Высвобождение света

      Есть в нашей айдольской работе моменты, которые любой адекватный человек посчитал бы зашкваром. Когда тебе в прямом эфире ставят задачу разыгрывать чуть ли не любовь с парнем и мембером твоей группы, это, знаете ли, конкретно так выводит из зоны комфорта. Называется «Brotherly love», хотя выглядит вообще-то совсем не по-братски.       И если в начале карьеры меня ставили с человеком, с которым потом все действительно завертелось и, преодолев смущение, мы даже научились получать от этого прелюбодеяния удовольствие, то сейчас ситуация совсем другая.       Съёмки для Teen Vogue длятся уже часа три с пятиминутным перерывом на пописать и попить водички. Нас всех, спящих во время промо альбома жалкие несколько часов в сутки, стандартно пытаются вытащить на эмоции, чтобы шоу не выглядело тыканьем палкой в полудохлого циркового тигра. Было и что-то весёлое, и даже немного хенликса, который в последнее непростое время ценится фанатами на вес золота. Сейчас же все реально выдохлись, истратив ресурсы на день вперёд, а нам осталась ещё одна небольшая часть.       Разумеется, на каждую часть программы — свой сценарий, с которым нас знакомят перед съёмкой (вряд ли хоть кто-то верит, что наша возня на камеру — это полный экспромт, и правильно). На последнюю часть его только что прислали, а я как раз выбежал за газировкой к автомату.       Когда открываю сообщение, малодушно радуюсь, что сейчас не рядом с Феликсом. Конечно, неплохо бы поддерживать друг друга в такие моменты, но как и любая пара, мы далеко не идеальны и иногда вывозим исключительно на морально-волевых.       Становится очевидно: для нас с Ёнбоком эти адские пятнадцать минут будут тянуться вечность. Что же такого в этом сценарии? Очередной трёп про прошлое, первые разы (что же про потерю девственности не спросили?), любимые эмодзи… Я шлю Ёнбоку персик, когда хочу трахаться, а он отвечает язычком, но, надеюсь, эти переписки никто никогда не увидит.       Есть ещё занятные пометки в сценариях, которые обычно волнуют нас больше тем для обсуждения и тупых заданий.       Кто с кем сидит! Вот она, наша с Ликсом ключевая нервотрёпка. Как правило, имена указываются слева направо и по рядам, если есть. Иногда для краткости пишут сразу пейрингом: минсоны, хенликсы, да и, пожалуй, всё. Ах да, после очередной ротации в продюсерской команде и в связи с активным продвижением Чанбина появилось ещё одно удивительное сокращение.       «Индив. хенл.»: это значит, с Чанбином нужно посадить кого-нибудь из нас. Считается, что с точки зрения стратегии продвижения даже не принципиально, кого, — просто Бинни должен получить определённое количество экранного времени, где будет этот стремный флирт с хенликсом.       Давайте я сразу расставлю точки над «i». Вне этой ситуации у нас с Чанбин-хёном замечательные отношения. Про нашу связь с Феликсом группа, естественно, знает, и по доброй воле никто не стал бы в это лезть. Но гениальными в кавычках идеями для продвижения занимаемся не мы. И Бинни тоже не дурак, чтобы идти наперекор агентству и отказываться от того, что ему в карьере очевидно зачтется. Мы все тут карьеристы.       Возвращаясь к нам с Ёнбоком… Конечно, коробит такое отношение со стороны наших продуманных пиарщиков — не люди, артисты, личности, а чисто составные части продающего пейринга. Но покрутившись в этой индустрии, понимаешь, что самая жизнеспособная позиция — забить и делать, что говорят. И помнить, что всегда может быть хуже.       Так вот, в последней части съёмок мы снова столкнёмся с этим мучением: Чанбин и рядом на этот раз не абстрактное «разберитесь сами, кто будет его обхаживать», а весьма конкретное указание на Феликса. Я туплю над экраном телефона, и сознание полосуют полярные чувства. Во-первых, дважды за последние несколько минут малодушно выдохнул (раздражаюсь на себя, но что поделать, раз такие реакции).       Я ненавижу, когда меня ставят лапаться с Чанбином. Разумеется, на работе не обязаны учитывать, что ты интроверт и чисто в принципе тонкая натура, что чужие касания и высосанные из пальца взаимодействия, которые видит весь мир (добавим драмы!), триггерят тебя до паники. Работа вообще не обязана быть приятной. Но у меня никто не отнимет свободную волю это не переваривать.       Однако «во-вторых» имеет даже большее значение, как бы я себя ни любил. Чанбина снова сажают рядом с Ёнбоком. Рядом с МОИМ Ёнбоком. Сложновато выдыхать с облегчением, когда дышишь огнём.       Феликс прекрасно вжился в роль вечно довольного неунывающего солнышка, готового озарить светом всех — только подойди и оттяпай свой кусок. Кто бы знал, сколько сил у него на это уходит. Я вот знаю, чего стоят и его лучезарные улыбки, и непринужденные прижимания к Чанбину аки девчонка, дающая на первом свидании.       Когда эту задачу поставили впервые, на каких-то очередных съёмках ещё до промо альбома, я имел проницательность сразу зайти к нему, когда рабочий день закончился (если честно, хотел остаться один и попробовать переварить эту жесть, но пересилил себя).       Хорошо, что специально или случайно он не закрыл дверь. Нас только-только привезли домой, а он как будто уже не первый час сидел на корточках, привалившись к стене, беззвучно, но очень обильно плакал, судорожно гладя себя по плечам, будто пытаясь стряхнут что-то налипшее. На мое нутро это зрелище подействовало как шоковая заморозка: пришлось через силу заставлять себя двигаться в попытках его успокоить. Сидя рядом на полу и обнимая задеревевшее трясущееся тело, я ненавидел нашу подневольность до желания немедленно разорвать контракт, заплатить неустойки за двоих и, прихватив Ёнбока подмышку, свалить нахер в закат.       До утра тогда мы так и не заснули; когда к нему вернулась возможность воспринимать, мы завалились в кровать и я на репите повторял одно и то же: ты ни в чем не виноват. Мое отношение к тебе не изменится. Все рано или поздно будет хорошо. Он в ответ признавался охрипше, что даже не понимает, почему так бурно отреагировал, а я понимал за нас обоих и грустно улыбался. Мог бы просто грустить, но кто-то должен был улыбаться — на этот раз не Феликс, — чтобы было не так паршиво.       Он проработал эту эмоцию по-своему: когда во время следующего эфира с Чанбином посадили меня, Ёнбок насмотрелся на мои закрытые позы и перекошенное лицо, прожигая взглядом комнату (реально, Чонин после говорил, что прям ждал, когда уже стол загорится) и потом старался брать на себя как можно больше активностей с Бинни. Чтобы в них не пришлось участвовать мне. Такой подход — ещё один огромный фактор стыда для меня: я просил его не лезть на рожон, но он смотрел диким котярой, у которого отнимают добычу (а не сомнительное удовольствие выглядеть неудержимым любителем мужиков, который не может ручки при себе держать и все время лезет обниматься и мацать бицухи).       Кстати, после того эфира он буквально поволок меня в комнату, молча, игнорируя чужие вопросы, и потом полночи на мне прыгал, гладил собственнически и смотрел страшно влюблённо и сосредоточенно — мониторил мое состояние, — отвлекаясь только во время оргазмов. Когда я засыпал, подмяв его под себя, про ужасный эфир уже почти не помнил.       Итак, нужно это пережить. Я выдыхаю, бегу обратно на площадку, запоздало понимая, что газировку так и не купил. Все после, если желание пить и есть не пропадет.       Ребята уже рассаживаются, когда я вхожу в идеально белую студию со светом, как в операционной.       — Его величество прибыли, можем начинать, — Хан с верхнего ряда бросает устало, но вроде дружелюбно, я выдавливаю из себя улыбку и плюхаюсь на своё место в первом ряду с краю. Затем сидит Сынмин-а, а затем наша сладкая парочка (Бинни замыкает четвёрку).       Ликс сегодня выглядит фантастически — и ты ахереваешь не только от этого идеального блонда, кукольного самого милого на свете личика и изгиба открытой шеи, но и оттого, как серые мешковатые свитер со штанами это все великолепие не портят, а только подчёркивают. Сидит прямо, скрестив руки на груди. Кидает на меня дежурный короткий взгляд, и я чувствую, как твердеют плечи и неприятно давит в районе солнечного сплетения. Добро пожаловать, блядь, игра началась.       Хан вытягивает «действие» и идёт приседать с Сынмином, а я в одно движение пересаживаюсь на место последнего, ближе к Феликсу.       И пусть антагонисты нашей пары потом утверждают, что это продюсер сказал мне подвинуться (меня так лучше видно, пока ребята приседают). Те, кто с пеной у рта доказывают под каждым видео, что мы, разумеется, абсолютно гетеросексуальные парни, уже сто лет живущие со своими энными по счету девушками. Нас с Ликсом такое положение дел вполне устраивает (нормальное информационное прикрытие), доколе эти активные девы не проследуют на улице, визжащими тоненькими голосками крича наши имена.       Так вот: я на продюсера и половинкой глаза не посмотрел. Не до того, когда банально хочешь хоть полминуты ощутить свою душу рядом, едва соприкасаясь плечами. Тупо улыбаться, даже не смотря чувствовать, что изгиб его губ стал менее напряжённым, и мечтать о способности управлять временем. А вы думали почему из всех супергероев мне больше всего нравится Доктор Стренж?       Ликс кладёт руку на мой стул, незаметно проходясь по спине пальцами, и глупое очень восприимчивое сердечко заходится одной мыслью: кто посмел сомневаться, что мы с ним соединены на небесах? Это же очевидно, как восход и закат, приливы и отливы…       Это оказывается раздавленным миниатюрными для мужчины гриндерами моего блондинчика, который через несколько секунд кладёт вторую руку на спинку стула Чанбина. Благо, приседания закончились, и я могу — просто обязан — вернуться на своё место. И я делаю это не с обречённостью, а с ярой готовностью, которая бьет Феликса под дых. Он тут же швыряет в меня взглядом с приподнятой бровью, который не ухватит камера — больно от удара, но он находит силы без слов, но с вызовом спросить: «Ты серьезно? На вот это будешь обижаться?»       А я возвращаю ему и всем окружающим улыбающийся покерфейс, который ещё и умудряется автоматически комментировать происходящее. А я размышляю, как переварить весь объём ненависти, которую сейчас чувствую к этому человеку. Ты же мог не делать это в наши гребанные тридцать секунд. Зачем?..       Я ненавижу не только его, но и себя, потому что единственный выход, который уже не впервой навязывается, это наказывать его безразличием, до конца программы или дольше… Обещал же не менять отношения, но меняю. Совет вам с Бинни да любовь, как говорится. Это омерзительно и грустно, но я ликую: тебе больно, Ёнбок? Какие мелочи! Я только начал, — все ещё счастливо улыбаюсь и даже исполняю собачью песню для Сынмина.       Мемберы прекрасно чувствуют, как электризуется пространство студии. И даже сквозь весь свой негатив я благодарен Чану, который время от времени аккуратно (чтобы не рвануло) кладёт Ёнбоку руки на плечи. Надеюсь, тому от этого легче, хотя по лицу и не скажешь.       А тем временем Феликс, как опытная путана, исполняет все пункты программы: обнимашки для Бинни, поглаживания по рукам, проба бицухи на упругость. Улыбки, которые выглядят настолько натужными, что у лица есть шансы превратиться в какую-нибудь японскую маску. Стреляния глазами в мою сторону, заставляющие напрячься съёмочную команду, потому что откровенно рушат картинку идеального экранного союза с Чанбином. Он борец: в капкане всеми лапами, но все равно не прекращает заваливать меня упрёками, беззвучно вопя, что я неправ.       И я это знаю. У меня ещё будет время корить себя за несправедливость по отношению к человеку, которого я боготоворю. Но сейчас время вспомнить свои глубинные комплексы и неуверенность, от которых, даже столького достигнув, полностью так и не избавился.       Я не верю, что способен удержать такого. Слишком яркого, слишком совершенного, слишком слишком. Я всемирно известный айдол и признанный лучший танцор четвёртого поколения, страдающий от подростковой неуверенности в себе, — анекдот, да и только.       Ёнбок вытягивает задание опознать мембера с закрытыми глазами. Тихо офигеваю: вроде ничего не подтасовано, но самые ебанутые задания, где нужно кого-то трогать, уже не первый раз достаются именно ему. Жопой чую, что сейчас ему станет еще хуже — как минимум, повязкой для сна с изображением лисы Чонина его лишают возможности видеть. Поэтому совершенно на инстинктах, как мы часто друг для друга делаем, пытаюсь его хоть как-то развеселить: прыгаю на стуле, типа чтобы запутать, но ничуть не сомневаюсь, что меня узнает. Сердце ускоряется в груди, когда Феликс безошибочно поворачивает голову в мою сторону и, типа прикрикивая, чтобы я прекратил, наконец улыбается по-настоящему, гася часть электрических разрядов в студии.       Ну и разумеется — да кто бы сомневался?! — узнавать пальцами он будет Чанбина. Знаете, в некоторых наших сценариях есть пометки только для конкретных мемберов. Как сегодня, их обычно присылают в последнюю минуту, чтобы у нас не было времени обменяться информацией — так эффект неожиданности для остальных будет больше и действие получится более естественным. Более эмоциональным. Не сомневаюсь, что такие пометки были в сценарии Бинни, поэтому почти не удивляюсь, когда он моментально встаёт в пару с Ёнбоком.       Вовремя убираю руки под стол: пальцы непроизвольно тянутся к центру ладони, норовя травмировать кожу. Чувствую себя веселящимся куколдом на всеобщем обозрении, но на это пофиг.       Отлично вижу, как сложно Феликсу контролировать свой голос и руки, чтобы не начали подрагивать. А я абсолютно бессилен и единственное, за что могу себя похвалить, так это за самоконтроль: нестерпимо хочется сделать выпад, схватить, перетянуть через стул (сопутствующие потери — отдавленные ноги Сынмина) и заключить в цитадель из своих рук. Чтобы никто — никто, блядь! — не смел его заставлять.       Но я по-прежнему бесполезен. И когда Чанбин выкидывает кое-что ещё более отвратное — быстро, но по-настоящему целует кисть Ликса, — я сперва не понимаю, удалось ли сдержать рёв.       Мой мальчик тоже хрипло вскрикивает: такой подставы он не ожидал. Бинни в испуге отодвигается и садится на место, а Чан, тоже с натянутой улыбкой, пытается Ликса отвлечь, легонько сжимая теперь уже точно дрожащие плечи и двигая сюжет программы вперёд («Так кто же это был, как ты думаешь, Феликс?»), чтобы все это поскорее закончилось.       Меня сейчас просто вырвет. Осталось немного этого воистину бесконечного куска программы, но я уже не знаю, как держаться. Ликс больше на меня не смотрит — он ни на кого не смотрит, уперевшись взглядом в стол. Ассистент продюсера показывает, что осталось три минуты, и до Феликса успевает ещё раз дойти очередь. Правда или действие?..       Он выбирает «правду» и читает вопрос о том, кто самый неряшливый в группе.       — Думаю, что я, — смотрит прямо в камеру, и это звучит чистосердечным признанием перед группой следователей. Ёнбок теперь не пытается улыбаться, спокойно рассказывает, сколько у него вещей, шапок, клавиатур, а я в этом усталом признании ловлю другой смысл.       «I am the messiest» — не неряшливый, а неразборчивый. Или грязный. Вспоминаю, как он в рыданиях пытался что-то с себя стряхнуть.       «Потерпи совсем чуть-чуть, малыш», — он на меня не смотрит, зато теперь я смотрю в упор и пытаюсь передать ему эту мысль. Осталось совсем немного, и я сделаю все, чтобы вытащить из тебя эту муть и развеять по ветру. Я поверю в себя хотя бы потому, что тебе сейчас очень нужен.       Треклятые съёмки наконец заканчиваются, все торопятся поскорее выйти, но Ёнбок продолжает сидеть. Тоже не спешу: мы с ним встанем с электрических стульев одновременно. Я выжат и выкручен, как простыня в руках добросовестной хозяйки, но на себя обращать внимание некогда.       — Ликси… — плетусь за ним, он не отвечает и не оборачивается. Вокруг толпы вечно торопящегося стафа: эти люди живут на несколько скоростей выше прочих, привыкли суетиться, одновременно что-то нести, печатать и разговаривать по гарнитуре, при этом на бегу. Оттого кажется, что мы с Ёнбоком идём в замедленной съёмке. Надеюсь, что зайдёт в туалет перед выходом к машинам — тогда бы я урвал ещё немного времени и хотя бы начал лечение. Но пациент идёт прямо к лестнице, минуя лифт, и спускается на парковку, где нас уже ждут два чёрных микроавтобуса.       Не знаю, откуда во мне взялась идиотскся уверенность, что нас посадят в одну машину. Я пытаюсь шагнуть за Ёнбоком, но дорогу мне преграждает низенькая девушка из стафа, которая приторно-вежливым тоном сообщает, что в этой машине все места заняты, и приглашает сесть в соседнюю. Она меня даже с радостью проводит, чтобы я за два шага не заблудился. Вижу в темноте салона исчезающую, словно мираж, светлую макушку, и в меня лавой вливается столько злости, что признаю — сейчас не до компромиссов и уступок, на которые я так часто готов пойти ради хорошего реноме на работе. Может, слишком часто.       Не обращая внимание на надоедливые реплики, шагаю к Чану (определен в машину с Феликсом), который весело переговаривает с менеджером.       — Извините, — бросаю из остатков приличий, — Чан, мне нужно в эту машину.       Чан обрывается на полуслове, лицо на пару секунд замораживается с приподнятыми бровями и беззаботной улыбкой.       А мое, видимо, настолько красноречиво говорит само за себя, что хён, как только размораживается, со все той же улыбкой быстро кивает:       — Я поеду на той, — говорит чисто в принципе, никому конкретно, но чтобы стафу было понятно, что в этой ситуации он на моей стороне.       Он по факту всегда на нашей стороне. Но у него семь детей, и нужно учитывать интересы каждого.       — Но Хёнджин-щи определен не в эту! — а менеджер тоже на работе, и у него протокол, учитывающий, страшно подумать, девяносто девять процентов наших движений.       — Я поеду на той, спасибо, — Чан даже легонько кланяется. Он сама вежливость и авторитет, который может себе позволить такую непозволительную роскошь, как выбрать машину для поездки в двадцать минут. Оборачивается на меня четвертью лица, и я отвечаю кривой странной ухмылкой: уверен, Чан поймёт, что это типа улыбка благодарности, большее, на что я сейчас способен.       В салоне — свежий кондиционированный воздух и интимная полутьма. Феликс сидит у окна, широко расставив колени и откинувшись в кресле. Лица не видно, но глаза у него в таких ситуациях обычно закрыты. Сажусь аккуратно рядом (повезло, что хотя бы тут не нужно никого с места сгонять) и едва касаюсь коленки своей, а он резко оборачивается.       Точно так же его мог коснутся любой севший рядом мембер, более того, я не пользуюсь парфюмом, чтобы от меня как-то определяюще пахло. Но Ликси безошибочно узнает меня даже в мельчайших мелочах — без понятия, какой магией пользуется (хотя я пользуюсь той же по сути).       А глаза круглит, будто увидел призрака, и в этом искреннем удивлении внезапно чувствую тонны его грусти за бесчисленные разы, когда мы ездили порознь. От собственной тупой беспомощности щемит грудь, и я вспоминаю, как говорил ему не устраивать разбирательств и не пытаться выяснять, почему почти каждый раз прочие мемберы миксуются, но мы с Ликси стабильно оказывается в разных машинах. Будто у нас слишком простые отношения, и нужно добавить трудностей ещё и тут. Он тогда прятал глаза, чтобы я не разглядел, как они тухнут, и пожимал плечами. Мол, не хочешь — как хочешь.       Я даю себе зарок, что все будет по-другому, по-моему и по-нашему. Ну если не все, то хотя бы эту битву за машины мы обязательно выиграем.       Ёнбок тем временем шумно втягивает носом воздух, ведёт подбородком и снова отворачивается. Неприятно, что мое присутствие дополнительно его напрягло, хотя понять вполне могу. Хуже, что не понимаю, что делать, но попробовать должен.       — Ханбоки, как ты? — почти на ухо спрашиваю в тот момент, когда машина трогается.       Обратно оборачивается не сразу. Не жду ничего хорошего, но все равно холодею от приготовленной специально для меня самой пластиковой улыбки. Такую не получали даже камеры недавно.       — Все хорошо, — хотя пластиковой она бы была, если бы уголки губ от тика не дёргались.       — Ну да, ну да, — разваливаюсь в кресле и накидываю капюшон худи, чтобы в нашем королевстве стало ещё темнее. Не учи рыбу плавать, Ликси, кого ты обманываешь…       Ожидаемо, до дома так и едем молча. У нас есть несколько часов перед тем как вернуться к работе, которые большинство мемберов, скорее всего, используют для сна.       Наши дома находятся дверь к двери, и я сразу направляюсь не к своему.       — Ты что ли с нами ехал? — Минхо замечает мое присутствие только у двери и тоже неподдельно удивляется. Конечно: определенные закономерности видим не только мы. Вся наша личная жизнь на виду — вопрос только, кому и как много волей-неволей приходится ее демонстрировать.       — И теперь иду к вам гости, — я даже хмыкаю, входя за хёном, а тот только легко передёргивает плечами: ему бы надеть повязочку на глаза и отключиться максимально быстро, чтобы не терять время.       Комната Феликса — на втором этаже: я поднимаюсь и жду его, привалившись к косяку. Наблюдаю, как он медленно и будто со стариковской тяжестью преодолевает ступеньку за ступенькой, глядя вниз перед собой.       — Я хочу побыть один, — пикает магнитный ключ, и он, сутулясь, наваливается плечом на дверь. Проскальзывает внутрь и даже реально пытается закрыть ее передо мной. Счастье, что я так увлечён своей целью, а то бы согнуло от непередаваемых нервных ощущений. Мой Ёнбоки не хочет меня пускать.       — Не-а, — говорю спокойно и преодолеваю неуверенное сопротивление.       В комнате сумрачно из-за плотно задёрнутых штор, и кажется, что сумрак какой-то недобрый, ещё один враг хозяина комнаты. Хотя в глубине души понимаю: Феликс — сам источник этой ауры, мрачной и зыбкой. Встал посреди комнаты, ко мне спиной, обхватив себя руками и немного заваливаясь корпусом вбок.       В нем сейчас целый сонм негативных настроений. Обычно я имею дело с чем-то одним: раздражением, злостью и чаще всего — просто с грустью разной интенсивности. Сейчас же почти физически ощущаю, как его кусают, сговорившись, они все (и меня заодно).       Медлить больше нельзя, поэтому подхожу и кладу руки ему на плечи; пытаюсь сдавить ободряюще, но он одним капризным движением мои руки скидывает, выворачивается и плетётся к незаправленной кровати.       — Давай по-быстрому. И по-жёстче, — теперь больше никаких бормотаний: низкий бархатный голос с железными нотками провоцирует мурашки у меня на загривке. И кто бы знал, как ему такому сложно сопротивляться и как убедительно звучит его саморазрушительный приказ.       Трахаться по-жёсткому, когда вы в ссоре, — на мой взгляд, почти насилие над тем, кто снизу. И это по-противному заманчиво: Феликс медленно стягивает свой мешковатый свитер, параллельно тянется, затем лениво растирает плечи и шею. Красивый до одури и все ещё ко мне спиной, в ожидании. Иди и накажи меня, ты ведь так хотел! Я очень даже «за» — давай накажем меня вдвоём.       Мне приходится как следует встряхнуть головой, чтобы отделаться от его настойчивого зова. Хотел — не хотел, но всегда есть разница между действием и мыслями. И сейчас на самом деле я хочу вовсе не этого.       — Никакого «по-жёсткому», Ёнбок, и быстро тоже не получится, — я крадусь к нему, пытаясь ложка за ложкой пережёвывать его ауру и не травиться.       — Тогда нахер не нужно. Иди домой, — буквально выплёвывает, выглядывая из-за плеча, и это совсем не нормальное для него поведение ещё сильнее показывает, насколько он в раздрае.       — Не учи меня тебя трахать, — ну окей, будем бычить, как гопники, умею с младших классов.       Хочу взять за шею сзади, слегка сжать пальцами, но натурально шипит и снова уворачивается, пятясь вбок, к стене.       — Не смей! — и его взгляд куда-то мне в грудь, и неуклюжесть движений должны бы меня дополнительно выморозить, но что-то совсем не рациональное внутри наконец берет управление в свои руки, и в ответ на злость Ёнбока я сам страшно злюсь.       — Как же бесишь! — мне нужно полтора шага, чтобы догнать беглеца: наступаю, пихаю грудью его голую и, не жалея дурных сил, бью раскрытой ладонью (ай-да умница, что не кулаком!) в стену.       Мы одновременно издаём полузадушенные вскрики (надеюсь, мемберы не забыли про беруши), Ёнбок даже немного подпрыгивает от неожиданности, резко бодрясь, а я перебарываю желание скрутиться от острой боли, разошедшейся по всей левой стороне тела. Ещё несколько секунд, чтобы подышать тяжело, почти соприкасаясь кончиками носов, а потом происходит непредвиденное.       Боковым зрением ловлю движение из угла и едва успеваю рукой, только что встретившей стену, встретить ещё и стойку-вешалку для головных уборов моего неряшливого возлюбленного. Нас атакуют его шапки, кепки и даже одна большая соломенная шляпа (никогда не понимал, зачем он ей место занимает, все равно же не носит): я инстинктивно стремлюсь закрыть Ёнбока сверху, он так же инстинктивно льнет к моей груди, пряча там голову. От этой командной работы сердечко радостно пропускает удар.       Пока стряхиваем с нас нападавшее и толкаем вешалку обратно в угол, я замечаю, что Ликси исподтишка улыбается, а в глазах проскакивают смешливые искорки. Ловлю его лицо ладонями, чтобы посмотрел на меня и я смог воочию узреть красоту. Мое показавшееся из-за туч солнце. Так и стоим, делясь телесными импульсами от его скул и щёк к моим ладоням и назад, а я благодарен миру, в котором порой какая-то мелочь может резко всё изменить. Обнулить негативное, высвободить свет.       Феликс кладёт ладони мне на бёдра, продолжая молчать и загадочно улыбаться наполненными моим личным нектаром губами, а я на радостях забываю выключить гопническую речь:       — Сейчас будет столько нежности, Ликси, что ты ей потом неделю ссать будешь. Марш в кровать, — отрываю от себя, разворачиваю и даже по сладкой заднице шлёпаю.       — Совсем краев не видишь… Да кто тебе разрешит? — ворчит, пытается возмущаться, но не может перестать улыбаться.       — Да обойдусь как-нибудь без твоих разрешений, — он уже сидит на кровати, откинувшись, а я застываю над ним со сложенными на груди руками.       Смотрим друг на друга долго, и я активно стараюсь не забыть себя полностью от похотливых вайбов, которые он выпускает чёрными глазами и приоткрытым ртом. Вся злость, уныние и грусть временно вылечились правильным настроением, которое мы оба поймали.       — Давай, прелесть, ложись на спинку, — и он выполняет, постанывая от моих формулировок, а я усаживаюсь на кровать у его ног. Любуюсь: кошачьи глаза полуприкрыты, нос вздёрнут, кадык едва заметно подёргивается. Сохраняя зрительный контакт, на ощупь расстегиваю пуговицу на его джинсах, тяну за собачку молнии и подцепляю их у пояса, медленно стягивая вниз. Не отказываю себе в касаниях к голой коже, отчего Ёнбок вздрагивает и поверхностно вдыхает. Это само по себе дико завораживает, но ловлю новый приступ восторга, когда его член в трусах, которые я оставил на сладкое, тоже дёргается, он нетерпеливо ёрзает, но к себе прикоснуться даже не пытается. Во-первых, понимает, что я сейчас руковожу процессом, а значит сам коснусь и все остальное сделаю, когда придёт время, а во-вторых, Ликси тоже хочет завестись до предела, чтобы мозги вместе с мрачными мыслями через уши вытекли.       Штаны пали, и я слегка давлю ему на ноги, чтобы их согнул, а сам глубже продвигаюсь между. С каким-то глубоким внутренним удовлетворением глажу его бёдра спереди, чтобы расслабить, задерживаясь на скульптурно вылепленных небольших коленках, которые идеально ложатся мне в руку. Ёнбок действительно очень тактильный (как и я — с нужным человеком), поэтому его взгляд теряет остроту, расфокусируется, даже от такой просто ласки. А ещё мы с ним очень отходчивые почти от любых неурядиц, когда вместе и с правильным настроем.       Что мы делаем как пара? Постоянно следим за состоянием друг друга. Веселим. Знаем, как другому хорошо, и частенько этим знанием пользуемся. Никогда не переходим ту грань раздора, после которой наносишь раны, которые долго не затягиваются, а не просто царапины.       — Мы отличная пара, так-то… — говорю скорее для себя, бегло наклоняясь и ухватывая губами вздох с его полуоткрытых, но он слышит: нежно гладит по волосам сзади, без слов соглашаясь.       Но хватит лирики. Прекращаю его такое приятное касание к моей голове и укладываю руку на одеяло, где она и лежала.       — Не шевелитесь, мистер Ёнбок, я вам запрещаю, — говорю с улыбкой, и он одними глазами (какой стал молчаливый, надо же) просит меня задержать ладонь на его кисти сверху. Сжать несильно, но твёрдо, будто мы состыковались очень надолго, как стальная конструкция и выточенный под неё паз. Знаю, что он сейчас чувствует, и моя жизнь имеет смысл как минимум потому, что могу обеспечить Ёнбоку это состояние: переливы щекочущего желания в теле, а в душе — спокойствие и ощущение защищённости.       Приходится всё-таки убрать ладонь, чтобы уже двумя прогладить его сначала по рукам вверх, затем плечи, гладкую плотную грудь, окольцевать бока по рёбрам и перейти на талию — кажется, он вдохнёт глубже, подберется, и мои пальцы соединятся на этой прелестной худобе. Ханбоки жмурится, бормочет что-то беззвучно: знаете, иногда выглядит таким требовательным, а на деле ему для счастья удивительно мало надо. Чтобы я хотя бы минимум времени в день выражал прикосновениями свою заботу, напоминая, что на его стороне.       Снова сажусь и по одному стягиваю с Ёнбока белые носочки, а он слегка дёргается от щекотки. Помять его трогательные небольшие ступни, не спеша, прорабатывая мышцы так, чтобы было не слишком щекотно, но имелся расслабляющий эффект, кажется очень важным. Мой мальчик стонет уже в голос, не ласканный пока член рвётся из трусов, а я хмыкаю и вслух раздумываю над одним запретом:       — Надо бы не позволять тебе ходить на массаж, ни-ко-гда… — серьезно, и как я раньше это упускал? Мой факап. — Ты же от этого почти кончаешь.       — Ооо… Это из-за тебя, — Ханбоки вяло оправдываться, от ощущений ловя звёзды глазами, рассчитывая меня переубедить. Хотя сейчас он на все согласится, лишь бы я продолжал.       На самом деле мне терпеть все эти предварительные ласки тоже очень сложно: чтобы сохранить выдержку для обещанного очень нежного секса, останавливаюсь и спешно лезу за всем необходимым с прикроватную тумбочку. У Ёнбока появляется немного времени, чтобы продышаться и последить за тем, что происходит.       А ещё паршивец успевает саморучно снять трусы и кинуть их куда-то за кровать. Где, естественно, пыльно, и когда он про них вспомнит и полезет — обчихается.       — Я кому говорил лежать смирно? Джей Вай Пи? — прижимаю вертлявые бёдра к кровати, все ещё не касаясь смотрящего прямо на меня члена с влажной головкой.       — Вставь мне, — Ёнбок изнывает, облизывая и обкусывая губы, — давай, Хёнджин-а, быстрее…       А я решаю, что сейчас самое неподходящее, зато самое забавное время поучить его культуре речи. Выдавливаю на руку немного смазки, выпуская из тюбика жасминовый аромат, сжимаю ягодицу снизу, получая конвульсивной дрожью по ладони, и пальцем второй руки сразу нахожу пульсирующее колечко мышц. Надавливаю, вхожу в горячую тесноту сразу на всю длину указательного, и заворожённо наблюдаю, как Ёнбок коротко вдыхает несколько раз, жмурясь, запрокидывая голову, и забывает выдыхать. Тяну его медленно, с огромным трудом игнорируя собственные звенящие яйца и животное желание растерзать. Поглотить (и проглотить) этого восхитительного мальчика. Ах да, мы же говорили о его речи:       — Ёнбок, ну что за «вставь», — собственный голос звучит вредно и поучительно, — твой ротик должен говорить что-то вроде «займись со мной любовью, мой принц»…       — Займись… Мной… Мой принц, — басит, все не открывая глаз, а я не могу не хмыкнуть: сократил, но смысл передал верно. Конечно, я займусь.       Когда сам себе это разрешаю, вдруг понимаю, что надо одновременно работать сразу на всех фронтах: мы, во-первых, ещё не раз не поцеловались (наклоняюсь и сталкиваюсь с его губами, мягко наминая своими), а во-вторых, нужно извернуться, чтобы стащить с себя одежду. Тот ещё конкурс, хотя руки Феликса, до этого мявшие пододеяльник, внезапно оживают и оказывают неоценимую поддержку.       Параллельно гладят, сжимают, ласкают повсюду, куда могут дотянуться.       Это фантастика: мы сейчас реально существуем отдельно от всего мира. Нет камер, всевидящего тоталитарного стафа, прочих мемберов. Нам не до кого. Наш живой клубок из гибких тел, патлатых макушек, пота на висках, всхлипов и причмокиваний горящими губами — абсолютно самодостаточен.       А ещё настолько близкое глаза в глаза, что, кажется, вот-вот столкнёмся радужками: Ханбоки обвивает меня сильными руками, пока я очень медленно в него вхожу. Нет, вовсе не боюсь сделать ему больно — даже в наших непригодных для личной жизни условиях мы как-то умудряемся заниматься сексом много.       Но я же обещал утопить его в нежности. В совершенстве себя контролируя (самоконтроль просто тысячного левела), двигаюсь неторопливо, но зато закидываю ему ноги так, что угол просто идеальный.       Однако я не учёл один фактор: Ликси же сейчас настолько на взводе, насколько возможно. Поэтому мои методичные движения приносят результат слишком быстро — вонзает мне ногти в загривок до остро-сладкой боли, стонет сипло и конвульсивно сжимается. Мое тактильное, любящее это солнечное счастье и его реакции тело, конечно, не выдерживает — сразу же за ним следую.       Потом просто лежим в обнимку. Нам сыто и так расслабленно, будто время остановилось и есть только сейчас. В голову заглядывает ленивая мысль, что газировку я так и не выпил.       — Хочешь колы? — припухшие губы щекочут ухо, а я закрываю глаза и киваю с блаженной улыбкой. Прочитал мои мысли — впрочем, ничего нового.       Когда Ёнбок возвращается с открытой красной баночкой, тоже улыбающийся, растрёпанный и с влажными подтёками по животу — мой самый красивый и соблазнительный на свете человек, но что важнее, моя бесконечная любовь, — у меня уже есть нужные слова. Слова, которые призваны помочь нам морально выиграть ещё один раунд у этой ситуации с нашей непростой работой. Пальцы соприкасаются на ледяной бутылке, задерживаясь.       — Ханбоки, это всё закончится, а мы с тобой — никогда.