Приди ко мне

      С Хитч происходит что-то страшное: она перестаёт бояться вообще всего на свете и только смеётся, громко хохочет, обхватив его лицо распахнутыми от восторга ладонями и жарким дыханием дотронувшись до щеки напротив. Марло больно стискивает ей бедро пальцами и одним невидимым в темноте взглядом просит не издеваться. К сожалению, это милое одолжение кажется ей практически невозможным. Сдерживать в себе клокотание чувств тяжело, и жуткие страхи, слипшись в неприятный комок, лезут через горло диким смехом. В какую-то секунду она забывается, тонет в отзвуках собственных хрипов, способных оглушить её раз и навсегда, и уже не понимает, мерещится ли ей это всё издевательски — мир сейчас любит преподносить невозможные и безумные сюрпризы. Но в следующую минуту всё остаётся прежним.       Марло хороший, хороший-хороший, такой до приторности милосердный, добрый и прекрасный, что Хитч не сдерживается и крепко цепляется за его спину, проникая ловкими руками под рубашку и забираясь длинными ногтями под кожу. Он шипит и ругается. Ей только этого и надо, — не имеет смысла жалеть человека, по собственной воле ринувшегося туда, куда не всякий смельчак рискнёт сунуть свой любопытный нос, — она довольно хихикает и обнимает его за шею, приготовившись к самому главному. Впрочем, какая-то мелочь всё же не даёт ей расслабиться до конца. Дрейс мается и нервничает, ёрзает и дёргается, пытаясь понять, что это, и к привычному беспокойству добавляется тревога о том, что она сейчас больше мешается, чем помогает. Непростительный промах.       — С костьми тебя съем, если вдруг снова вздумаешь куда-нибудь пропасть, — усмехается она, расцеловывая его в уголки губ, чувствуя, каким горячим маревом для неё оборачивается прохладный и пустой прежде воздух, — или удушу, я ещё не решила…       — А куда я денусь?       — Не знаю. Куда ты умотал в прошлый раз? — спрашивает Хитч, разбивая остатки напряжения в мелкую крошку, и он, не чуя за собой ни капли вины, заползает рукой ей под платье и ледяными пальцами касается груди. Это срабатывает. Она ойкает, хмурится и решает больше не ставить его бескрайнюю верность под сомнение.       Но страшно — страшно, что мир заберёт его, красивого и невозможного, что схватит в свои кровожадные лапы, что поглотит желанное тело, как пылинку, оставив Хитч лишь с призрачным миражом, отпечатавшимся на ней грозной тенью. А ей ведь не до фантазий. Не сейчас, когда страшные мечты её, неизменно навещающие смурной разум каждую ночь, претворяются в жизнь. В комнате темно, словно глаза лисьи выкололи, а она, подслеповатый зверок, не зная, куда именно адресовать вопрос, тяжёлым голосом бормочет: «почему, мол, всё так сложно?» — и гнёт спину, полностью доверившись воле ответа.       Сначала мрак молчит его вздохами. А потом из глубины ночи её наконец зовёт спасительный голос: «ты всё итак знаешь», бормочет он и ведёт нерешительную к себе за оба запястья, прижимая к груди жестоко, вытягивая любимую из вязкой и топкой могилы. Хитч улыбается и наугад целует его. Оказывается, в шею. Она и впрямь понимает, что на подрагивающей земле есть дела поважнее неё, но обида грызёт ранимую девичью внутренность, тормошит тревогу и не исчезает даже тогда, когда он приникает совсем близко. «Знаешь, — жалуется эта горечь её губами, её голосом, её словами, — вот бы так тут и остаться…»       Ты сумасшедшая, слышится ей в мужском шёпоте. Я знаю, отвечает она ему хриплым смешком, а потом рваным движением сдёргивает его рубашку вниз и чуть не вырывает воротник с корнем.       Хитч и в самом деле сходит с ума. Она не видела его, — сколько? — месяц, два, три, и всё это время ей казалось, что хрупкое сердце вот-вот умрёт от этих испытаний огнём, холодом и всеми теми словами, что постоянно звучат отовсюду страшными звуками. Поэтому ей и важен этот момент, поэтому она и торопится. Побыстрее хватает его, трогает и дёргает, боясь где-нибудь и что-нибудь не успеть. Даже если он пытается её присмирить, Хитч вырывается, забирает свои дрожащие ладони обратно и продолжает грубую ласку, беспорядочными движениями прибирая его к своим рукам, загребая его многими-многими кусками. Она сегодня жадная, вредная, она улыбается судьбе в лицо: видела, мол, несчастная? Знаешь, кто у меня тут? Он с тобой каждый день, а сегодня у меня ночует! Когда-нибудь ты уйдёшь, а я останусь — навсегда!       — Успокойся, никуда я не пропаду, — произносит он сбивчиво, будто прочитав её мысли, и Хитч обмякает, в то же самое время не понимая, как можно настолько беспечно довериться одной человеческой фразе. Поначалу волнение её и правда идёт на убыль. А потом догадка, острая, как кончик у иглы, пронзает тонкую душу одним точным ударом — ведь не в каждые ладони упадёшь беззаветно. Значит, дело всё-таки в нём. Тем лучше, что он её не обманывает и остаётся здесь, у горящего синим пламенем сердца.       Руки у Марло как раз такие, какие мужчинам достаются нечасто. Непоколебимая сила в них переплетается с чувственностью и чётким осознанием меры. Хитч сотворила его, это точно, но даже она не может предугадать, какой жест ей окажется в следующий раз — как притронется, что сделает, заставив ткнуться влажным лбом в широкое плечо, или как притянет, обхватив на целую долгую вечность. И это пугает её так сильно, как и должна пугать человека любая непредсказуемость. Она могла бы и задохнуться, если бы не поцелуи — смазанные, некрасивые, один на другой непохожие. Во время одного из таких Дрейс даже успевает немного прикусить ему губу. Марло хмурится, и ей бы извиниться, если бы только не внезапное прикосновение бёдер к бёдрам, выбившее из неё остатки здравого духа — тогда он вздыхает, позволяет ей перевести дыхание и говорит не в укор:       — Все будут думать, что меня кто-то побил.       — Все прекрасно знают, что ты не позволишь так себе накостылять, — мгновенно парирует Хитч, прикладывая пальцы к его подбородку, нежным касанием осторожно размазывая крошечную капельку крови по губам и дальше, — подожди, то ли ещё…       Заканчивать ей незачем. Когда Марло прижимается к ней ближе, чем простыня или пот, страсть или смерть, упираясь раскрытой ладонью не в низ её живота, а в смысл её жизни, когда перед глазами начинает плыть белый свет во всём его ужасающем великолепии, у Хитч внутри пробегает страшная судорога, мгновенно приносящая ей избавление и новые обязанности. Ей надо дышать, двигаться, держаться относительно адекватно и как-то существовать дальше. И всё это в одну секунду. Спасение ей мерещится только в нём — к нему она и прижимается, когда искра чистого удовольствия прибивает её взмокшим туловищем к постели, и ладонь его зарывается в светлые волосы, впиваясь нежной хваткой. Попробуй кто-нибудь ещё поступить с ней таким манером. Убила бы сразу.       Спина у него крепкая и надёжная, словно твердь земная. Уж получше стены, в которую упрёшься ногами, зацепившись за тросы. Хитч на них нечасто парила, но она почему-то уверена на все сто, что в моменты свободного полёта и мягкого приземления нужно непременно чувствовать эйфорию — она и чувствует, ибо знает, что никуда не денется. С каждым новым движением, взглядом и фразой в ней всё больше укореняется убеждённость в том, насколько всё это верно. Насколько Марло правильный, насколько хорошо он её обнимает, насколько здорово, что они друг у друга есть. Ей хочется закричать о том, как сильно она её любит — но губы её, к сожалению, заняты, и горло её сжимается в медленном напряжении, осторожном стоне. Она будет честной когда-нибудь попозже. Времени у них предостаточно.       А счастье не уходит, счастье гоняет ей по венам экстаз, купает её в раскидистых лучах удовольствия. Если она пытается спрятаться, сохранив себя, оно берёт её за кисти рук и насилу тянет кверху, подставляя лицо лунному свету, заставляя показать гримасу искреннего чувства. Хитч стыдно — и вместе с тем нескончаемо весело. Когда телесная мука начинает подходить к разрядке, она думает о том, как смешно он хмурит брови и напрягает рот. В один момент её сильно потряхивает, и если бы не Марло, прижимающий слабое тело к простыне, то она бы, наверное, пробила бы лбом потолок; но вместо этого по бёдрам её разливается жидкое электричество, ноги дёргаются, а колени, потеряв всякую ловкость, сваливаются с чужой поясницы. Ещё пару секунд она лежит, убаюканная чужими толчками. Марло ворчит: неловко быть последним. Наконец, всё замирает.       Хитч валяется.       И молчит.       Ей хорошо. И спокойно.       — Ты как?       Громкий вопрос ударяет её под дых.       — Сейчас или вообще? — жмурится Дрейс, протирая заслезившиеся глаза ладонями, и заметно поубавившейся вредности не хватает даже на то, чтобы шутливо поднять кончик указательного пальца и ткнуть им под мужское ребро, — здорово. Но плохо, что ты не предупредил меня о приезде.       — Хотел обрадовать.       — У тебя получилось.       — Я знаю, — пожимает плечами Марло, ибо в моменты беззащитной нежности ему можно острить во всё своё бессовестное удовольствие, — я тебе привёз... В сумках. Посмотришь потом?       — Что там?       — Подарки. Ты же хотела.       — И ты их на своём горбу тащил?! — изумлённо вопрошает она, — с ума сойти. Зачем? Почему меня не позвал?       — Говорю же, хотел обрадовать, — смущается он, а потом замолкает, ласково сжав в ладони её подрагивающие пальцы, — так что, ты идёшь смотреть?       Хитч кивает, но не встаёт. Даже слова даются ей тяжело, хотя до этой встречи она очень хотела рассказать ему обо всём. О жизни, которая страшнее смерти. О чудесах, которые случаются гораздо реже, чем должны бы. О надежде, про которую никто почему-то не хочет и вспоминать, а меж тем только она одна ей и помогает, если его нет рядом.       Но она не может.       Она улыбается и глядит в потолок беспечным взглядом. Мир кажется ей простым и пушистым. И всё беспорядочное в нём встаёт на свои места, когда Марло, вздохнув, нагибается и знаменует её лоб ласковым поцелуем.