Все замки

Кайл просыпается с ощущением, что за ним наблюдают, и чувство, странное, гнетущее, но в то же время будоражащее — его не обманывает. Он выглядывает в окно и не видит никого, но знает, что мог бы увидеть еще пару минут назад. Вишня во дворе уже в самом цвету, белые соцветия призрачны и почти прозрачны. Это красиво — и в свете луны так странно, но так прекрасно, и Кайл вспоминает, как в детстве, совсем уж далеком, по-большей части невинном, даже до того, как научился ругаться, он удивлялся тому что Бог создал столько чудных вещей. Бог может быть жесток, но он создает красоту. Бог бывает офигительно жесток. Кайл распахивает окно, высовывает голову в ночь, свежий воздух холодит нос, от него хочется чихнуть. А луна такая полная, такая блестящая, белая-белая, как молоко. Дома все спят — самый ведь сонный час, три утра. Кайл разглядывает блестящую белую вишню, и темноту за ней, где вообще ничего не различить. Потом закрывает окно, подумав, задвигает щеколду. На первом этаже пусто и тревожно. Еще минуту назад никого не было видно, а теперь движение за окном становится очевидным, оно быстрое, и, главное, следует за Кайлом — через гостиную в кухню. Потом ручка задней двери слегка дергается. Просто проверка — а закрыта ли дверь? Кайл тоже прикасается к ручке, и между ним и тем, кто стоит снаружи, тем, кто пока невидим, натягивается струна, натягивается, натягивается, и рвется. На секунду становится страшновато, и Кайл думает: проверить ли телефонные провода? Кайл смотрел пару триллеров про вторжение в дом, стоило бы их припомнить, но в голове морозно и пусто. Вот перерезанные телефонные провода — это известный троп, это сразу вспоминается. Но это глупость. Когда-то давным-давно Ева сорвала яблоко, и зло победило, хотя никто этого не замечает. Мир совсем не идеальный, и Кайла это бесит, он злится. Люди могли быть лучше, чем они есть. И, главное, никогда не знаешь, что у человека в голове, ведь так? Почему ты такой, думает он, и что тебе надо? Кайл идет к холодильнику, наливает себе холодного молока, пьет. Во рту холодно, и холодно босым ногам от кафельного пола. Он знает, что гость все еще за дверью, неподвижный, ровно там же, где и был, и он держит руку над ручкой двери. В этот момент Кайл думает, а точно ли закрыта главная дверь? Отставив стакан, с шумом, он идет в коридор, кто-то снаружи следует за ним. Дверь закрыта — ручка дергается и замирает. Кайлу не нравится, что тот, кто стоит снаружи, успел добраться до двери прежде, чем это сделал Кайл. Не нравится, что он может так точно угадать его мысли. Губы влажные от слюны и молока, Кайл вытирает рот. Кайл идет к двери и торопливо открывает ее, распахивает, выходит в темноту. Он говорит: — Я знаю, что ты тут! Выходи! А то родителей позову! Хочется сказать громко, но выходит тише, чем хотелось бы. Может, потому что на самом деле Кайл не хочет звать родителей. Это ведь тайна. Под тенью вишни он незаметен и выходит не сразу, но, когда выходит, оказывается, что он куда быстрее, чем Кайлу всегда думалось. Секунда, и они стоят почти нос к носу. Он на самом деле намного выше — теперь это не просто заметно, не просто один из неважных фактов о мире вокруг — это чувствуется макушкой головы, костьми черепа. Ощущение беззащитности быстрое и колкое, оно пугает, но даже больше — оно злит. Кайл толкает его в грудь, и Крейг делает осторожный шаг назад. У него бесшумные шаги. — Извини, — говорит Крейг. — Я тебя напугал. Я тренируюсь. — Чего?! — В слежке, — говорит Крейг этим своим простуженным, монотонным, ничего не выражающим голосом. — Если я хочу стать копом, нужно учиться быть незаметным. — Я тебя заметил. — Не сразу. — Я знал, что это ты. Крейг некоторое время молчит, потом садится на крыльцо и роется в кармане в поисках сигарет. — А почему? — спрашивает он, наконец. Кайлу хочется сказать, что "почему" это не тот вопрос, который сочетается с его репликой, грамматически и по смыслу — вопрос совсем не тот. — Шапка, — говорит Кайл. — У тебя приметная шапка, я ее видел вчера, помпон желтый. — А, — говорит Крейг. — Надо было снять шапку, но я не люблю ее снимать. — Я не знал, что тебе надо! Ты мог бы предупредить! Что за жесть? — Мне ничего не надо, — говорит Крейг. Кайлу холодно, а Крейг одет тепло — с расчетом на ночь, проведенную в холоде. Он расстегивает куртку и протягивает ее Кайлу. Кайл принимает заботу, в конце концов, раз Крейг не дал ему поспать — пусть теперь заботится. Куртка теплая и пахнет сигаретным дымом. Пижама теперь тоже им пропахнет. Кайл говорит: — Это пиздец как странно, чувак. Крейг пожимает плечами. Он говорит: — Нужно тренироваться, а ты все время такой взвинченный и бдительный, но ты не такой нервный, как Твик, я знал, что ты не испугаешься. — Я не испугался, — говорит Кайл. Это не совсем правда, но, главное, и не совсем ложь. — Я знал, — повторяет Крейг. Кайлу кажется, что Крейгу тоскливо, но точно этого сказать все равно нельзя. — Я покурю, — добавляет Крейг. — Моя мама тебя убьет. — Я все равно покурю. Они сидят рядом, и луна, кажется, становится еще выше. — Знаешь, — говорит Кайл. — В фильме ужасов я мог бы быть последней девушкой. То есть, не девушкой, но... — Ты хорошо учишься, и ты такой положительный, — говорит Крейг. — Поборник морали и нравственности. Да. Ты мог бы. — Я подумал об этом, когда еще не знал, что это ты. — А когда ты узнал, что это я, что ты подумал? — Подумал: ну, блин, очередная жуткая история в крохотном городке, да ну нахуй. Кайл смеется, губы у Крейга чуть дергаются, наверное, он мог бы улыбнуться, но чего-то не хватает, чтобы он улыбнулся. — Я хочу быть профи, — говорит Крейг, в этом он забавный, почти ребенок. — И это интересно. Ты знаешь, что твой отец всегда идет отлить ровно в три тридцать три? Всегда — не то слово. Но он делал так всю неделю. — Неделю? Кайл-то заметил его только позавчера. — А твой брат читает с фонариком, когда его загоняют спать. Некомфортно. Губы влажные от слюны, и потому они холодные. Кайл прижимает к ним горячие пальцы, и Крейг наблюдает за его движением. В глубине самой жизни есть нечто ужасное, сказал ребе Йоффе, это испугало Иова, и однажды это испугает вас. Но Бог создал и много прекрасных вещей. Крейг, например, красивый, но и ебнутый — тоже. В глубине всего есть что-то, что может испугать. Но главное не бояться страха. Можно бояться той или иной вещи, или события, но страха бояться нельзя. Крейг говорит: — Вообще-то пугать мне тебя не хотелось. В идеале ты бы никогда ничего не понял. — Это стремно. Стремнее чем то, что я все понял. — Но ты молодец. А если бы это был не я? — А кто? — Кто угодно другой, не знаю. — Знаешь, из волонтерского центра у меня осталось штук пять кепок "пожалуйста, будьте терпеливы, у меня аутизм". — Это много. — Я подарю тебе их все. Крейг раздумывает, словно бы прикидывает, что ему делать с таким богатством. — А какого они цвета? — спрашивает Крейг, наконец. — Синие, — говорит Кайл. — Это славно. Ему грустно, он следит за людьми, потому что ему грустно, синий — цвет печали. Крейг говорит: — Но, если уж ты заметишь, я думал, тебе понравится — ты же любишь внимание. Я не ошибся. Тебе немного понравилось. Кайл не отвечает, он идет в дом. На цыпочках он поднимается по лестнице, и Крейг идет за ним — совершенно бесшумно. Все-таки Кайл сам впустил его в дом, в свою комнату, это может быть глупо. И вот Крейг сидит на его кровати и зевает. Кайл роется в шкафу, он стоит спиной к Крейгу, и это будоражит, как будоражит покачиваться на краю платформы в Денверском метро. Ты, в принципе, знаешь, что ты не спрыгнешь. Ты знаешь это почти точно. Наконец, находится пакет с кепками. Крейг говорит: — Целых пять отличных кепок, ну надо же, какая удача. — Не время для сарказма, — говорит Кайл. — Вместо пяти отличных кепок ты мог бы получить судебное предписание. — Какая удача, — повторяет Крейг. Теперь он забавляется, ну надо же. Кайл швыряет ему пакет, Крейг его ловит. — Спасибо за подарок. Кайл говорит: — Я тебя провожу. — Выход там же, где и вход. Я найду. — Нет уж, я провожу. И вот, посреди темного, спящего дома, они стоят друг перед другом, а Кайл думает о том, чего не произошло в комнате. В конце концов, все стало шуткой, и это неплохо. Кайл закрывает за ним дверь и дважды проверяет все замки.