Путь через лес

Она и сама не знает, зачем регулярно приходит работать в этот дом. Точнее, в этот подвал. Черное подземелье под высокими сводами вместо газовых рожков освещают высокие восковые свечи в серебряных канделябрах, точно хозяин помещения противится любому влиянию современной цивилизации. Алые бархатные шторы, поддерживаемые шелковыми шнурами с пышными кистями, скрывают декоративные окна, храня иллюзию обычного жилья. Но она-то сознает, что, проникая сюда, попадает в иное измерение – из жизни переходит в историю. Стены погребены под грудами книг, книги громоздятся повсюду – стройными рядами, аккуратно сложенными стопками, небрежно сваленными грудами. Из-за книг не видно гладкого камня колонн в библиотеке и пола спальни, запыленной поверхности зеркал, блеска восточных безделушек. Когда она осторожно переступает порог, готовая к любой неожиданности, он встречает ее у самых дверей, радушно раскидывает руки, весело восклицает: – Кофе? Белое вино? Шоколад? Чай? …но, не успевает она ответить, как он уже перебивает сам себя: – Впрочем, что это я. Никакого вина и тем более никакого шоколада. Вино вскружит вам голову, а шоколад испортит связки. Да и голова должна работать не от сладкого. …И поспешно ведет ее вглубь залы, а она уже обреченно вздыхает, подозревая, чем закончится этот визит. – На самом деле, сегодня вам нужно будет всего лишь немножко помочь мне. Проведем, так сказать, быстрый военный совет, чтобы решить, какие тексты XVII века нам действительно могут пригодиться. В этот раз я не буду сильно вас утруждать. Так говорит он накануне, так говорит он всегда, но, подведя ее сейчас к столу и усадив на жесткий, неудобный стул, на котором у нее немилосердно болит спина, он водружает перед ней огромную кипу старинных манускриптов. Сам же устраивается рядом и, не тратя времени на преамбулы, требует: – А теперь, дорогая, вперед. Вы сами видите, сколько бумаг вам нужно перебрать, чтобы в этой груде золы отыскать алмазы! Ее отец умер, и дверь, ведущая в таинственный сад, полный диковинных плодов и бесценных сокровищ, затворилась наглухо. Сокровища, которые предлагает ей он, не вызывают у нее ни малейшего восторга. Вряд ли в этих сухих и скучных письменах, испещряющих тонкие желтые страницы, почти осыпающиеся прахом в ее пальцах, найдутся какие-либо алмазные месторождения, которые помогут ей жить дальше. Она явилась сюда впервые вовсе не за этим: ей казалось, что известный композитор – осмеиваемый, впрочем, в определенных кругах – сможет помочь ей снова ступить на твердую землю, вывести на торную тропу из темного леса. Она ожидала уроков музыки, которые бы заставили ее сердце трепетать, биться еще сильнее, чем прежде. Или точно так же, как оно билось и трепетало в эпоху отца. Но он разочаровал ее: раз за разом она искала у него высокого вдохновения, и раз за разом он окунал ее носом в чернильницу, как Фея с Голубыми Волосами – деревянного человечка Пиноккьо. Только вот не было в нем силы Феи, чтобы вдохнуть в ее дерево жизнь. Внутри у нее – полая деревяшка, пустота, которую нечем заполнить. Любые изыскания, казавшиеся при отце ценными и важными, быстро потеряли всю свою значимость после его смерти. Исчез абсолютный ориентир и источник радости – исчезли и смыслы. Зачем же она приходит и приходит в этот подвал, битком набитый вещами из былых эпох? Как-то, еще в глубоком детстве, в возрасте пяти или шести лет, ей приснился сон: Крохотная хижина на опушке леса – четыре бревенчатые стены, между которыми громоздятся плоды различных знаний и умений человечества: причудливые поделки, цветные ларцы с драгоценностями, пухлые книги, пергаментные свитки, ощерившиеся черепа… Она заходит внутрь, вдыхает запах тишины, мудрости и пыли, и ею овладевает удивительное чувство умиротворения и покоя. Откуда-то она знает, что место это называется «домик Времени». Его владения будят в ней воспоминания об этом сне. Но их хозяин не дает ей погрузиться в бездеятельное созерцание даров Хроноса. Он – высокий, стройный, на нем всегда черный сюртук и снежно-белая манишка. Его черные, как вороново крыло, волосы вечно взлохмачены, а некрасивое лицо с резкими чертами скрыто черной полумаской, сквозь прорези которой ярко сверкают желтые, как у пантеры, глаза: он весьма вспыльчив, а также болен ­– болен какой-то странной, неизвестной ей болезнью. Болезнь снедает его, болезнь подгоняет и не позволяет ни малейшей передышки. Он ни минуты не может провести без работы; кажется, не ест и не спит без своих фолиантов и нотных папок – неудивительно, что того же требует и от нее. Как же хорошо, что она приходит сюда только раз в десять дней – иначе просто не выдержала бы его ритмов. – Не отвлекайтесь! Ей нельзя даже глаз оторвать от листов, которые он положил перед нею – а то неминуемо разразится отвратительный скандал. Однако какой прок в перебирании этих имен старых, никому не нужных музыкантов, какая польза от переливания из пустого в порожнее, ей до сих пор неясно, несмотря на все его усилия. Конечно же, она никогда не покажет, что ей это неинтересно. Скорее всего, ей просто больше некуда идти. – Смотрите, дорогая моя, вот еще один документ. Возможно, именно там мы обнаружим его определение «Второй практики» и разгадаем наконец значение совершенного им переворота. Чтобы поддержать в ней силы, а вернее, заставить трудиться на износ – то есть так же, как трудится он сам – он приносит в комнату огромный кофейник и наполняет этим горьким напитком тонкую фарфоровую чашку до краев, так что потом у нее перехватывает дыхание, а сердце колотится, как безумное. Впрочем, они и есть безумцы – он со своим желанием воскресить забытое всеми прошлое, она со своей надеждой найти чудотворный источник в пустыне. – Посмотрите-ка сюда, не любопытна ли эта помета? Сторож веков, он требует от нее постоянной включенности в исторический процесс, он хочет, чтобы она научилась слышать голоса ушедших и точно их воспроизводить, а ей все кажется, как будто они с ним попали в огромный склеп, и его бездонная библиотека – лишь очередное напоминание того, чем завершается любая, даже самая яркая судьба. Он одержим одной мыслью – какой, пояснять подробно не хочет, но постоянно повторяет, что их открытие должно будет изменить всю современную музыкальную традицию. Он твердит, что ее задача – выписывать из документов абсолютно все, что касается некоего Монтеверди, Клаудио Монтеверди, малоизвестного итальянского автора начала XVII века, который создал несколько мадригалов и духовных сочинений, давно никем не исполняемых. Зачем он так на этом настаивает – ей неясно; иногда кажется – просто чтобы занять чем-то бесконечные часы, бездарно протекающие под землей. Она щурится и до предела напрягает глаза, чтобы разобрать мелкие загогулины, помарки, маргиналии. Ее счастье, что в XVII веке готического шрифта уже не было и ей не надо овладевать наукой чтения средневековых текстов, чтобы работать с рукописями. Несмотря на всю абсурдность его затеи, ей нравится трудиться с ним бок о бок. Он –деспотичен, резок, нетерпим; все вокруг него – болваны, не умеющие связать двух нот; он не стесняется бранить на чем свет стоит даже самых искусных певцов и самых талантливых дирижеров, а уж о современных композиторах при нем лучше и вовсе не упоминать, во избежание полного разгрома. И все же – ей нравится трудиться с ним бок о бок. Он на лету схватывает любое ее робкое, интуитивное предположение и развивает его в целое древо серьезной гипотезы; он побуждает ее снова и снова отправляться на поиски святого Грааля, и достаточно посмотреть ему в глаза, чтобы загореться жадным огнем Прометея. Но, стоит ему оставить ее ненадолго, отвернуться, уйти, как божественное пламя сдувается и опадает на пол жалкими угольками. Дары времени скукоживаются и тускнеют, бумаги теряют всякую привлекательность, а чудо обновления оборачивается поминальной тризной теней. Ей стыдно, ей неловко обманывать его убежденность в ее преданности делу, но, увы, со дня смерти отца она больше не умеет двигаться вперед без его воодушевления, она без него – как калека без костылей. И сейчас, когда он отлучился ненадолго – встретиться с директором своего театра – она сразу же отталкивает от себя докучливые тома, она встает и разминается, моргает, вздыхает, трет глаза, зевает, поправляет волосы; она подходит к высокой арфе в углу и бесцельно трогает ее струны; она заглядывает в его новое либретто, кружит по библиотеке, пытаясь отыскать в ней что-то еще, кроме книг, и наконец, так и не найдя, становится перед инструментом и пробует начать распеваться. Но, стоит ей взять лишь несколько нот, как ею овладевают неуверенность, слабость, к горлу подкатывает тошнота, на языке оседает соленая горечь, а душу снова наполняет злая скука. Бесталанная, бесталанная, да и нигде и ни в чем в ее окружении нет ни искры таланта – все мертвечина, все сухо и холодно, как эти иллюзорные алмазы – старинные листы. Она отступает от арфы, выскальзывает из библиотеки и начинает тихо слоняться по гостиной, взад и вперед, праздно разглядывая пейзажи и портреты на затянутых атласом стенах. Вот венецианский карнавал с дамами в темных масках, склонившимися над шахматным зазеркальем канала; вот стройная барышня со скорбными глазами в платье с широким кружевным воротником – таких теперь и не носят, а когда носили? и стыдно, и боязно спросить; вот пестрые попугаи и длиннохвостые обезьяны в суматохе восточного базара – окна в чужие жизни, древние призраки и тени. При мысли о призраках ей становится не по себе; его нет уже довольно давно, а уходя, он запирает дверь, и она остается здесь совершенно одна, наедине с минувшим; возможно, это часть его плана – заточить ее в лабиринте из выцветших имен и иссохших, мрачных лиц, чтобы она сама стала частью этого гигантского некрополя, приняла его и полюбила. Но что, если он так и не вернется, а из-за угла выплывет сейчас чья-нибудь темная тень и протянет к ней свои липкие холодные ладони? Что, если мрак прошлого окончательно поглотит ее полуживое настоящее? Однако, не успев еще окончательно испугаться, она слышит скрип открываемой двери, и один страх сменяется другим: она мгновенно кидается обратно за стол, лишь бы он не подумал, что она несерьезно относится к его заданию – она ведь прекрасно знает, какой нагоняй за это ее будет ждать. Он входит в комнату, как обычно стремительно, и все-таки замечает, как она садится и снова придвигает к себе кипу бумаг. Его губы сжимаются в тонкую линию, подбородок твердеет. Он быстро подходит к ней и резко берет за плечо: – Что вы успели найти? Она молчит, тупо глядя на него широко распахнутыми глазами. Он легонько встряхивает ее: – Я спрашиваю, что вы успели найти? Она, запинаясь, торопливо бормочет какие-то имена и фамилии, наспех прочитанные за эти несколько секунд, и он нехотя отпускает ее, ни на минуту не переставая сверлить взглядом. – Этого мало! Этого мало! Этого не-дос-та-точ-но! – по слогам произносит он, как будто вразумляя глупого ребенка. – Я знаю, но что же мне делать? – неловко возражает она. – Работайте! Ищите! Усерднее! – раздается в ответ приказ. Его голос неумолим, и под пылающими праведным негодованием очами она действительно приступает к работе, а он не отстает от нее, перебирая своими изящными нервными пальцами пианиста все эти бесконечные страницы, ловко орудуя карандашом, точно дирижерской палочкой – и запутанные строки послушно выстраиваются перед ним в ряд, точно музыканты в слаженном оркестре; ей и не снилась такая их покорность. Пальцы весело танцуют перед ней, и она ловит себя на мысли, что ей больше не хочется выуживать мертвые слова, а хочется наклониться и приникнуть, прильнуть к этим грациозным танцорам, проследить их линии губами, впитать, вобрать их яростный пыл и повторить своими мягкими касаниями все их сложные и нетерпеливые движения, от уголка к уголку, от оборота к обороту. …Смутившись, она случайно опускает глаза и натыкается на строки, как будто выросшие прямо перед нею в ответ на ее сокровенное и странное желание. "А название книги будет таким: «Мелодия, или же вторая музыкальная практика». Вторая (разумею я) относительно современной, первая относительно древней. Я делю книгу на три части, соответствующие трем частям мелодии: в первой рассуждаю я о речи, во второй о гармонии, в третьей о ритме… И когда я намеревался написать «Плач Ариадны», то не нашел ни единой книги, которая бы открыла мне прямой путь к подражанию или указала бы, чему мне следует подражать, кроме книги Платона, свет которого я смог различить своим слабым зрением даже издалека…” Слова расплываются в туманной дали; забывшись, она все же дотрагивается до его узкой ладони, и эта нечаянная ласка обжигает ее кожу смертным холодом. – Что вы… – начинает он гневно, но тут взгляд его падает на верхнюю страницу. Выражение меняется мгновенно. Он бережно и нежно, точно хрупкую статуэтку, приподнимает мятый листок с каракулями итальянского композитора и, щурясь, всматривается, всматривается в них так, как никогда не будет всматриваться в нее. Мгновенье наливается тяжелым гулом, и она теряется в густоте и плотности временной ноты. Он никогда не заговорит? Он заговаривает сразу. – Вы все-таки отыскали его, – произносит он. Она растерянно глядит на него, сама не понимая, что происходит, но смутно ощущая, что что-то не в порядке. – Я… – Вы отыскали письмо Монтеверди, где объясняются принципы его нового стиля. Его новой теории. Его новой музыки. – Но… – …И эта новизна возвращает нас к тому, с чего все начиналось. Музыка Платона, где Логос – хозяин ритма и гармонии, где порядок царит над хаосом и придает ему форму. Значение, ритм и звук, музыка поэзии – поющая речь против говорящего пения. Итак… ваша работа окончена. Она не отвечает. Из всего этого она услышала одно: «ваша работа окончена». То самое Письмо найдено. Она перепишет его, а затем уйдет – ее выбросят, как отыгравший свое смычок. Бьют часы. Ветхий листок выпадает из сонных рук. Глаза закрываются сами, и теперь ей уже совершенно понятно то, что она, в сущности, и так знала: прошлое не только останется в прошлом, но и утянет новое настоящее за собой. Как она могла хотя бы на миг предположить, что в этом храме памяти ее будет ждать что-то, кроме дряхлого улея мертвых пчел? Как могла надеяться на что-то большее, чем рутина, уводящая в чужой могильник? Как могла польститься на пляску пальцев выжившего из ума гениального урода? – Благодарю вас, Эрик, – смиренно и жалко кивает она, порываясь встать, но твердые пальцы, безжалостные пальцы, волшебные пальцы пригвождают ее к жесткому стулу. – Я не отпускал вас, Кристина! – разъяренно рявкает он. ------------------------------------------‐------- – Вы видели свежий номер "Epoque", месье? – осведомился виконт Рауль де Шаньи, передавая газету своему отцу. – Полагаю, вас, как знатока классической музыки, может заинтересовать это оригинальное выступление. Тот недовольно нахмурился. – Вы, должно быть, говорите об этом непристойном эксперименте, сын мой? Я не могу представить себе, чтобы в столь респектабельном месте, как наша Опера, кто-то отважился возвращать к жизни этот презренный итальянский стиль! – Однако же критики высказались об исполнении нового «Орфея» вполне благосклонно, – заметил Рауль. – Конечно, благосклонно! Нынешняя молодежь вообще рада бросать вызов традициям минувших дней! И это, увы, касается далеко не только музыки… – Но стиль, о котором вы говорите, батюшка, как раз и относится к традиции минувших дней, если я хоть что-то понимаю в истории оперы, – возразил виконт. – Слишком давно минувших, – отрезал старый граф, сурово поджав губы и не желая продолжать разговор. _________________________________ «Даже самые взыскательные судьи вынуждены были признать, что находка покойного месье Дестлера взорвала все канонические представления об опере. Постановка «Орфея» известного итальянского композитора Монтеверди (с введением 41 инструмента, в том числе XVII века) стала глотком свежего горного воздуха для публики, привычной к избыточной романтической экспрессивности, пресытившейся Вагнером, Пуччини и Россини, а также единообразием исполнителей, досконально следующих предписаниям современных композиторов. Будет ли постановка Монтеверди первым знамением возвращения барочного стиля на современную сцену? Легкость и чистота, с которыми мадемуазель Кристина Дайе, новая солистка театра, исполнила свою первую арию в этом произведении, покорили весь зал. В ответ на наш вопрос, почему именно «Орфей» - в сущности, еще только предшествующий настоящему развитию открытой месье Дестлером и его ассистенткой знаменитой «второй практики» - был выбран для ее бенефиса, мадемуазель Дайе ответила: «В память о моем учителе – и о том, что путь через чащу иногда оказывается важнее, чем выход из нее».