен этот голос, бархатом заворачивающий сердце в тепло, словно в пуховое одеяло, и ему срочно необходимо прижать упругое тело к своей груди и просто вдохнуть ставший родным запах. Сколько прошло дней с момента расставания? С того самого, когда изящные пальцы сложились в полюбившийся знак из подушечек большого и указательного, означающий «сердце»… Он лишь губами сказал: «Люблю тебя, клерик Чон» и запрыгнул в поезд, уходящий со ставшего каким-то совсем уж привычным железнодорожного вокзала. Полгода без Прозиума, а Чонгук уже в полной мере знает, что такое любовь, чувства, эмоции, когда зашкаливает сердечный ритм. Теперь он понимает, что такое бархат и пуховое одеяло, не считая это чем-то само собой разумеющимся. Он знает, что такое штриховка теней у классиков изобразительного искусства; качественно сохранившиеся аналоговые носители с кинофильмами погибшей в Третьей Мировой войне эпохи; знает, что такое поэзия и как правильно ей наслаждаться. Особенно, когда каждая строчка прочитана отдельно взятым человеком. Уникальным. Прекрасным. И таким… чертовски глубоко проросшим своим сердцебиением в самую суть чонгуковой жизни. Безрадостной и серой. Серой, как стены главного корпуса Тетраграмматона. А ведь он совсем недавно начал замечать, как в безоблачные дни эту мрачность разбавляют яркие вспышки пробравшихся внутрь солнечных лучей. И совсем недавно он узнал, что это явление, ранее не привлекающее никакого внимания, когда-то называли «солнечными зайчиками»… Удивительно, насколько многого он постиг с того момента, как впервые заговорил с человеком, за которым сейчас он готов был уйти в Сопротивление по первому зову. Или убить. И как же тяжело было просто ждать. Ждать и надеяться, что ничего не случится, что будет возможность увидеться вновь. Либрию в последние дни потряхивало. Удивляет, насколько по-другому воспринимался окружающий мир, когда разум не был замутнён химическими формулами. «Прозиум разный, он для разных целей. Не думай, что всех гребли под одну гребёнку. Детей и простых граждан Либрии накачивают транквилизатором, а вас — бойцов Тетраграмматона, доверху набивают настолько чудовищной смесью, что ни один из вас не доживает до полусотни лет… Ты видел хотя бы одного престарелого ветерана Тетраграмматона?..» Информация подавалась размеренно, по крупицам, открывая разум медленно. Шаг за шагом, тихой поступью. Правда касалась подсознания, разворачивая пласты лжи, как пергамент в свитках. Прозрение оказалось на удивление безболезненным. Ещё бы, с такой-то моральной поддержкой… Клерик Чон теперь знал, во что верить. В равноправие. В способность чувствовать и оставаться человеком. В любовь, наконец. Как бы глупо и громко это не звучало, но Чонгук за то, чтобы вновь ощутить покалывание внизу позвоночника, которое всегда сопровождало короткие встречи с тем самым — незабываемым, готов был отдать все свои преференции клерика Грамматона и уйти в подполье вслед за хитрым блеском больших тёмных глаз и выразительной улыбкой, которую так полюбилось сцеловывать по утрам в те яркие периоды жизни, когда эта самая жизнь демонстрировала себя во всей своей красе. Но сейчас в кулуарах уже шипели сплетни о том, что в центральном корпусе не всё спокойно, а вице-консул усилил армию клериков. И Чон со дня на день ожидал прямого приказа о мобилизации. Его не беспокоил факт того, что придётся встать на защиту Тетраграмматона и Либрии, таким образом он планировал использовать шанс стать ближе к самой проверенной информации, к самой передовой. Но беспокоило то, что, возможно, придётся брать Сопротивление… И от этого было не просто беспокойно — было откровенно… хреново. Именно это слово совсем недавно вошло в его обиход наряду с некоторыми другими. Но, говоря на этом, каком-то по-своему свободном, языке, Чонгук чувствовал себя, наконец, полноценным и живым. И этим выражением сейчас он вполне мог охарактеризовать собственное состояние подвешенной в воздухе тревоги. Серебристо-пепельный цвет стен был привычен до такой степени, что уже давно не угнетал и не вызывал ничего, кроме абсолютного равнодушия. На почти пустом рабочем столе находился монитор, рядом ручка, пара листков, исписанных важными шифрами, коммуникатор и девяносто вторая «беретта», которую Чонгук запретил модифицировать, объясняя своё решение тем, что с таким оружием он служит клериком с самого первого дня. В их обществе нет привычки прошлого совать носы не свои дела, поэтому вопросы отпали как-то сами по себе. И если полгода назад он вообще не думал о чём-то вроде «что скажут, если я сделаю что-то не так», то сейчас он сам считывал эмоции с людских лиц, уже не боясь привлечь к себе лишнее внимание. Через минуты три размышлений, как только клерик Чон выключил регистрационную программу и приготовился уходить с рабочего места, он заметил в дальнем коридоре какую-то суету. К нему торопливым шагом приближался Чимин. Чонгук насторожился, боясь, что Чимин таким поведением вызовет к себе ненужное внимание, но выражение лица друга напугало до дрожи, заставив оправиться и принять любую новость. Остановившись у стола клерика Чона, клерик Пак сделал редкий, но до дрожи узнаваемый жест пальцами. Латинская буква V. Вдоль позвоночника прошёл холод… Ровная спина не выдавала внутреннего вихря, не выдавала разбивающегося о рёбра биения сердца, не выдавала сжатых до звона зубов. Ровная спина спокойно перемещающегося за коллегой клерика говорила только о собранности, уверенности в себе и абсолютной внешней безэмоциональности. Хоть Прозиум и продолжал порождать безжизненных монстров, но именно сейчас Чон как никогда мечтал принять всего лишь одну единственную инъекцию. Потому что чиминово… — Тэхёна взяли… …взорвало внутри всё, что до этого было ещё не взорвано. Мегатонным зарядом, явив всему внутреннему миру Чонгука самый устрашающий ядерный гриб, ударной волной которого, буквально смело здравомыслие. Чимину хватило одного чётко поставленного удара, чтобы успокоить друга. Ибо эмоциональный срыв сейчас был бы… скажем так, неуместен. \За шесть месяцев до описываемых событий…\ Это был странный вызов на место преступления, где по предварительным данным должна была быть осуществлена первичная зачистка. На рейды выезжали группами по три клерика во главе с начальником действующего отряда. Тогда с самого утра главным поставили Пак Чимина, который резкими интонациями отдавал приказы, не терпя неповиновения и ненужных задержек. Чонгук никогда не опаздывал, но именно в тот день, проснувшись от странного колющего чувства в груди, понял, что не успевал на утренние процедуры и, внезапно разнервничавшись, разбил ампулу с первой дозой Прозиума. Неважную по сути, но необходимую из-за невозможности принять препарат в дороге — ампулы посчитаны и подотчётны. Чонгук должен был сразу потребовать повторную инъекцию и написать рапорт, но всё словно валилось из рук. Это необычное ощущение обескураживало. Всего двенадцать часов без препарата, а уже в душе зарождалось что-то противно-отвлекающее и ноющее. Но, вклинившись в построение сразу за плечом Пак Чимина, он отмёл любые сомнения, готовый уверенно шагать навстречу светлому будущему. И сейчас этому мешал лишь один человек. Его почти сутки охраняли в камере предварительного задержания, что примыкала к посту охраны Центрального железнодорожного вокзала. Небольшое светлое помещение от основного отделялось тонированным толстым стеклом, за которым расположились прибывшие по распоряжению Тетраграмматона клерики, ожидая, когда закончится непрофессионально нудный допрос, проводимый сотрудником департамента по расследованию эмоциональных преступлений по имени Джереми Смит. Напротив офицера Смита сидел молодой мужчина с абсолютно безэмоциональным выражением на красивом лице. И Чонгука уже в тот момент пронзила мысль, что таких людей он никогда не встречал. Вроде не выбивающийся из серой массы Либрии, одетый в простую, но чистую одежду рабочего фабрики по производству Прозиума… Но было в нём что-то неуловимо изящное, будто он, застыв в статичной позе, отыгрывал некую роль. Клерик Чон имел хорошо натренированное чутьё, поэтому, быстро взглянув на Пак Чимина, задал интересующий его вопрос: — Он не под препаратом? — Возможно, — ровно ответил начальник отряда, не сводя глаз с задержанного. Перед тем стояла глубокая чаша, наполненная очень жидкой свежеприготовленной рисовой кашей, а в прикованной к ножке стола руке он держал простую деревянную ложку. Даже самых злостных преступников положено было кормить по часам. Законы гуманности Либрии никто не отменял. Особенности были лишь в содержании. Офицер Смит задавал вопросы, уже не надеясь получить хоть какую-то реакцию. Он начал угрожать, не давая возможности что-то ответить, а потом выпалил мерзкое, от чего даже у Чонгука сжались челюсти: — Таких куколок, как ты, Ким, любят трахать в камере смертников… Реакции не последовало никакой, даже кончики тонких пальцев не дрогнули на омерзительную в своём нелепии фразу. Но тут офицер сделал странное. Он, скривив некрасивое лицо, вдруг прошипел, долетая брызгами слюны до своего оппонента: — Твоя мать была полностью удовлетворена перед казнью, Ким!.. Никто не успел среагировать, когда в покрасневшую от нерационального напряжения физиономию полетела чаша с обжигающей жидкостью, а парень диким зверем перескочив через стол и зачерпнув горсть едва ли не только что кипевшей жижи, затолкал её прямо в офицерскую глотку, предварительно зажав мокрыми пальцами и нос, и раскрывающийся в немом крике рот со словами: — Лицемерный извращенец! Ты тоже эмоциональный преступник, уёбок! Этот голос что-то изменил в пространстве. Чонгук, способный выдерживать любой стресс, учитывая уровень его подготовки в корпусе Грамматона, а также длительность приёма Прозиума, трезво понимал, что подобные ощущения могли пробить защитный барьер препарата. Он сжался, как перед броском, но, остановленный волевым движением руки клерика Пака, обескуражено замер, всматриваясь в пустое, казалось бы, лицо руководителя. — Не вмешивайся, Чон, — сухо выдал он, глядя сквозь тонировку разделяющего их от основного действа барьера. А там творилось нечто… И это нечто было неописуемое. Парень, всё ещё прикованный к столу, ловко раскидывал врывающуюся поочерёдно охрану, нечеловечески выгибаясь и уходя от ударов, прилетающих, казалось бы, с самых неожиданных сторон. — Но это же преступление против Тетраграмматона! — прокричал Чонгук, пытаясь прорваться в допросную. — Почему вы ничего не предпринимаете? Он чувствовал, как затапливало негодованием и злостью. Неестественно естественной, разрывающей самую суть клериковской души. Его трясло, как в лихорадке, и хотелось содрать с себя кожу из-за переполняющих горьких на вкус, таких неправильно структурированных, эмоций. Он не понимал, чего добивался Пак Чимин, но когда тот вдруг сделал выпад и пригвоздил своего подчинённого к стене, приставив боевую модифицированную «беретту» к взмокшему виску, до Чонгука дошло — клерик Пак вне действия препарата. И, судя по блеску в разъярённом взгляде, уже очень давно. — Либо ты затыкаешься прямо сейчас, — прорычал Пак Чимин, крепко сжимая пальцы у воротника форменного пиджака Чона, — либо я тебя просто вырублю, нахер… * Очнуться в самом сердце оглушающей темноты — не то, чего ожидал Чон Чонгук, клерик Грамматона второго класса. Его тошнило, видимо, из-за небольшого сотрясения мозга, что было первым, о чём он подумал, открыв глаза и попытавшись пошевелиться. Вокруг не было ни души, тишина стояла такая же мрачно вязкая, как и чернота, обволакивая по самые потаённые нервные окончания. Страх… Дикий, животный страх буквально сковал конечности, и это было настолько незнакомо и чуждо, что хотелось орать… Выть раненым зверем, драть себя в клочья, потому как уметь справляться не учили, пичкая Прозиумом с раннего детства. Собирать, складировать чувства — не учили. Осознавать, запечатывать — не учили. Бороться. Не учили… Злость… Знакомое, такое далёкое ощущение. Оно холодило кости, сводило судорогами каждую мышцу. Хрипы воспоминаний сводили с ума, заставляя биться в истерике. Чонгук не умел облегчать свою участь… Но сила, выработанная часами тренировок, годами веры и абсолютного подчинения, заставляла двигаться, раскачивать собственное тело, чтобы прочувствовать, каково это — просто жить. Жить в этом обманном мире, в этой вечной Пустоши, с которой учили бороться, истребляя каждое живое, что имело неосторожность существовать в вечном мраке, преисполненном ненависти. Чонгук думал… Много думал, чертовски много. Он пытался вспомнить каждое слово, сказанное клериком Паком, понимая, что он — не тот, за кого себя выдавал. Пак, вгрызаясь в разрозненную кашу из эмоций грозной отповедью, стрелял сталью взгляда, провозглашая разрушительную мощь своего, казалось бы, хрупкого тела. Пак Чимин и правда никогда не выглядел устрашающим. Строгим — да, суровым — да. Но это было то самое, что называли харизмой. Чонгук знал это определение. Выучил когда-то в кадетском корпусе Грамматона. Как и многие другие определения, чтобы искать и бороться с эмоциональными преступниками Либрии… Но пока, в моменте, когда тело просто мешком цемента валялось на таком же, как он сам, холодном полу, просто хотелось выбраться. Вдохнуть полной грудью и решить, как не свести самого себя с ума из-за натиска подавляющих пламенных брызг, которые буквально сжирали крепкое тело заживо. Спустя, наверное, несколько минут, когда злые слёзы остыли, холодя горячую кожу лица, Чонгук нашёл в себе силы подняться. Обшарив стены, он включил свет и огляделся. Пусто. Холодно. Тихо. Страшно… На металлическом столе, за которым вёлся допрос, лежали ключи от автомобиля, на котором Чон приехал на задержание с Паком, «беретта» с выскобленным магазином была небрежно откинута здесь же, а ещё патроны, которые россыпью смертельных звёзд поблескивали на сером полу. И записка… «Будь осторожен с эмоциями. Поговори с Пак Чимином». Этот почерк. Витиеватая латиница с округлыми хвостиками явно принадлежала не клерику Паку. Тот предпочитал писать печатным шрифтом. И дрожь по телу пробежалась от догадки, кто мог оставить сие послание. Издёвка. Насмешка красивых глаз. Красивых губ… Красивых рук. Красивого тела… От этих непрошеных мыслей дрожь вдоль позвоночника пробежала тонкой вибрацией. Чонгук начал чувствовать что-то доселе непонятое, незнакомое, непринятое. Но будоражило кровь любопытство — тоже новое чувство. И, выходя в кромешную тьму промозглой ночи, где одиноко ожидал внимания белый «форд», оставленный как в шутку, словно брошенная дикой собаке кость, Чонгук уже видел своё ближайшее будущее. Оно было наполнено невысказанными претензиями, злостью и, возможно, разгромным докладом вышестоящему руководству, обличающим действия назначенного ими же руководителя группы. И только спустя пару часов, сидя в собственной квартире, выданной за верную службу муниципалитетом, урча голодным желудком, дрожа ледяными пальцами, искусывая собственные бледные от пережитого губы, Чонгук принял решение задать вопросы, от которых клерик Пак не сможет увернуться. И только под утро проскользнула странная и болезненно колючая мысль: Чон Чонгук безумно желал встретиться с таинственным подозреваемым лично. Услышать его голос он тоже почему-то хотел. И просто посмотреть в эти загадочно усмехающиеся глаза. Он не знал, не мог знать, что Чимин специально оставил ему ключи и машину, не разрядил «беретту» и не ликвидировал самого Чона, хоть и мог это сделать, не вызывая у себя мук совести. Чимин кое-что понимал. Он знал, что клерик Чон был не так прост. И Прозиум был бесполезен в случае с этим бойцом Грамматона. Потому что Чон Чонгук был рождён для Сопротивления, сам того не понимая, имел богатую, но утерянную в реальности историю. В нём была та самая искра правды и свободолюбия, к которой клерик шёл медленно, но уверенно. Шаг за шагом. * Тэхён пришёл к нему сам. В дождливом мареве, двигаясь призрачной тенью, он огибал снующих в потоке людей, не сводя глаз с широкой спины человека, который дёрнул что-то забытое в самой глубине уставшей души. Тэхён знал, что его ищут. Разнарядки по всему городу были разосланы с завидной педантичностью: рост, вес, особые приметы. Но он знал, что Юрген прикроет, достанет, вызволит. Не зря прозвал названным сыном, не зря воспитывал по своему подобию, любя всю жизнь единственную женщину, которая так нелепо и скоропостижно скончалась в печи Тетраграмматона с обвинением в официальном документе: эмоциональная преступница. Юрген, как мог, оберегал пасынка, но не запрещал ему влюбляться и быть человеком. И когда Тэхён пришёл и сказал, что хочет быть с человеком, который ни сном, ни духом о чужих чувствах, не смог сопротивляться. Их миссия не предполагала заведомо позитивного финала. И ловить от жизни стоило так много, сколько можно было унести на собственных плечах. Юрген был не против. У него стояли свои задачи. В центральной части Либрии тоже существовал его личный полубог по имени Джон Престон. Человек, отправивший на казнь собственную жену, за которую перед этим сразился с целым отрядом бойцов Грамматона. Эта двойственность не давала покоя Юргену, и он залёг на дно, дав сыну право выбирать путь самостоятельно. Клерик Чон не сдал Чимина. Причины до сих пор оставались смутно-туманными. Но то, что Чонгук перестал использовать Прозиум, было ясно, как день. Тому хватало выдержки не обличить собственную немощную борьбу, но день ото дня он справлялся из рук вон плохо. Парню было откровенно хреново… В Пустоши всегда было неспокойно. В Пустоши всегда копошилась какая-то жизнь, отделённая от догм Либрии своими ценностями и принципами. Тэхён знал, что Чонгук будет на зачистке подпольного хранилища запрещённых артефактов. И лишь один шаг решил судьбу двоих, как оказалось, связанных эмоциональным притяжением. — Ты… — выдохнул тяжело Чонгук, в огромных глазах которого мелькнуло узнавание. — Я, — просто пожал плечами Тэхён, не смея даже улыбнуться, видя, насколько тяжело принимать действительность избитому собственными сомнениями клерику. — Я пришёл к тебе. — Почему? — этот вопрос коротко звякнул в воздухе льдинками, но тело, это сильное красивое тело, вдруг подалось вперёд. — Почему так долго…? Они не мучили друг друга шарадами. Они просто соединились в моменте, утоляя жажду присутствия. Говорили, спорили, объяснялись. Тэхён показывал своё желание быть рядом. Чонгук не злился больше, демонстрируя абсолютную взаимность. Так бывает, как сказали однажды Чимин с Юргеном за кружкой обжигающе крепкого чая, что люди просто влюбляются, и любые законы начинают преобразовываться в нечто новое. Первый поцелуй, первый секс, первое настоящее признание — всё это породило сильное и пронзительное в двух закостенелых по разным причинам сердцах. Всё это дало время в шесть неполных месяцев, чтобы насладиться касаниями, дыханием, чувствами… Всё это дало силы и надежду, новую веру. И оборвалось сухим «Тэхёна взяли…», произнесённым приглушённым голосом клерика Пака. \Настоящее время\ Чонгук был в отключке буквально несколько минут, но за это время Чимин умудрился затащить друга в тёмную нишу, чтобы спрятать от глаз редких в этом крыле Грамматона сотрудников. Открыв глаза, тот сразу зашипел: — Что случилось?.. Отдать Чону должное, он никогда не паниковал. Даже когда припёрся с обвинительной речью после памятного допроса Тэхёна, он и тогда не позволил себе выйти за рамки приличий и природной сдержанности. — Тэхён вместе со своей боевой группой проник в подвальное помещение вокзала, чтобы после отправки последнего состава на фабрику западного сектора, взорвать его к хренам, отрезав пути для военных Тетраграмматона… — Причём здесь поезд? — хмурясь, спросил Чонгук, перезаряжая «беретту» и проверяя запасные магазины. Они вдвоем быстрым шагом продвигались к выходу из главного корпуса правительственного здания, стараясь не отсвечивать перед другими клериками напряжёнными минами. То, что внутри Чонгука булькала магма, сжигая внутренности, никто не видел. Чувствовал лишь он один… И это было чертовски больно. — Поезд начинён гексогеном… Чонгук замер. Остановился, чувствуя, как в душе ухнуло что-то до головокружения. — Чёрт, чёрт, чёрт… Сжимал и разжимал кулаки, пытался справиться… — Чонгук, — Чимин незаметно коснулся руки в перчатке, — это их план. Тэхёна взяли, потому что он не сопротивлялся. Но самое главное… Юрген сдался. Брандт взял под стражу Престона, его уже увели на допрос к Дюпону… Это их большой план, понимаешь?.. — Тэхёна казнят… Паника. Господи, какая она была кислая на вкус, разъедала шипучей смесью все слизистые, и невозможно было ни сглотнуть, ни сплюнуть. Чонгук готов был биться в агонии от ужаса… — Клерик Чон, соберись, — требовательно сказал Чимин, хватая друга за локоть. — Нам надо попробовать вытащить Тэхёна. Юрген мне не простит, если с ним что-то случится… — В чём их план? — шумно выдохнул Чонгук, снова набирая скорость в сторону тюрем Грамматона. — В чём план? Взорвать фабрику? — Скорее — фабрики. Я так понимаю, Юрген со своими взял удар на себя, чтобы отвести внимание от задачи Престона… — Какой? — Чонгук прекрасно знал этого клерика. Первоклассный боец, кумир сотен его воспитанников. То, что тот примкнул к Сопротивлению совсем недавно, Чонгук узнал от Тэхёна в их последний вечер. Последний. Сука… Чонгуку до сводящих сознание судорог необходимо было постараться и сделать так, чтобы тот вечер оказался крайним. Очередным. Ему дико хотелось снова просыпаться рядом с горячим телом человека, который стал в одночасье центром Вселенной… И сейчас самое время сделать это, правда?.. — Так какой была задача Престона? — снова задал вопрос Чонгук, заметно успокаиваясь. Он поставил перед собой цель — найти и спасти Тэхёна, чего бы ему это ни стоило. И получение сопутствующей информации являлось простой попыткой собраться с мыслями. — Убить Вождя… * В крематории Грамматона было тихо. Юрген замечательно справился со своей миссией — отвлёк внимание на себя не только тех, кто просиживал форменные штаны в верхушке, но и рядовых ищеек, взявших его под стражу. Почти все отряды клериков были собраны в центральной части Грамматона. Остальные оцепили Совет Тетраграмматона, где восседали Вождь и вице-консул Дюпон. Там же, по предположению Чонгука, находился сейчас и Джон Престон. Время шло на минуты, и Чон с Чимином уже заворачивали к главному коридору, что вёл к печам крематория, как услышали короткое, но по-особенному страшное: — Ким Тэхён, вы приговариваетесь к казни через сожжение за преступления против Вождя, Тетраграмматона, Либрии. Казнь приказано провести немедленно. И Чонгук не выдержал. Разгоняя внутреннее пламя до сверхтемператур, не присущих человеческому телу, он, выхватив «беретту», воскликнул: — А ну отошли от него! И взгляд тут же зацепился за разбитую губу Тэхёна. Ярость… Новый подвид ярости. Она залила глаза, как кровью. Губа. Его любимая мягкая и всегда такая тёплая губа сейчас была измазана красными подтёками… — Их шестеро, — тихо шепнул Чимин, освобождая из кобуры своё оружие. Но Чонгук, не отвлекаясь и не глядя, используя лишь полученные в кадетском корпусе уникальные навыки ган-ката, вскинул «беретту», выстрелив… И ещё, и ещё, и ещё… Он выловил взглядом согнувшуюся фигуру беззащитного в какой-то нелепой рубахе Тэхёна, который, вопреки собственному состоянию, сделал подсечку одному из своих конвоиров. Всё закончилось ожидаемо быстро. Раскиданная вдоль стен охрана не шевелилась. Быстро подхватив под локоть Тэхёна, Чонгук осмотрел его на наличие более серьёзных повреждений, на что тот ловко выкрутился и сжал ладонями озадаченное лицо: — Со мной всё в порядке, Чонгу… И где-то внутри клерика, за грудиной, вспорхнуло нечто, из-за чего дышать стало намного легче. Господи, оказывается, он не дышал так свободно уже очень давно… — Надо выбираться, — бросил Чимин и рванул на выход. Они почти пересекли центральную площадь Тетраграмматона, когда воздух сотряс небывалый по мощности взрыв. А затем второй, третий, четвёртый… Они потом узнают, что устами Вождя говорил вице-консул, убитый за минуту до первого взрыва Джоном Престоном, что стало сигналом к уничтожению остальных фабрик, производящих Прозиум. И Либрия в данный момент, в эту самую секунду, освобождалась от тирании Тетраграмматона, хоть граждане страны ещё даже не догадывались, что творилось, пока они мирно сосуществовали с установленными порядками и правилами. Заботы о людях лягут на плечи выжившего Юргена, что в паре с Джоном Престоном создадут новый мир, свободный от чёрствости и малодушия. Но пока, пока воздух наполнялся пылью и запахом гари, двое стояли посреди залитой солнечным светом площади, сцепившись пальцами, будто душами соединившись, и думали о том, что в самое ближайшее время ничто не заставит их оторваться друг от друга. Оказывается, стоило разбить ампулу тем утром, чтобы постичь всю красоту самого невероятного по своей силе и многогранности чувства. Они потом подумают о равноправии и справедливости. Сейчас клерику Грамматона Чон Чонгуку и бойцу Сопротивления Ким Тэхёну жутко хотелось просто побыть друг с другом. Решив, что все новости они узнают завтра, оба, так и не расцепив рук, направились в сторону Пустоши. К месту, где мрачное существование обитателей скрашивали истинные эмоции. И там же ждала чистая уютная квартира Тэхёна, увешанная забытыми картинами забытых художников, создавая новый чарующий мир. Мир для двоих.