Алатырь

***

      Шелестели половицы, скрипели старенькими чухонцами и пели то на один лад, то на другой. Перебивали друг друга с большою охотой. Звучали, пели, ловили на себя лучики цвета закваски. Ночь была тихая, ветром щекотало только редкую листву, и то была лучшая колыбельная для тех стен. Ой, люли-люлюшеньки… Пели те половицы складно, да громче верещали под босою пяточкой. То одна займётся, то другая: скрип-скрип… Завывали и брались тенью, небольшой, невысокой, топорщащейся лишь тонкими штанишками да спальной рубашкой не по плечу. То и дело оправляемой небольшой ручкой, как по мамкиному-то наставлению. Пели и доводили до двери каким-то тихоньким таинством, по соглашению небольшому, какие девицам за теремом на ушко шепчут, а нынче мышонку по детской забаве. Я тебе, слушай внимательно, да никому только не сказывай. Растопыренная ладошка почти хлопнула по замку, подтащив заранее крохотную скамейку. Соскользнула, да потянулась снова, упрямая по крови своей. — Петька! — шикнул на него голос из тьмы и тут же спугнул его, словно воробушка, вжавшегося в дверь птенцом. Как это обыденно, старшие всё чуют. Фрося, Басманова кухарка, сотворилась за петькиной спиной точно по волшебству и поджала тонкие ниточкой губы, сверкнув влагою. Укор ласковый Петя точно считал в этом мерцании, да ему, пяти лет отроду, казалось, будто укор тот страшен и серьёзнее него нет. И он поджался, барский сын. Прижал светлую головку к груди. Ждал покорно… чего скажет. Небось страшное чего. Батюшке сдаст… Розгами отходят. Он ведь только глянуть… Фрося, хотя и твёрдая была баба, но наказывать не торопилась — только вздохнула как-то по-мягкому тяжело. Подмяла плотным кулаком юбку, чтобы как можно поменьше шуму творить, воровато огляделась, и Петя увидел пухлость лошадиных глазок, да добрость в них такую, что подивился. А что вокруг? Дом спал, только работали верные холопы Плещеевы, а батюшки сон уж давно окрепчал и теперь богатырским сделался… Не добудишься Алексея. Пусты тёмные комнаты, лишь Богдан нырнул во тьме, клюнул острой бородой, да тут же исчез, никого больше не слышалось. Всё покойно. Тогда Фроська склонилась к Петьке поближе, — так, что тот учуял горьковатый запах мякины, и подцепила краешек полотенца, которым раньше корзиночку эту самую крыла. А под ним… А под ним богатство такое, которого и в царской казне, поди, нет! Затрепетал Петька, точно светом озарённый, глянул несмело на Фроську, а в маленькой груди уже не птенец… Будто орёл занимается, рвётся! А запах-то! Тут же вздулись ноздри мальчишки, как крылышки, он глянул несмело-недоверчиво на Фросю, будто та ему расписного коня под нос подсунула, — не иначе, а та, плотная, но особливо мягкая в свете ночи, только кивнула. Твёрдо, как умеют русские бабы. Нежно, как умела только кухарка. А что Петя? Петя, чай, не дурак. Потянулся пятерней да захватил сразу три румяных левашника, собирая в подол ночнушки, чем на румяных бабьих щеках прозвал улыбку. Посмотрел снова. Фрося приложила палец к мокрым губам, кивнула и поднялась, — всё тихо, так что не нарушили, кажется, они своей тайною, покоя ночи. Петя серьёзно кивнул. Фроська поклонилась, зацепила в поклоне горячими губами золотую макушку, да удалялась, пока Петьке пузо грели три сочных левашника и крест на темечке, куда целовали. Петя, Пётр… Басманов сын знает… Слышит: Когда сладость такая у сердца, благословением крепится, всё вокруг тоже слаще становится… и дверь отворилась полегче, и половицы ныне только тихонечко зашептались, провожая до колыбельки. Лунный закваскою свет, старший басманов сын такое, поди, только в церкви видал, точно сам указал ему направление, соткавшись по воздуху рваными лоскутами. А ему что тогда, что теперь — только глянуть… Он приподнялся на цыпочках, заглядывая в нарядную люльку. И не забыл придержать крепко сокровище, чтобы, чай, не выронить мышкам на пир. Маленькое тельце, котёночек будто, сопело вздёрнутым носиком, потёкшее слюнкой, и впервые за долгое время не буянило, не будило весь дом своим заливистым криком. Федька, видно, крепко спал, да что толку — породы-то остался петькиной. И на запах-то пряных левашничков потянулся, захлопал губками, сощурился лазурью своей, да так скоро, что Петька спохватился, испугался, сам оправился и чуть не выронил всё богатство. — Не, не, — запричитал он шепелявым ворчанием, прижал своё сокровище к себе с жадностью и засуетился отложить лакомство в свёрточек шитых платочков да на скамеечку. Поглядел затем, — а Федюша снова спать, точно и не просыпался. Пётр только качнул люльку пару раз, подёргал губами в детской улыбке, не в силах отойти… То уже был Петя посмышлёнее. Он, скрепя маленьким своим сердечком, да выстлавшейся вмиг маковым полем душою, достал один левашник из свёрточка… подложил Федьке под ручку — будто веря, что тот, беззубый, точно его одолеет. И наблюдал ещё… Он не кричал уже, поди, на Фёдора «куда ты маму мою девал?», за что по глупости получал много от батьки. Он не кипел обидой на глазки эти небесны… Петя всё понял… Не крал Федя его матушку, матушка с ними — в заливистых половицах и в месяце закваскою. Матушка ныне с Боженькой, в хороших руках… И обязательно о них позаботится. Никуда не девалась матушка… Петя понял и вмиг, отломав кусочек от вложенного левашника (много маленькому будет, а Пете, поди, нужнее) пообещал себе охранять брата меньшого. Да так и не сумел отвязаться от этого чувства надолго. Потому и сейчас подгрёб к себе свёрточек. Улёгся, подобрав колешки, на скамью, локоток сунул под щёку. Да всё не сводил взгляду с люльки, вгрызаясь в сочное лакомство, пока не сморило его самого, малёхонького… Петя всё тогда понял. Обернусь я человеком, Да вернусь к себе домой, Я возьму тебя на ручки, Мой хороший, мой родной.