Потерять

Она входит в дом, неся старые сандалии за добела вытертые ремешки, и, как всегда, не здоровается: один острый взгляд из-под пушистых ресниц, слабое видение улыбки и короткий безмолвный кивок. Фусума катятся в сторону, она убирает со лба мешающую челку — сердолик через простую веревочку, болтающийся на запястье, вспыхивает маленьким костром. Сегодня тот редкий день, когда ему удается прийти первым. Обычно все по-другому. Наруто врывается через окно, в то время, как она читает за столом, под оливково-жаркой лампой, рядом с которой кружат ошалевшие мухи. В иные вечера она рассеянно играется с выключателем, словно пытаясь приманить случайных гостей, и еще издалека, пока он бежит по узкой петляющей тропе, этот маяк тянет его — сдвоенный круг в россыпи бликов на стекле дрожит и соскальзывает, гаснет и снова появляется. Она сидит за столом, подпирая щеку, и жаркий отсвет ложится на голое плечо, на темный и неглубокий изгиб шеи. На матовую, еще по-детски округлую щеку. Тогда Наруто поспешно стаскивает тяжелый форменный жилет, срывает звериную маску и, шагнув, крепко обхватывает ее голову руками и целует жадно, ненормально. Без надежды насытиться. Бывают дни, когда ему на стол попадает записка с заветным «сегодня», но вечером он спрыгивает с подоконника на пол в домике только чтобы с разочарованием оглядеться: ее нет, и эти фантомные ощущения близости родной, знакомой чакры — лишь самообман, его собственное желание почувствовать. Потому что он тоскует, не видя ее несколько дней. Как обычно, у них катастрофически мало времени. Наруто быстро ест готовую еду, то и дело запуская пятерню в растрепанные волосы, просит рассказать, как прошел ее день — она вернулась с задания, охраняла один храмовый комплекс на юге. Ее тихий голос, совсем немного стесненный и скованный, обычно ласкает слух и баюкает беспокойно горячее марево души. «У вас такой вид, что я ощущаю себя на официальном отчете», — недовольно замечает она. Наруто издает короткий смешок, извиняется и направляет на нее взгляд, весь обращается в слух. Конечно, сразу вовлекается, в этом и ловушка: тяжело слушать и одновременно смотреть. Под осенним жаром лампы непроглядно черные глаза теплеют, вырывается случайный смех — до сих пор расцветает от его внимания, она была очень одиноким ребенком. Его режет изнутри. Картонки летят в ведро, и он говорит ей: ложись. Внутри все клокочет, и тоска плещет, обретая другое название: желание. ...Он ласкает маленькие твёрдые соски, наклоняется и целует, вбирая одну грудь почти целиком в рот. Она — в узоре теней от прикрытых расписанных створок и живого пламени внутри теплой лампы в изголовье — наблюдает безмолвно, неплотно скрещивая ноги: в ее бездонных глазах всегда светится сдержанное приглашение — делай что хочешь. От такого Наруто заводится моментально, но понимает, что быстрый неловкий трах не насытит: ему надо поглотить, взять себе гораздо больше, хотя сносит крышу от этой сюрреалистичной немного, подрагивающей картинки — его большие руки, обе, разъеденная чернилами здоровая и та обмотанная тугими бинтами, что принадлежит Саске, на ее узкой груди, скользят по хрупко выпирающим ребрам и разлетающимся ключицами. Он кладет забинтованную ладонь на чуть влажную шею, фиксируя голову на месте, и сквозь бешеный рев крови ищет взглядом ее взгляд: жаркая пульсация зрачков и налитые кровью губы подсказывают, что все правильно делает. Наруто надломлено опускается и второй рукой сражается с застежками под простым коротким платьем, чтобы стащить типовые шорты, в которые девушки традиционно зашивают отравленные иглы и тайные печати. — Седьмой, быстрее, — низко торопит она, начиная ерзать, и ее сопротивление собирает детали мозаики: в следующий миг пальцы уже жадно гладят тонкую кожу изнутри бедер и чисто выбритый лобок, раздвигают складки — совсем немного погружает в тепло, но их влажно, тесно обволакивает. Когда Наруто хватает узкие мальчишеские бедра, подтягивая ближе, то видит подтеки смазки на коже и пятно на белом уголке простыни. В напрягшемся горле колотится пульс — жизнь, суматошная, как машущая крыльями бабочка, чье хрупкое хитиновое тело он сжимает; отличие от детского впечатления лишь в том, что теперь он уже не боится случайно сломать. Глаза застит ярким мороком. Он даже не осознает первые толчки, приходит в себя между широко раскинутых ног — держит крепко, опять до синяков, и из него рвется чакра Курамы: во рту жарко, пах и взмокшая спина горят. Одурело пялится на подпрыгивающую грудь, на ходящие плечи и, наклоняясь, долбит до шлепков мошонки по скользкой промежности. Влиться-остаться-подохнуть так. Выдох, несколько ударов сердца — и топит руки в массе жестких злых волос, таких черных, что впору сойти с ума: он запрещает застилать кровать чем-то, кроме режуще-белых простыней. Она мелко трясется и тихонько подвывает, таращится своими глазищами — никогда их не закрывает, — огромными, проклятыми: зачем это тебе? Наруто вновь берет ее за горло. Зачем ты сюда ходишь, глупая? Брезжит на краю сознания старое воспоминание, когда она была ребенком — полный восхищения взгляд, еще не этот бездонный, но уже знакомый, и звонкий голос: вы такой крутой, Седьмой-сама! Ходящая от ветра над миндально-пыльными разбитыми коленками юбка с потрепанным краем, свисающие с переносицы смешные очки, которые придают ей слишком взрослый, слишком серьезный вид. Букетик полевых цветов в исцарапанной руке — «для мамы». Нелепая песня в честь дня рождения хокаге, исполненная вместе с другими выпускниками Академии. Это настолько неправильно, что Наруто хочет разбить голову о камни или утонуть в бутылке крепкого алкоголя. Проблема в том, что мало что в принципе способно его убить. Она выросла на его глазах, а потом случилось то липовое, лиловое от частых дождей и набегающих туманов лето, когда тоска обвивала сердце, а отчеты мешались в кашу из малопонятных слов, чисел и формулировок. Ему было не по себе, и она оказалась рядом. Первый раз случился в его кабинете: он спустил эти шорты до колен и трахал ее, давясь горьким алкогольным послевкусием во рту, крепко стискивая нервные запястья — она тяжело дышала в прижатую ладонь, бинты быстро намокали от слюны. Пожар, который должен был утихнуть, полыхал сильнее, языки пламени съедали очертания кабинета, и Наруто видел впереди огненные глаза рычащего Курамы, терял ощущение самого себя: жарче и жарче, не уходи, не отпущу, уж тебя-то точно. Потом он сидел в кресле, уткнувшись тяжелым лбом в переплетенные пальцы. Она сказала: я люблю вас. Наруто засмеялся, чувствуя, как разрывается печать контроля на золотых решетках в его разуме. ...Наруто стискивает узкое горло, физически ощущая сопротивление потока чакры и крови. Она изгибается под ним, угловато льнет, и Наруто сдавливает сильнее, следя за движением зрачков и губ; вгоняет глубоко, ловит в тиски полустон-полувопль, наклоняется в больном жаре, ослабляя хватку, и происходит то, ради чего они это делают: позвоночник сразу обдает и холодом, и жаром, в грудной клетке что-то выворачивается, он, рыча, ловит машинально дернувшуюся голову и прижимается лбом ко лбу, нос к носу. Зрачки к зрачкам: горький жар шарингана выливается за пределы широко распахнутых глаз, вторгается в разряженное поле его невидимо искрящейся чакры. Сперма плюхается на ее живот; член все еще надсадно ноет, и он опять ныряет в кипящее электричество. Ловит губами ее губы, скользкие и соленые, присасывается жадно. — Сарада, — хрипит он, хватая ее за волосы, чтобы не утонуть. Глотку обжигает, руки горят от выплеска. Сарада вытирает глаза: она всегда плачет, используя шаринган, хотя живет в новой эпохе и никогда не теряла близких. Однажды сказала: просто сердце рвется на части, себя не понимаю. Наруто нежно целует темные отпечатки на шее, делится своей чакрой: та больше не способна лечить смертельные раны, но с микротравмами справляется до сих пор. — Я не смогу без тебя, — говорит Наруто. Тонкая белая рука тянется ко второй лампе. Не хочется одеваться, но им пора домой. Они снимают грязное белье и смеются, нелепо наступая друг другу на ноги. После близости Сарада всегда смущается и краснеет, но Наруто помнит первый раз в деталях: как ощутил тогда железный запах крови, замедлился и вытащил тяжелый член. Мазнул ладонью по липкому и порывисто слизал ее кровь. Сарада рассмеялась, вызвав в памяти полубезумные видения своих предков: Мадары, хохочущего на пепелище трупов, Обито в кровавой бане, которую устроил убийцам своей возлюбленной, Итачи в выворачивающем кошмаре цукуеми, и Саске... Дочь Саске, развернувшись и приподнявшись на цыпочках, влепилась в его губы: подрагивающее пламя, разделенный на двоих острый, проклятый вкус. Наруто пропал. Наруто пропал, он не чувствует себя. Он без труда может переломать ее надвое, во время секса ему достаточно сжать тонкую шею немного сильнее, и она умрет. Наруто не верит в реальность, что он делает это с дочерью Саске, что влюбился в нее, тоненькую и чужую, задумчивую и очень хрупкую, что она регулярно приходит сюда и иногда плачет, потому что ей невыносимо видеть его таким. Не таким, каким он был раньше. До того, как стал хокаге, как закончилась война, до того, как он вернул Саске домой. — Я хочу жить с тобой, — говорит Наруто. Тонкие пальцы останавливаются на рядке пуговиц на спине. Сарада поворачивается. — Нельзя, — сухо отвечает она. — Вы же Седьмой Хокаге, пример для подражания. Вы не можете уйти из семьи. — Я — Узумаки Наруто, ты не представляешь, что я могу, — усмехается он. Но Сарада не улыбается. Она кошмарно серьезна. Как ее отец в Академии. Наруто трет лоб, делает глубокий вдох. — Сарада, говори мне «ты» и называй по имени. Пожалуйста. — Нет, — привычная строптивость; в глазах пляшут те самые электрические искорки. «Наруто, я собираюсь уйти в странствие, — сказал он много, много, много лет назад. Наруто сидел на подоконнике во временной комнате, которую выделили для Саске, и неумело складывал взрывные печати. Ветер из открытого окна трепал пустой рукав. — Не вздумай отговаривать». «А надо, что ли?» — Наруто вскинул глаза и даже потерялся как-то: Саске стоял слишком близко. Хотелось схватить его за торчащие во все стороны волосы. Той самой, отсутствующей рукой. Неважно, лишь бы пробежал между ними ток родственной чакры, и все стало понятно и просто, как тогда. Саске смотрел на него некоторое время, но пожал плечами. Наруто, ничего не видя и не слыша из-за колотящегося сердца, продолжил складывать печати. «Тебя не удержать, — буркнул он, — но у тебя есть место, куда ты можешь прийти, когда пожелаешь, большего мне не надо». «Наруто», — позвал Саске. Он вглядывался, зажмурив один глаз, чтобы зря не тревожить риннеган — волосы еще не успели отрасти. Но ничего не сказал: им помешал ассистент хокаге, и Наруто убежал по делам, а после забыл. И до сих пор не знал, что Саске тогда хотел сказать. — Сарада, — говорит Наруто, хватая ее за руку, и сжимает тонкие пальцы: никогда не убивали, не замахивались на саму себя, не вытирали слезы после потери самых близких людей, — не уходи. Иначе я не смогу тебя удержать. Сарада медлит, стоя на пороге. Ляпает очки, не решаясь надеть: они — символ обычной жизни, где они не связаны ничем, кроме дружбы семей. Она пойдет первой, и Наруто будет смотреть вслед, как фонари теряют силы, как мрак прячет яблочные деревья, а выступившая луна серебрит листву; она развернется в конце переулка и помашет ему перед калиткой старого дома недалеко от бывшего квартала Учиха. Это его место силы, место, где он всегда ждет Саске. — Боюсь тебя потерять, — признается Наруто. Однажды она уйдет вот так, задорно помахав на прощание, и больше не вернется. У Наруто не останется ничего, кроме исступления Курамы и огромной силы, с которой давно уже нечего делать. В матово-черных глазах тонут зрачки. Она целует его, оправа неловко вдавливается в переносицу. Сарада плачет не только во время секса и не только потому что ей тяжело видеть Наруто таким — уставшим, потерянным, разочаровавшимся. Она ненавидит его и любит, как и своего отца. Наруто точно знает, потому что все еще, к своему сожалению, читает сердца людей как открытую книгу. Он не знает, что будет делать, когда она тоже уйдет.