Преступая черту

Герберт провел губами по влажной нагретой коже. Альфред только вышел из ванной, распаренный и разгоряченный, и дать ему обтереться, не собрав капли с горла, фон Кролок не мог. Любой поцелуй ощущался украденным даже теперь, когда мальчик оставил сопротивление, и оттого еще более ценным. Как могло быть иначе, если его дыхание прерывалось всякий раз, когда Герберт к нему прикасался? Он проследил трепет пульса на шее, подставляя язык под спешные, сбивчивые удары, и обнаружил внутри себя искру — ту самую, которой сам иногда пугался и которая тлела в нем перманентно. Разгорелась она мгновенно, как и всегда, опаляя жертву, пронзая. Клыки впились в плоть, мальчик жалобно пискнул, Герберт сощурился, сглатывая. Кровь была теплой и терпкой, пьянила, но он выстоял перед соблазном. Втянув клыки, стал зализывать ранки, а после вжался в местечко лбом, обнимая Альфреда и смакуя его всецело. От него, голого и беззащитного, пахло лавандовым мылом и маслом для ванны, так же, как и от Герберта. И каким бы он ни был чистым, и какой идеальной — парфюмерная композиция, фон Кролока удручало, что это глушит естественный запах. Такой живой, человеческий. Он обожал зарываться носом мальчику в волосы, утыкаться в шею, в сгиб локтя — везде, куда мог, и вдыхать. Это Альфред ему позволял, хотя поначалу боялся. Он вообще очень часто боялся. И сейчас, после всего, что они разделяли, робел под вниманием Герберта. Укусы мешали развитию их отношений, но бороться с собой было сложно — он предпочел не перешагивать через себя, а постфактум ронять извинения. — Прости, дорогой, — шепнул он ему прямо на ухо. Альфред ничего не сказал — Герберт и не настаивал. Не хотелось узнать, что тот выдаст при излишнем давлении. Их мир был довольно хрупок, и черта между ними стиралась: они танцевали вдоль, преступая ее переменно. И каждая вещь, которую мальчик ему разрешал, была для Герберта завоеванной территорией. Впервые узрев его обнаженным, он был вправе упиться его наготой. Поцелуй в первый раз открыл бессчетное число поцелуев. Ласки, дразнившие горло, привели к вылизыванию сосков, то — к минету… и все. На сегодня. Для Альфреда были недопустимы многие вещи. Вещи, которые заставляли его напрягаться и нервничать, вещи, которые заставляли встать и уйти. Слова, которые заставляли его побледнеть, а не залиться румянцем. И так ночь за ночью, с каждым словом и действием, они вновь находили ту грань. Он отошел, напоследок чмокнув Альфреда в кадык и подав полотенце. Выпустить его из объятий было необходимо: беспомощность, ничем не прикрытая, искушала себя растерзать. Помогая высушить волосы и избегая зеркала — до сих пор оскорблялся тем, что то к нему было слепо, — Герберт обдумывал способ, как сгладить ситуацию. Не то чтобы он волновался, коря себя за импульсивность. Мальчик был терпелив, необидчив — эти качества были крайне полезны, — но мог стать закрытей и отстраненней. Такой исход шел вразрез с фантазией Герберта. — Не скоротать ли нам вечер в библиотеке, мой милый? Альфред кивнул, перед тем как ответить: — Конечно. Его голос был блеклым и тихим. Побуждающим сделать все, чтобы вынудить закричать. Преимущественно от наслаждения, но в стылые, злые моменты вампир довольствовался бы и страхом. Надрывность в тоне Альфреда, хриплая и молящая, так соблазняла, что Герберт жаждал ее добиться — и не особенно важно, как. Однажды он забеспокоился — не без мрачного упоения, — что их могут услышать. Той ночью он подготовился, не побрезговав кипятком; распухший язык за жаркие поцелуи был незначительной платой. Никакое масло не перекрыло бы вонь, которую он источал, но его рот блуждал по груди, животу и бедрам, не насилуя чужих губ, и быстро довел до экстаза. Осипший мальчик лежал, справляясь с шоком и утомлением, и Герберт вожделел его взять. Он был разнежен, его тело — податливо, и для повторной разрядки усилий бы не потребовалось. Но это была одна из вещей, на какие фон Кролок не выбил согласия, — ни овладеть, ни отдаться. И как бы он ни был унижен, Альфред хранил свое мнение. Однако Герберт умел быть настойчивым. В итоге Альфред передумает. Подтолкнуть его к этому, напирая, смотрелось провальной идеей — он выбрал иную тактику. Старался явить заботу и заслужить доверие. Это не составляло труда: он делал то, что хотел. Было в Альфреде нечто такое, из-за чего Герберт желал быть с ним добрым. Не раз он видел, как мальчик дрожал, одолеваемый сквозняками, и порывался закутать его в одеяло, принести чай, подбросить полено в огонь — все что угодно, лишь бы он снова почувствовал утешение. Самим фактом существования Альфред лишил его сна, присутствием — призвал к осушению. Герберт давно уже не был так счастлив. Когда-нибудь в скором времени он отравит его своей гнилостной, алчной любовью — и удержит здесь навсегда.