Кровь от Огня

Изложенное Рэтией из Волантиса

      Холодный ветер ударил в лицо, позволяя вкусить толику покоя после удушливых стен чёрной крепости. Перед мысленным взором рассеялась дымка, представляя ей сплетённое покрывало чудесного рассветного неба. Пройденный путь от заветной библиотеки осел в душе приятным воспоминанием, о котором она непременно оповестит хозяина сих земель. Прохлада летнего утра тронула её скупыми слезами моросящего дождя, бодрящего и вывлекающего из глубин мрачных коридоров крепости. На языке расцвёл вкус горечи, а глаза распахнулись в удивлении, ибо остриё одного из нескольких мечей рыцарей, окруживших их троих, случайно чуть не воткнулось в её горло. Рыцари с зелёными плащами и потёртыми из-за царапин доспехами направили на них свои мечи, вынуждая остановиться и обождать их дальнейших действий. Страх неизбежного наказания внезапно завладел ею, и Рэтия постаралась отыскать в своих прежних спутниках безмолвную поддержку, однако в их взглядах читалось то же непонимание, что вцепилось и в неё. Коварное плетение дум вспыхнуло, когда помутнённый девичий взор разглядел идущего к ним растрёпанного, раздражённого и нетерпеливого милорда. Ей неведомо, найдёт ли Отто в себе сострадание к её порыву отыскать упрятанную за плотной завесой тайн библиотеку чёрной крепости, выстроенной, по-видимому, ещё до прихода Хайтауэров. Рэтия поспешно сглотнула и решила встретить его гнев с достоинством, которое старательно вплетал в девичье сердце Верховный жрец.       Гилберт что-то начал лепетать, едва к нему подошёл отец, охваченный незримой тенью недовольства поступком своего чада. Длань бывшего десницы, некогда властвовавшая вместе с королевской, отметила расположением сыновью щёку, через время окрасившуюся жгучецветом. В нём кипело нечто невообразимо опасное, а потому Рэтия не имела права отступить, ведь перед ней стоял отец, страшащийся потерять своё дитя. Она бдительно осматривала его лик, отмеченный чертами сурового недовольства происходящим, и не дерзнула себе солгать, что сейчас Отто казался похож на Верховного жреца, вечно тронутого огненными бликами на алой парче своей одежды. Их обоих отличало редкое благоволение к врагам, завидное терпение и лихое очарование, но долгий опыт оказался на стороне милорда, в сей миг забывшего об утешениях и всякой благосклонности, которую он мог дарить близким людям. Отто облачился в непробиваемую сталь равнодушия к сыну, о чьих заслугах и достоинствах мог упомянуть в прежних с ней беседах, пока Рэтия искала его любимый отрывок в поэме. Гилберт лишь на миг приосанился и в тот же миг вытянулся, украшая своё лицо маской равнодушия, треснувшей с новыми словами от отца:       — Мои упования, что годы выбьют из тебя ту дурь, с какой ты рос, оказались ошибочны… — сурово взывал мужчина к его благоразумию, но горечь звенела в голосе, точно хрупкий хрусталь. Он наклонился над Гилбертом, и ей удалось расслышать: — К сожалению, ты так и остался золотым птенцом…       Гилберт безропотно внимал каждому слову своего родителя, едва ли показывая какую-либо эмоцию, но те слетевшие слова, вероятно, воззвали к его сердцу, ибо он поднял на него взгляд. О, этот взгляд Рэтии был ведом. Хуже всякой пощёчины, воспитательной порки и плевка в лицо есть лишь одна вещь, из-за которой могли подкоситься ноги, а сердце перестать биться — предательство ближнего. Вероятно, обращение к нему, как к некому «золотому птенцу» являлось ужасно унизительным и тревожащим разум попыткой прознать про истинный смысл такого порыва собственного отца. Столь неясное и беспокойное состояние Гилберта пугало её, отчего во рту у неё пересохло, а голова полнилась попытками придумать, как успокоить гнев милорда.       — Где Хоберт? — вопрошал Отто глубоким и властным баритоном, звучавшим в тишине, тронутой лишь мерцанием дождя и сдавленными вздохами рыцарей, опасным и предостерегающим от лишних слов. — Я спрашиваю, где тот, кто должен был следить за крепостью вместе с другими?       Некогда спокойный нрав брата лорда Хайтауэра, славившегося рассудительностью и не склонного к опрометчивым поступкам, сменился на праведный гнев отца, чуть не потерявшего последний оплот своего покоя и утешения. Всякая разумная мера взысканию иссякла в огне, правившего в пронзительных глазах Отто. Она взглянула на вершину Высокой Башни, опутанной мокрым отяжелевшим туманом, возвещавшим либо о скором дожде, либо о ясном солнце. Казалось, именно настроение Отто могло править погодой сегодняшнего утра.       — Сир Хоберт… — тихо откликнулся один из рыцарей, поникнув головой, едва встретился с пронзающим взором милорда, — сейчас не в замке… Он за пределами… В нижнем городе.       Услышанное откровение заставило Рэтию чуть приоткрыть рот в изумлении и прикрыть его ладонью, не желая быть обличённой в невысказанных чувствах негодования по поводу наглости Хоберта, прослывшего не самым праведным и благовоспитанным членом семейства Хайтауэров. Стоило лишь догадываться, что теперь правило в Отто, наверное, готовом лично разобраться с оставленным Богами родичем.       — Так найдите мне этого лодыря, — рассёк он воздух повелением, точно облачился в титул вершителя судеб вместо брата. — До полудня.       Его лицо, тусклое под тенью крепости, оставалось бесстрастным, однако, повернувшись к Гилберту, Отто вновь приобрёл черты сурового родителя. По собственному телу пробежала колючая и мелкая дрожь, словно призрачные коготки наступающей ночи, которой правил Великий Иной, прошлись по ней, а затем впились в кожу, пытаясь разорвать душу. Рэтия не позволила отдаться чувствам и тревогам, норовившим облачить её в испуганного зверька перед предстоящими несчастьями. Быть может, в мрачной бездне разорванной души Отто отыщется блеклый луч сочувствия и понимания к юношеской пытливости, правившей над ними троими?       Тихой поступью Рэтия подошла к нему и оградила Гилберта собой, исподлобья смотря на Отто, чьё выражение лица на миг исказилось в негодовании сим поступком. Одним своим взглядом она молила его остановиться и утихомирить родительский гнев. Едва ли она могла утешить его гордость словами утешения или уповать на благосклонность, ежели с её уст слетят слова о непонимании такого наказания собственному сыну, поэтому Рэтия решила быть честной с ним, ибо только это качество оставалось с ней:       — Их вина лишь в том, что они доверились мне, — почти срываясь на шёпот, Рэтия вложила в своё некое покаяние частичку души. Не будь здесь лишних людей, она бы переборола своё смятение, прикоснулась бы к его руке, израненной шрамами, и безмолвно воззвала к состраданию к собственному чаду. Милорд точно не являлся тем родителем, что захотел бы зреть на открытые раны своего дитя.       Солнце поднималось из-за чёрной крепости, начиная освещать двор Хайтауэров светом и отголосками проснувшегося дня, танцующего с моросящим дождём, бодрящим землю. Неминуемое окончание отголосков ночи пробудило в ней прилив надежды, едва в очах его появился проблеск пламени прозрения к тихим девичьим молитвам. На коже её ушей и щёк, доселе открытой ветрам, расцвело тепло, и Рэтия подарила ему нежную улыбку, скрывающую боязнь постыдного изобличения её неумелой попытки успокоить гнев мужчины. Девичье нутро предвкушало трепет от его скорой улыбки и благосклонного кивка к её чаяниям.       — Милая врачевательница, — знакомым и ныне неуместным тоном своего голоса Тиланд обратился к ней, будто уверенный в уместности своих слов, — мы не юнцы, что идут за всякой юбкой.       Его воззвание заставило призрачную бабочку надежд упорхнуть, едва потревожив воздух своим полётом. Отто взглянул на него и нахмурился от неведомых ей мыслей, отбросивших ту нежность момента, что он разделил с Рэтией. Тиланд стоял с изумляющей гордостью и достоинством, пока она рвала себе душу и пыталась оставить выкованные в Красном храме убеждения, чтобы вновь раздобрить милорда, но смолчала, увидев кривую улыбку Отто, сменившуюся на плотно сжатые уста, скрывающие за собой множество невысказанных слов, наполненных отравой.       — Мне казалось, что Вас разуверили в глупости подобных решений, леди Рэтия, — тон Отто пестрел той глумливой надменностью, что граничила с дерзостью. — Чёрная крепость опасна: там лабиринты, в которых находили кости таких же глупцов, как вы.       — Милорд, я искала… — пыталась она отторгнуть унизительные обвинения, которые, казалось, и вправду были правдивы.       — Вы искали смерти! — возмущённый её жалкими попытками оправдания Отто склонился над ней и прошептал: — Вами движило не любопытство, а глупость и опрометчивая дерзость в своём превосходстве над судьбой.       Дерзость… Только это и оставалось с ней те долгие годы в Красном храме, когда за любую провинность старые жрицы могли отругать её или рассечь кожу ударами в попытке усмирить спесивый гнев юного дитя, ещё не окрепшего после прежних «воспитательных порывов». Часто ей приходилось терпеть слова о том, что Владыка никогда не захочет возлежать с такой неукротимой последовательницей, и тогда Рэтия осмеливалась взывать об их старости, чтобы получить новые удары. Со временем ей пришлось обрести смирение даже к унижениям, дабы лишний раз не терпеть их. Дерзость сменилась утаиванием и осторожностью, которую с глумливой улыбкой обличал брат Валидс, часто скрывающий её от разъярённых старух в тканях своих одеяний. Что могла сделать им маленькая девочка, взращённая на огне и жертвах, жестокости к врагам и милосердии к невинным? Но как бы Рэтия ни сетовала на старых жриц, она всё равно была им благодарна, ибо стала хитрее и благоразумнее.       Всю жизнь ей, видимо, придётся утаивать свои истинные чувства, ведь никому они не нужны. Только Владыке Света, что днями и ночами слушал её молитвы и редкие слёзы, когда слова сплетались в обиды и чаяния, что из осколков былых страданий ей удастся собрать подобие достойного человека, а не кривое отражение. А потому Рэтия глубоко вдохнула, склонила голову в учтивом кивке и подняла взор, сокрытый пеленой наступающих слёз, на него.       — Я понимаю Ваш гнев, — с едва услышанной дрожью произнесла Рэтия.       — А Вас мне сложно понять, — ответил Отто, цепко оглядев Гилберта, затихнувшего в своих мыслях, и Тиланда, с тихой пытливостью наблюдающего за развернувшимися страстями, подпитывающими его сердце неведомыми чувствами. — Следуйте за мной.       Повинуясь его словам, Рэтия последовала за ним и украдкой взглянула на Гилберта, смотрящего вслед отцу, а затем на неё. И в сём взгляде отразилось столько боли, разбитых грёз и тревог, отчего в её собственном сердце расцвели шипы собственной слабости.       Рэтия простила бы Отто за малодушие, за чёрствость, за неприкрытое снисхождение к её положению, но не могла вновь сойти с тропы безмолвного равнодушия ко всякому явлению в её жизни, не могла вновь проявить сочувствие к чужой страждущей душе, в которой вились ядовитые лозы заговоров и интриг, не могла вновь обжечься о пламя внезапных порывов человека старше и мудрее её — юного цветка, уже увядающего средь садов желчи и порока. Несомненно, сад тот был Вестеросом, а она — случайной жертвой стремлений коронованного старика дать ей будущее королевского врачевателя, к которому Рэтия в глубине израненной души не стремилась, даже если губы её учтиво улыбались. Она хотела покой, тепло жаровни, терпкий запах зажжённых благовоний во имя великого Р’глора… и быть подле любимого Верховного жреца, с тихой улыбкой сплетающего в её сердце преданность и любовь к огню. Но сейчас, следуя за ним тихой тенью тех пылких и сильных жриц, что прежде убаюкивали её в колыбели, Рэтия приняла роль наблюдателя, притаившуюся в темени листвы лань, чтобы в заветный момент, без зорких и укоризненных взоров людей, убедить Отто в тех честных помыслах, заставивших их троих пойти наперекор приказанию лорда Хайтауэра не входить в крепость без сопровождения мейстеров и рыцарей.       После смерти братьев и жестоких слов Сирежда ей пришлось начать скрывать свою пылкость и незыблемые убеждения за добродушной улыбкой и тихими воззваниями, порываясь разуверить своего собеседника во всяких помыслах, идущих вразрез с её виденьем мира. Мир… Сможет ли Рэтия когда-нибудь увидать его, украсить свою кожу коркой загара из-за пылающего солнца, губы — вкусным отваром чая, а щёки — розоватым оттенком изумления из-за увиденных красот? Быть может, если она вновь перестанет перечить Отто и станет видеться ему прилежной девицей, то он простит её, забудет о наказании для сына и выговоре для Тиланда?..       Не сразу Рэтия ощутила тепло кожаной перчатки на своём плече и больную натяжку на волосах, немного распустившихся после её приключений в чёрной крепости. Милорд возвышался над ней, медленно провёл рукой по девичьим плечам, спустившись к локтю, между тем взгляд его тёмного изумруда был направлен на внезапно появившегося перед ними Тиланда. Острия мечей рыцарей рассекли воздух, окружили его шею и заставили криво улыбнуться Тиланда, встретившегося с Рэтией взглядами. Отто не мог взыскать с него тяжёлым трудом или взмахом плети в виде наказания, и потому, вероятно, ему был неприятен факт этой неприкосновенности и свободы, которую сам милорд, наверняка, видел лишь в столице.       — Сир Отто, — с елейной улыбкой и хитрым прищуром глаз Тиланд приподнял свои белёсые брови, смотря прямо на милорда и совсем не двигаясь, — разве Вы не видите, что причиняете непомерную боль бедной врачевательнице, когда пугаете её?       Тиланд вынуждено приподнял подбородок из-за острия одного из мечей, заставивших его тихо зашипеть, подобно одной из кошек, живущих во дворцах жён богачей Волантиса, радуя их своими детскими прихотями и теплом, что никогда не подарят им раздобревшие или охладевшие супруги. Его пышные губы чуть приоткрылись, а внимание полностью посвятилось Рэтии, внезапно смутившейся видом его сильной шеи и уст. В ней затрепетало доселе неизведанное чувство, похожее на то, что она ощущала в одном из Домов удовольствий в Лиссе во время её путешествия в Вестерос. Стыд. Рэтия поджала уста, отведя взгляд на широкую и грубую ладонь Отто, облачённую в потёртую от конских поводий кожаную перчатку и несколько сильно сжимающую её локоть, заставляя вынуждено повиноваться его воле. Ей не хотелось увидеть в тёмных очах милорда гнев затаившегося зверя, готового разорвать когтистыми лапами всякого виновного, и обратилась молящим взором к Тиланду, дабы тот успокоился и не провоцировал мужчину намного старше, опытнее и мудрее его… Лишь в одном они были равны — оба безземельные вторые сыновья, непомерно амбициозные и рыскающие в поиске славы.       — Если Вы не сгинете, то она свернёт себе руку, — предостерегающе обратился Отто, насупил брови и поджал белеющие губы, когда Тиланд отрывисто усмехнулся и слегка покачал головой, будто тот сказал неимоверную глупость. И сим выражением, грубым и жестоким, Тиланд будто стал кровным обличием Порочного принца в глазах Рэтии, страшащейся вновь увидеть во всяком мужчине намёки на поведение того человека. Казалось, под кожей у Тиланда могла быть не кровь с мышцами, а драконья чешуя, способная содрать его лицо, являя мерзкую морду дракона, испепеляющего своим пламенем… Однако то было не существо из Древней Валирии, а львиная шерсть, длинные тонкие усы и клыки, готовые разорвать сына Высокой Башни, ежели тот не развеселит его очередной шуткой о том, что бывалый десница сломает волантийской девице локоть.       С трудом ей удалось избавить себя от бремени таких пугающих мыслей, постаравшись тихо плениться размышлениями о том, как отыскать в закрытом и вмиг зачерствевшем сердцем Отто частичку заснувшего сочувствия и понимания к тревогам «красного отродья Р’глора», как любили её называть. Особенно этим «титулом» грешил возгордившийся Меллос, решивший, что Лионель Стронг не станет вновь заступаться за честь королевской врачевательницы из-за присутствия короля Визериса, более лояльного к этому честолюбивому великому мейстеру.       Вскоре Тиланд отступил, за что Рэтия одарила его нервной улыбкой, таившей прощение за прежнюю излишнюю гордыню и самонадеянность перед сыновьями Хайтауэра.       Тёмные коридоры замка вели через места, в коих не встречались вездесущие слуги, а потому Рэтия на миг поблагодарила Владыку Света за то, что её честь не будет растоптана этим унизительным шествием… в сторону покоев милорда. Мысль эта засела в её голове с безумным стуком сердца и дрожью в ногах, пока девичьи руки сжимали складки грязного и пыльного платья. Едва двухстворчатые двери закрылись, Рэтия опустила взгляд на ковёр из пентошийских тканей с отчётливыми мотивами андальских традиций. И они могли бы навлечь на себя её внимание, если бы не сковывающая ситуация и пронизывающая атмосфера, вмиг накрывшая покои милорда. Рэтия не позволила себе шевельнуться, когда тот внезапно пошёл в смежную комнату, где находились его опочивальни. Ею овладевали догадки, что милорд мог позабыть о чести и благородстве, начав переодеваться прямо в паре шагов от неё в порыве злости из-за её проступка, посему Рэтия отвела своё внимание на пламя в камине, в котором трескались поленья и летали искры.       — Jās va perzot.       Ей не сразу удалось различить в этом властном и неумолимом воззвании нотку либо злого умысла, либо чистой правды, а потому девушка удивлённо воззрилась на Отто, уже ушедшего в смежную комнату.       Точно кукла, опутанная нитями кукловода, Рэтия тихой и осторожной поступью приблизилась к заветному огню, скованному каменными стенами и облизывающему недавно подкинутые дрова. Он, подобно дракону, скованному цепями, отчаянно рвался к свободе. Природа пламени всегда успокаивала её и будоражила сознание. У неё трепетало сердце от одного вида на эту необузданную стихию, чьё кровное обличие воплотили в себе драконовластные наследники.       Не сразу Рэтия заметила, что он вернулся, поэтому медленно повернулась к нему и пристально вгляделась в его тёмный омут, в котором плескалось зелёное пламя, вторящее движениям того огня, что предвиделся ей прежде в одном из видений. Красные и зелёные огни, пожирающие друг друга… Девичье сердце гулко билось, а руки, сплетённые в замок перед собой, дрожали. Она была в уязвимом положении, ибо милорд мог влепить ей пощёчину, как сыну, за непослушание… хоть это было бы недостойно его гордыни и тщеславия. Нет, он изберёт ей наказание куда хуже, чем пощёчина, ежели в нём не останется мысли о её невиновности в сём вопросе.       — Милорд… — Рэтия теребила на своём пальце перстень, обжигающий горячую кожу холодом стали. — Я осознаю свою ошибку, но за чужие платить не буду. Отправиться в крепость было предложено только сиру Тиланду, — из-за накатывающей на неё тревоги Рэтия не заметила, как сделала шаг назад: от проблем, от страхов и от него. — Сира Гилберта призвал именно он, а не я. Там не произошло чего-то, что может очернить нас… Я знаю, что Вы злитесь на меня, но… это мой выбор.       Вдруг его рука накрыла её стан, и Отто молчаливо повелел сделать к нему шаг. Ей оставалась повиноваться его решению, положив свои руки на мужские предплечья и дрожа от тепла кожи перчаток на платье. Казалось, Рэтия была обнажена перед ним в сей миг безмолвного обличения её поступка, посему она смежила веки и опустила голову, вдыхая исходящие от него ароматы кожи, древесины и дождя. В нём не было былой строгой заботы или призрачной лёгкости, некогда присутствующих в их беседах, ибо всё сменилось на суровое молчание и понимание, что власть склонилась в его сторону.       «Власть, — пронеслось эхом переживаний и тихих сожалений в омуте сознания Рэтии, вкрадчиво смотревшей на него. — По его словам, он был отражением власти, когда король чах и гнил. Нет, он являлся этой властью — опасной, неукротимой и хищной, словно змея, опутывающая свою жертву извилистым и склизким телом. Его глаза вторят частой окраске этих существ».       — Perzys morghon sesir aō issa, — строго произнёс Отто, чуть сильнее сжав свою руку на её стане, пока другой рукой убирал назад грязные пряди, являя её истинный лик: испуганная девочка, до сих пор страшащаяся любого наказания, даже пережив столько порки от судьбы. Вероятно, Отто узрел и нечто другое, но Рэтия была слаба в искусстве проницательности, в отличие от него.       — Yno umbilāks qilōnarion? — поспешно вопросила Рэтия, нервно облизала губы и сжала свои пальцы на его предплечьях, накрытых шёлком халата.       — Ūbnon, — рука на её стане поднялась к тёмно-рыжим волосам и слегка оттянула назад, отчего Рэтия изумлённо ахнула, лихорадочно выискивая в глубине его очей намёк на шутку. А в них было нечто другое, нечто нечитаемое, а, стало быть, опасное для неё. Рэтия потянулась к его руке на волосах, но милорд взыскательно взглянул на эту попытку и, требовательно сжав её ладонь в другой своей руке, склонился над ней, опаляя своим тяжёлым дыханием её щёки: — Yn vasīr vala iksan, mēre kēlio, mēre zaldrīzes iā… mēre myrdys daor.       Он накрыл своими руками её подрагивающие плечи. Смятенная такой дерзостью, Рэтия могла лишь смотреть на него, стараясь не показывать молящий взор, ибо не могла опуститься до того низко, чтобы просить Отто отпустить её грехи. Он не был ей ни Богом, ни владыкой воли, потому Рэтия гордо выпрямилась даже под тяжестью его рук и поджала свои тонкие губы, сделавшись суровой и непоколебимой. Казалось, его забавляла эта отчаянная попытка оставить при себе крупицы достоинства, которое он источал даже тогда, когда просто возвышался над ней.       На лике мужчины блуждали отголоски взволнованного движения огня в камине, столь прекрасного в свете поднимающегося утра. В покоях Отто было душно, потому Рэтия с тоской вспоминала свежий и дождливый воздух, что вкусила, выйдя из чёрной крепости. Одна его рука пригладила выбившуюся из девичьей косы прядь, пока Рэтия силилась отыскать в темени бездонных глаз испытываемое им чувство гнева или недовольства её деянием. Отто смиренно слушал тишину, окружающую их и прерываемую её волнительным дыханием.       — Вы вся в грязи, — внезапно произнёс Отто, встревожив тишину своим вниманием к её состоянию. Грязь и пыль прилипли к подолу платья, а руки обняли редкие порезы и мозоли. Стук сердца из-за его слов взбудоражил собственную кровь, пробуждая некогда заснувший огонёк. — Сложно будет очиститься. А достоинство Вам к лицу…       Кровь вскипела в ней, согревая тело, а ум тревожился от всякого движения милорда, который в состоянии столь неясном после публичного наказания порыва Гилберта мог сделать с ней что угодно для утоления собственных желаний. Тело сковалось от смятения и предчувствия, а голова отяжелела от догадок, что мог уготовить ей милорд за проявленную дерзость, когда она ступила в чёрную крепость с его сыном и достопочтенным гостем Хайтауэров. Тревога перед ним пленила сердце, оплетённое огоньком, в тисках, вторящих силой стали доспехам солдат.       — Оно несравнимо с Вашим… — Рэтия пыталась задобрить Отто искренними восхищениями его персоной, ибо знала, как падки гордецы на лесть. Как всякий амбициозный и тщеславный мужчина, Отто любил похвалы, ибо считал себя достойным их из-за пройденных трудностей и тернистых дорог на пути к величию его дома. В его глазах всегда горел огонь стремлений к большему, чем быть просто младшим братом великого лорда… И это же сгубило его, как казалось Рэтии. Ей были понятны истоки его деяний, хоть сама она не грезила о славе, поскольку простота и покой более всего грели собственное сердце ещё в Красном храме. И потому они были такими разными.       — Лесть Вам претит, — Отто отрывисто и тихо засмеялся, мягко пригладив её щёку большим пальцем и спустившись к шее, подобно змеиному телу, обвивающему жертву для лакомства. Рэтия ощутила, как пальцы милорда легко сплелись вокруг её шеи. — Вами правят искренность и глупость, а не разум, о котором Вы воспеваете из раза в раз, гордо упоминая своих наставников. Они не научили Вас умению разглядывать будущее своих поступков. Это пытался сделать я. Не получилось.       Он чуть сжал пальцы, надавив на кадык.       — Милорд… — она воззрилась на него с растерянностью, сорвавшись на дрожащий шёпот.       — Печально, что сегодня Вы вновь облачились в грязь. Иногда мне казалось, что в Вас есть некое достоинство и тяга к учёбе… — казалось, он ожидал её покаяния и раскаяния за поступок, но Рэтия боялась, что могла только разозлить его своими оправданиями. — И ошибся. Вновь…       — Я Вас прошу…       Трепещущие пальцы Рэтии сжимали ткань одеяний на его предплечьях, а губы открывались и раскрывались, тревожа воздух горячим дыханием. Ей сделалось тягостно от этих рук на её шее, слегка сжимающих и заставляющих усиленнее дышать.       — Просите Вашего жестокого Бога.       Отто внезапно развернул её к камину, держа за шею и шепча на ухо:       — Говорят, Красные жрецы пророчат смерти и несчастья, часто не зная свою судьбу, — его дыхание обжигало ухо, а ноготки начинали впиваться в нежную кожу шеи, как будто разгневанный зверь мучительно долго разрывал жертву. — Вы о своей судьбе так печально говорили, словно взялись быть самой разумной. Но Ваша судьба что ни на есть дивная.       Эти слова потрясли Рэтию, хоть в глубине своей души, вечно пытливой ко всякому существу, она сознавала причину такого внезапного гнева. Прежде она силилась оправдать себя словами, стремясь отринуть пылкое негодование в нём, а теперь решила позабыть о вынужденной учтивости, пропитанной лицемерием, и попыталась выбраться из крепкой хватки, словно пойманная в капкан лань:       — Но я не хочу такой судьбы!..       Отто усмехнулся.       — До завоеваний Эйгона мои предки часто сжигали ведьм и колдунов. За красоту, за ум, за силу, за всякую неправильность. В некоторых деревнях всё ещё так делают, а септоны прикрывают это наказанием за грехи тех людей, — рука Отто на девичьей шее сместилась к щекам, заставив Рэтию повернуться лицом к нему. Она рассеянно рассматривала его лик, желая угадать мысли, правившие в этом разуме. И лишь на миг он изобличил своё смятение и прежнюю ласковую строгость к ней, когда проговорил: — Вы можете стать жертвой этого костра.       Рэтия с трудом вырвалась, испуганно глядя на то, как Отто возвёл над ней руку и, не решившись, опустил сжатый кулак.       — Вы дерзкая и напыщенная девица с длинным языком и необычайным стремлением создать себе проблемы. Тоскуете по родине, а сами не отправляетесь туда, — едва ли не срываясь на шипение, Отто убрал руки за спину и гордо расправил плечи, будто пытался не сгинуть в своём гневе не неё. — Долг? Вы даже честь свою не знаете!       — В отличие от Вас я знаю, когда нужно остановиться, — не сдержалась и прошептала Рэтия, попятившись, испугавшись внезапно вспыхнувшим пламенем в его малахитовых очах. Уста Отто скривились и плотно сжались добела, однако, вероятно, он посчитал недостойным отвечать столь дерзкой девице, опутанной красными нитями жестокого и кровавого Бога.       — Прочь.       Из последних сил сохраняя равновесие взбудораженных чувств, Рэтия ощутила, как эти слова превращались в стрелы с ядовитыми наконечниками, вонзающимися в её сердце. Ощущение предательства сковало её, но не сломило. Рэтия, даже не склонившись в прощальном поклоне, устремилась прочь.

***

      По приказу лорда Хайтауэра ей не позволялось выходить из покоев до выявлений причин её вылазки в чёрную крепость, теперь охраняемую с куда большей силой. В томлении по прогулкам, беседам и чтением в библиотеке Рэтия отыскала утешение в переводах текстов, что помогло ей успокоить мечущуюся в страхе наказания душу и догадках, что мог наговорить Отто своему брату в порыве страсти и негодования, хоть всякие подозрения на его счёт иссякали. Он был хитрым интриганом, но точно не стал бы падать до лжи из мести к простой девице вроде неё… По крайней мере, такая мысль утешала.       Долгие дни Рэтия не выходила из своих покоев, находя сон только ближе к полуночи, едва луна освещала тёмный небосвод, а звёзды начинали рассыпаться и освещать путь заблудшим путникам. Ей оставалось перевести ещё несколько свитков древних валирийцев, чтобы с тихой гордостью отдать их на суд к Рейну, к которому Рэтия уже не испытывала ни зла, ни добра. Его оправдания до сих пор резали ей душу, едва она могла вспомнить вес его тела, прижимающего её к столу. Быть может, не сопротивляйся она тогда, Рейн бы уготовил ей куда более худшую участь, чем быть тронутой низкими оправданиями.       На исходе седмицы Рэтия, укрытая не сошедшим сном и едва успевшая прикрыться шалью, встретилась с чёрными глазами ворона за тусклым стеклом оконной рамы, к тоненькой и когтистой лапке которого был привязан свёрток пергамента со знакомым почерком десницы. В сём размашистом торопливом почерке ей удалось прочесть о хорошем здоровье короля, взбудораженной жизни королевских мейстеров и благодарностях за проведённые исследования, с помощью которых лорд Стронг вместе с мейстерами и учёными сумели окончательно утвердиться в мысли о вреде свинцовых и ртутных руд. В качестве экспериментов они проверяли людей и детей, живущих в непосредственной близости с шахтами, добывающими вышеупомянутые руды, и остановили добычу некоторых из них, чтобы понаблюдать за поведением людей вместе с властями. Лионель Стронг выражал сожаление по поводу того, что не мог сделать больше положенного, поскольку опасался подозрений. А также он писал, что на следующем Малом совете оповестит об этих исследованиях и открытиях короля Визериса и постарается успокоить любые препирательства, сменив недовольства на примирения. Её сердце как-то сильнее затрепетало, когда она прочитала о его предложении вернуться в Королевскую Гавань, дабы рассказать вместе с мейстером Альфадором об их открытиях… Несомненно, Рэтия слегка тосковала по тем дням подле владык Вестероса, некогда улыбавшихся ей и принимавших всякое её стремление продлить жизнь государю, только вот душа её грелась надеждой, что Старомест ей покидать ещё рано… Этот старый город был немного схож с любимой родиной своей жаркой погодой, радостными, но робкими огнями в людях, а также прохладными и тихими ночами с дрожащей свечой в руках.       Рэтия взглянула на высокое небо, затянутое серебристыми перистыми облаками и едва проглядывающимися отголосками звёзд, и отчего-то вспомнила сцену, которую случайно застала, когда сломя голову бежала на королевский зов. Тогда в покоях Рэтия встретилась с Алисентой, пришивающей к камзолам своего старшего сына серебряными нитками узор любимого им дракона. Делала она это осторожно, не торопилась и не настигала свой разум лишними домыслами о королевстве, полностью посвящая себя истинному делу матери — заботе о своём дитя, даже ежели того не было рядом…       «Не беги на зов пересмешницы. Обдумывай всё, точно пытаешься расплести коварное плетение судьбы. Иначе такие пересмешницы заклюют тебя, а плетение разорвут», — говорила королева своим обычным голосом. Ни елейным, ни фальшиво мягким, а таким заботливо строгим, словно Алисента поучала дитя, не желающее слушаться заповеди их вездесущей «Семиконечной Звезды». В сём тоне женщина как никогда казалась схожа со своим отцом, повстречавшимся Рэтии немногим позже.       Пока ворон клевал рассыпанные ему семена, Рэтия аккуратно, стараясь не дрожать от нетерпения, писала ответное письмо в виде небольшого свёртка, в коем выражала благодарность к Лионелю за старания и ревностное отношение к здоровью жителей Закатных Королевств, добавив, что вернётся в столицу только после окончания перевода древних свитков бывалых властителей драконов.       Скрутив драгоценное послание и привязав его к ножке удивительно приручённого и спокойного ворона, Рэтия открыла окно, чтобы затем с робким упоением смотреть на улетающую птицу, вольную делать что ей угодно… Или что пожелает хозяин. Впрочем, иногда сама Рэтия путалась в раздумьях, являлись ли все те прежде совершённые поступки её собственными или то было продиктовано стратегией и расчётливой игрой более изощрённых умов, уготавливающих ей в будущем нечто более худшее, чем пощёчины, оскорбления или унижения. Рэтия уже давно носила их не только из-за эха спесивого и опрометчивого нрава, вцепившегося в неё ещё сызмальства, но и благодаря излишней всевластности и горделивости людей, возомнивших себя выше Владыки Света, коего они с таким усердием пытались отогнать от неё.       «Ты стремишься отыскать покой для своего сердца, но Р’глор подсказывает, что тебе надобно отправиться именно туда», — слова Сирежда разогревали её неудержимый огонёк пытливости, желающий отыскать в самых тёмных закромах окружения ответы.       Зачем Рэтия нужна ему здесь, рядом с огнедышащими тварями, чьи хозяева так легко могут разорвать королевства в войне, о которой потомки будут вспоминать с содроганием? Или… ему надобно иметь своего человека в рядах врачевателей? Нет, что-то крылось за теми старательно вплетенными в неё алеющими нитями, опутывающими её плоть с первого горячего вдоха, принадлежащего Р’глору. Неустанно вторить веяниям памяти было иногда опасней, чем забывать о них, потому Рэтия нечасто думала о покое сердца, скованного огнём, принадлежащим Красному Богу. Да только вот что-то в сих словах было странным, напоминающим то, что Сирежд, со свойственной ему проницательностью и хитростью, знал о скорой войне, смертях и гниющих трупах на рунах великого наследия Древней Валирии. Неужто Рэтия сумеет отыскать покой в спасении драконов? И тех, что скованы цепями в Драконьем Логове, и тех, что тяжелели в одеждах и титулах в Красном замке. И даже того, чьи волосы цвета девственного жемчуга некогда оказались помазаны сажей и кровью, когда он, рассечённый мечом одного из «выродков Триархии», встретился именно с ней, в чаще леса, под тенью деревьев и с запахом свежей крови, вытекающей из вырезанной головы бешеного волка.       С трудом отогнав эти воспоминания, Рэтия вдохнула свежий летний воздух, растекающийся по покоям, подобно мирийской вуали, и поспешила переодеться в своё парчовое платье, уже неприятно льнущее к её иногда потливому телу. Затем она старательно вычёсывала свои волосы, чистые, но слегка спутанные после вчерашнего принятия ванны, и вдруг услышала стук в дверь. Поспешно связав свои волосы в узелок одной из шёлковых лент, подаренных ей сёстрами-жрицами, Рэтия отворила дверь и встретилась с робким простым личиком одного из пажей лорда Хайтауэра, возвестившего о желании хозяина побеседовать с ней. В ней в тот же миг пробудилась бдительность и настороженность.       Прибыв в покои лорда, Рэтия уже ощущала на себе тяжесть слов Ормунда, который непременно упомянет о своём разочаровании её выходкой и подолгу начнёт рассказывать о том, как ему будет сложно успокоить грязные слухи. Её пальцы ещё расчёсывали палец другой руки, на котором был нанизан перстень, невольно напомнивший ей о жарком дне в Лиссе. Сейчас ей казалось, что она являлась бабочкой, трепетавшей крыльями в паутине слухов и домыслов, поспешно и слепо судивших её. Интересно, будь она мужчиной, то пришлось ли бы ей пережить столько унижений?       Покои лорда Староместа встретили её тишиной, вездесущим сладким запахом и удушливостью окружения, хоть окна и были открыты. Всё здесь было пропитано роскошью и богатством. Стеллажи, переполненные пыльными книгами, массивные шкафы с резными дверцами, гобелены с умелой росписью от одного из эссосских мастеров и каменные навершия стылого камина. Здесь пахло богатством, а потому и было душно. Будто Ормунд не знал меры или страшился, что его драгоценности украдут, как некогда братец Аргутос боялся лишиться того, что имел. В ней закралось подозрение, что Ормунд вызвал её сюда из побуждения наказать за проступки, подобно своему брату. Эта мысль истлела в ней, ибо Ормунд не имел привычку марать руки, предоставляя это своим приближённым или брату.       Вскоре из смежных покоев вышел мужчина в привычных одеяниях, уже более лёгких и, по обыкновению, красивых и роскошных. Во всяком его движении присутствовала неуловимая бодрость и радость, словно и не было в Староместе ни бед, ни невзгод целый век. Его светлые волосы, слегка серебрившиеся из-за приближающейся старости, пребывали в неком хаосе. Чем-то Ормунд сейчас напоминал Отто, чьи волосы редко были аккуратно уложены. Он позволил ей сесть, предложив вина, от которого Рэтия отказалась. Пока он разливал в свой серебристый бокал бодрящий напиток, то начал с улыбкой говорить. И улыбка та была такая простая, добрая, не было в ней ни тщеславия, ни кривизны, ни фальшивости.       — Сегодня мой милый сын Лионель, исполнивший недавно свои вторые именины, назвал меня отцом. Безусловно, то бякание нельзя назвать полноценной речью, однако меня, как отца, это невероятно порадовало… — Ормунд испил вина и слегка покрутил бокал перед собой, смотря на переливающееся вино, точно мог разглядеть в нём одни ему известные образы. — Знаете, я человек, которого не трогает то, из-за чего может хлопотать септа моей супруги, но когда это юное и непорочное дитя смотрит на тебя и искренне называет тебя «папа», то… сердце сожмётся даже у такого человека, как я.       Лёгкий ветерок холодил её лик и оставил после себя табун мурашек, будоражащих тело и разум. Волосы Ормунда слегка развеялись, и их тронули лучи восходящего солнца, пока он мерно испивал вина, глядя куда-то вдаль. Неуловимая нежность и забота по отношению к своему ребёнку грели душу и будили тихую пытливость, которую Рэтия подавляла, сжимая пальцы меж складок своего платья.       Ей неведомо, кем являлись её родители, потому она представляла их призраками давно ушедших лет, когда они могли отыскать смелость пригреть её, ещё малышку, к своим сердцам. Владыка Света заменил ей облик отца, готового услышать Рэтию, распространив запахи зажжённых благовоний вокруг неё, подобно пеплу от сожжённых тел преступников. Сирежд стал ей кровным и плотским образом родителя, прижимающего к себе после каждого наказаний от старых жриц и целующего её в лоб, но никогда не в щёки. Собственные щёки загорелись румянцем от воспоминаний давно ушедших лун, когда Рэтия ещё могла ощущать под своими пальцами тёплый бархат одеяний Верховного жреца.       Её душа рвалась на части в поисках понимания этой беседы, зная, что кровь Хайтауэров питалась хитростью и упивалась собственным величием. Таким был милорд, его дети, и Ормунд не являлся исключением. По наитию ощущая своё уязвлённое положение и стыдливость перед оправданиями, Рэтия решила пока что быть молчаливой слушательницей.       — Я говорю это для того, чтобы Вы, врачевательница, понимали чувства моего брата, который вчера был готов сломать шеи лично солдатам, слугам, Вам и даже собственному сыну, чтобы тот лишний раз не дарил ему бесконечных тревог, — с ленцой воззвал Ормунд, поставив кубок перед собой и сложив руки в замок, на который положил подбородок. Тёмная синева его глаз с разлитой зеленью по краям цепко оглядывала девичий лик, словно паук, поймавший в свои липкие сети трепещущую бабочку. — В этом я его понимаю, ибо четвертовал бы всякого, кто нанёс бы оскорбление Хайтауэрам, — избегая излишнюю строгость и чувственность, Ормунд говорил беспристрастно, с лёгким равнодушием, ибо, верно, знал о своём завидном положении. — Я понимаю, что Вами движило любопытство, и по юношеской глупости Гилберт тоже решил за Вами пойти, однако Вы же должны были понимать, что…       — Лорд Ормунд… — попыталась Рэтия заступиться за свою честь, хоть и выходило это с дрожью горного хрусталя, готового разбиться на сотни осколков её былой уверенности. Лорд Староместа остановил эти жалкие попытки воззваний к его благоразумию мановением рукой.       — Из-за Вас троих вчера поднялся шум в моём замке, — процедил он, недовольный сим желанием отыскать в нём крупицу понимания. — Семеро оказались благосклонны к моим молитвам, а потому я остыл к мыслям о Вашем наказании… Вам ведь придётся написать ещё множество переводов. Новых.       Рэтия поражённо воззрилась на мужчину, чьи губы сложились в блуждающей улыбке.       — Вы находитесь на землях, коими мои предки правили задолго до Таргариенов, а посему мне дóлжно знать всё, что в них происходит, — его тон голоса вмиг сменился на милость, точно вуаль деланной суровости и взыскательности спала с лица лорда, неизменно полного тяги к похвалам, радостям и празднествам. — Сколь долго придётся всё перемещать?       — Дольше, чем я думаю, — звонко разъяснила Рэтия, бдительно взглянув в его глаза, переполненные тихим торжеством о скорых письмах благодарностей от короля. — Вероятно, несколько месяцев. Тем более папирус ужасно хрупок.       — Мейстеры в Цитадели уже уведомлены, — остановил он Рэтию, ибо не имел притязаний к долгим беседам. — Вы собираетесь оставаться после окончания переводов? Мейстерам понадобятся лишние умы.       Рэтия не ожидала столь непосредственной откровенности о её разуме, достойном быть в рядах мейстеров, со стороны лорда Хайтауэра, поэтому слегка зарделась и робко ответила:       — Сначала я должна закончить их.       На душе ей сделалось спокойно, словно груда камней, возложенная днями ранее, спала с плеч. Ведомая пытливостью, она привнесла братьям Хайтауэрам новые седины, а благодаря усердию открыла валирийскую библиотеку. Ормунд виделся ей человеком понятным, не скрывающим своей любви к богатству, порокам и похвалам, питаясь фальшью и заискиваниями, которые так презирал его брат. Эта открытость столь же подкупала, сколь и заставляла облачаться в настороженность, ибо сменять маски с годами становилась легче. Ей не хватало проницательности и хитрости, воспетых Верховным жрецом в их беседах, поэтому Рэтия могла лишь вкрадчиво любопытствовать, с осторожностью выбирая слова… Тогда в крепости Рэтия сглупила, едва услышала змеиное шипение о жестокости Красного Бога. Сглупила и поплатилась за это сполна.       Робко воззрившись на Ормунда, отпивающего вина и с некой гордостью смотря на дивные портреты в своём кабинете, Рэтия старалась уловить сокрытые за его словами тайны или умыслы.       — Вас ждёт столица, — с неким участием проговорил мужчина, весело усмехнувшись, когда заметил неловкий девичий интерес к сим словам. — Открытия из свитков, опасность руд, а теперь Вы столкнётесь с ещё большими трудностями. Видимо, Вы хорошо молитесь Богам.       — Богу, — удивительно смело и строго поправила она, сжав сильнее складки платья меж своих пальцев. Обратив внимание на то, как лорд Хайтауэр скривил губу, Рэтия всё же не разуверилась в правильности отстаивания своей веры, хоть и слабо добавила: — Простите мою дерзость.       Преисполненная недовольством, сражавшимся с его медленно ускользающим терпением, она мучилась от собственных тревог из-за языка, не желавшего подчиниться разуму. Вера была для неё важна так же, как радость для младенца, ибо в ней Рэтия находила утешение и силы в самые трудные моменты жизни, хоть старалась не прибегать к ней со слепым поклонением, какими славились старые священнослужители. В ней хватало благоразумия, чтобы понимать разницу между искренним поклонением и фанатизмом.       — Уповаю, что наши Боги не станут причиной раздора. К сожалению, разные убеждения всегда приводят к этому, — задумчиво произнёс Ормунд, испив пьянящего вина, столь же сладкого, сколь и запах, витающий в покоях. — Мой отец любил странные фразы…       Прежде ей доводилось слышать о прежнем лорде Хайтауэре в беседах с жителями замка, но никто особенно не стремился вспоминать о нём. Казалось, умерший сосредоточил в себе всё самое неприятное, притворное и терпкое. Младший сын в обличии Отто не благоволил ему, даже ежели уста его вторили деланному уважению. Нет, не стал бы хороший отец терзать своего сына розгами за проступки, за которые Рэтия обычно получала лишь недовольные взгляды даже от старых жриц.       — Прошу прощения, лорд Ормунд, — после долго молчания сказала Рэтия, слегка привстав на диване. — Мне нужно идти. Переводы не ждут.       — Как раз о них, — остановил её веянием руки мужчина, облачившись в располагающую улыбку. — Ко мне пришло письмо от одного из архимейстеров, и в нём написано, что я непременно обязан дать разрешение на распространение Ваших переводов, безусловно, под редакцией этого таинственного человека. Ох, а также он пожелал, чтобы я разрешил Вам присутствовать на нескольких операциях, ибо достопочтенный Конклав просто так не примет Вашего прошения. И что мне делать с этим?       Почтенно кивнув и невольно ощутив радостный румянец на щеках от столь приятных слов, Рэтия не могла показать себя глупой девицей, не считающейся с мнением того, по воле которого имела тёплый кров и возможность переводить без тревог.       — Вы владыка этих земель, и не мне советовать Вам. Я здесь гостья.       Как и ожидалось, Ормунд возгордился и пролепетал:       — Верно, верно. Ни мне знать, что правит Вашим сердцем, хоть мне кажется, что Вы стремитесь доказать свои знания. Если я разрешу Вам публиковать переводы, то Цитадель точно разбушуется, а Вас окрестят ведьмой. Вас в роли королевской врачевательнице кое-как приняли при королевском дворе. Ваши переводы, вероятно, будут сжигать.       — Они не имеют право, — Рэтия прервала пылкие толки лорда, примирительно улыбнувшись. — Пламенем владеют только драконы.       Ормунд засмеялся.       — Я подумаю над этим, — все ещё охваченный смехом, проговорил он. Его тело, слегка грузное ввиду губительного образа жизни, с трудом поднялось с просевших подушек, а рука опустилась на живот, проглядывающийся в тканях накидки. — Я уважаю достопочтенных архимейстеров и опасаюсь, что моё разрешение разбудит в них ненависть к Хайтауэрам.       — Я буду стараться не подвести Вас, — взволнованная возложенной на неё ответственностью Рэтия с трудом могла скрыть свою радость, заставившую Ормунда горделиво улыбнуться и пропустить бороду меж своих жилистых пальцев.       — Не перестарайтесь. Одного излишне амбициозного изгнанника мне хватит, — тон голоса внезапно запестрел глумливой насмешкой и снисходительной ухмылкой, хоть в этом не было чего-то излишне злого и приторного, будто старший брат всего лишь посмеивался над младшим. Так её любили поддразнивать умершие братья-жрецы. — Пока перепроверьте свои труды, врачевательница.

***

      Гнев лорда Староместа быстро утих, ибо сладость похвал и отнятые ветром тревоги радовали его больше, чем постоянные раздумья над судьбой глупой врачевательницы, в порыве юношеского любопытства отправившейся в лоно чёрной крепости, поэтому вскоре ей позволили передвигаться по родовому гнезду Хайтауэров. Ускользнув от пристального внимания вездесущих слуг, Рэтия устремилась по саду замка, охваченная лишь желанием скорее отыскать покой в тишине и приятной разлуке с удушающими стенами своих покоев. На языке крутились песни, которые ей пели сёстры-жрицы во время жарких и тяжких дней простуд и горячек, когда их алеющие очи вторили их губам, что целовали ручки и щёчки тогда ещё маленькой послушницы. Вероятно, её несносный и непримиримый с холодом разума сердечный огонёк ненамеренно взрастили именно они. Быть может, проводи Рэтия больше времени подле старцев в храмовой библиотеке, похожих на медленно тлеющее пламя, то смогла бы обрести более спокойный и кроткий нрав?       Тихой поступью Рэтия кружила по саду, прислушивалась к окружению, пышущему жизнью и неуловимой лёгкостью. Пение соловьёв, шелест деревьев, чью зелень перебирал прохладный ветер, отдалённые мимолётные разговоры слуг и рыцарей да треск ветвей под ногами — всё ей казалось дивным и сладостным сном после взыскательного заточения. Чувство свободы пленяло ум и придавало уверенности в том, что Владыка Света неспроста избрал ей путь, усеянный терновником надежд и увещеваний. И вместе с долгожданным ощущением свободы в ней цвела догадка, мог ли быть отправителем письма архимейстер медицины, с которым Рэтии не довелось достойно распрощаться несколькими днями ранее.       Добравшись до тренировочной площадки, Рэтия на миг застыла и пригляделась: стремительные движения, лязг стали, соприкасающейся столь часто, подобно изголодавшимся по ласкам любовникам. С осторожностью пройдя по ступеням, она прильнула к колонне и не сразу разглядела в двух фигурах, движущихся с необузданной энергией и ловкостью, знакомые черты лиц. Светлый лик Тиланда был озарён едва сдерживаемой улыбкой, когда он с львиной силой и змеиной хитростью пытался, кажется, раззадорить своего противника — Хоберта, потемневшего от солнца после их последней встречи и сейчас избравшего путь упорства и бесчисленных попыток отразить нескончаемые атаки. Иногда Хоберту удавалось сменить позицию, чтобы начать атаковать и иногда ловко увиливать от призывного острия меча Тиланда. Получалось это излишне тяжело, хоть, впрочем, и резво. Судя по их вспотевшим и красным лицам, они тренировались уже долгое время.       Рэтия изумилась красоте выточенных движений этих двух мужчин, сталкивающихся мечами в страстном танце, словно на весах судьбы лежали их жизни. Юный Ланнистер отбивался от атак, молниеносно отвечая десятками взмахов и выпадов, словно то была игра. Она позволила себе маленькую забаву, присев на одну из скамеек и с робкой пытливостью слушая уветливое звучание стали. Вскоре почти прижатый к колонне Тиланд смог удивительным образом отбить меч Хоберта и стукнуть того навершием, смеясь недовольному выражению лица прежнего соперника.       Они решили отдохнуть, испив воды от внезапно появившихся пажей. И Рэтия с кроткой улыбкой вспоминала ловкость Тиланда, прилипшие к напряжённому лбу светлые пряди волос, движения его мощной шеи, едва к ней прикоснулось остриё меча Хоберта, и тонкие пальцы на эфесе меча. Внезапное смущение овладело ею, а дыхание стало неровным, как от простуды. Хватило бы ей столько сил и терпения, чтобы стать столь же опытной в искусстве стали? Украдкой скользнув взглядом к недавним противникам, Рэтия изумлённо приоткрыла рот из-за того, что Тиланд воззрился на неё с явственным пониманием, словно ведал о её мерзких и стыдливых мыслях. Она быстро отошла и прильнула к холодной колонне, прислушиваясь к своему стучащему сердцу и прижимая свою руку к поджатым добела губам. Ей надобно бросить эти раздумья в пепел пламени, забыться в молитвах или врачевании…       — Не ожидал увидеть Вас здесь, — вызволил её из омута грёз мягкий, тронутый озорной ноткой голос, вмиг отталкивающий Рэтию от его обладателя. — Мне казалось, Вас запрут около пламени Хайтауэра, чтобы Вы помогали ему гореть ярче, — подошедший Тиланд, не обращая внимания на недовольство Хоберта вдалеке, спрятал свои руки за крепкую спину, слегка склонил голову вбок и разглядывал её лик с отчётливой дерзкой пристальностью. — Я заметил, что Вы за мной следили.       — Мне редко доводилось видеть такие занимательные бои, — оправившись от тягостных грёз, Рэтия подобрала складки в меру лёгкого для такой жары парчового платья, неприятно льнувшего к её потливой коже, и прошла к скамье. Та оказалась жёсткой и неудобной, но она не вправе выбирать в сей сложной ситуации, когда неловкое молчание сопровождалось озорным блеском в светлых очах Тиланда. Душевный трепет возвратился к ней, едва тот подошёл достаточно близко, чтобы она смогла ощутить капли прохладной воды, стекающей с его лица после тренировочного умывания. — Но я не склонна к восхищению силой стали.       По своей природе Тиланд казался ей далёким от идеала рыцаря, ибо порочную и низменную сторону скрывал за фальшивой галантностью и неприятным озорством, вызывающим у неё лишь неловкое отторжение из-за заметной схожести с Порочным принцем. С её призраком прошлого они были схожи своими подтянутыми телами и манерой говорить, но именно Тиланд был добр к ней и почти не задирал, что послужило придаче его образу доброжелательности и искренности, старательно укрытой им за шутками и баловством. Ей вдруг сделалось совестно от того, что она не посетила именины Лионеля, юного наследника лорда Хайтауэра, по наитию ощущая, что Тиланд мог ждать её, оглядываться на двери. За день до именин именно он подарил ей самые первые подснежники, сорванные им и подаренные ей в позолоченной ленте, спрятанной ею перед неожиданным приходом Отто.       Перед ней стоял уже не юноша, как иногда говорил милорд, а уже мужчина, готовый вгрызться в глотку всякому, кто пойдёт против его семьи или убеждений. Золотые волосы слегка вились и блестели от воды и пота, а на носу виднелись светлые веснушки, внезапно придавшие его образу детской непосредственности, тут же стёршейся из-за ухмылки.       — Благо, Хоберт не такой уж и лодырь, раз смог немного утомить меня, — продолжил он говорить после нескольких мгновений тихого наблюдения.       — Немного? — шутливо поинтересовалась Рэтия.       В ответ Тиланд играючи ей улыбнулся, подал руку и предложил прогуляться по саду. Жара приятно бодрила после прохладных весенних дней, однако на тренировочной площадке было душно из-за редких ветров. С улыбкой Рэтия приняла это предложение, отказавшись от поданной руки. Не стоило множить слухи даже принятием его галантности.       Они не обменивались ни единым словом, переглядываясь уветливыми взглядами, ибо Тиланд не искал её расположения неуместными беседами, из раза в раз приводящими в безмолвие мыслей. Она следовала за его фигурой по узкой тропе из гладкого камня, вдоволь нагретого от жаркого солнца, а затем изумилась увиденному: в середине садовых высоких кустов отливал манящим серебром каменный пруд, прячущийся в тенях деревьев и нежных цветов акаций, мимозы и черёмухи. Рэтия с опаской провела рукой по каменному горячему парапету, с трудом умостилась на гладкий камень и подобрала под себя одну ногу, пока другую опустила на землю. Прохладная вода мерно покачивалась под властью её руки, а кончики длинных волос слегка намокли, когда она склонилась над прудом. Из-за слепящего сквозь листву солнца Рэтия не сразу заметила изумительный блеск чешуи рыб, завораживающей её в своей дивной пляске, едва она провела рукой по водной глади. Вероятно, это место принадлежало леди-жене Ормунда, баловавшая своё слабое здоровье редкими прогулками по саду или долгими вечерами у окна под монотонное чтение «Семиконечной Звезды» из уст септы, иногда приглашающей саму Рэтию читать вместе с ней. Как и прежде, Рэтия не видела в сём ничего зазорного и грешного, ибо собственная преданная вера не пошатнулась бы, даже если бы её заперли в чулане только с этой книгой.       Заметно довольный своей находкой и девичьим изумлением, Тиланд присел на каменный край пруда, возложил на колено ногу и ожидал её благодарностей, хоть и явно не признал бы это. С безмолвием Рэтия наблюдала за его затейливой улыбкой, когда он проводил рукой по воде, тревожа рыбок, привыкших к спокойному уединению под сенью деревьев и цветов. Сейчас он здесь, с ней, а мог бы почивать на перьевых подушках с капризными узорами или жечь лицо с потом от бесконечных тренировок, дабы его движения мечом рассекали воздух с ласковой мелодией стали, или предаваться грёзам на горячем песке берегов Медовички. Или отдаваться праздному веселью и пороку с самыми опытными жрицами любви, привезёнными из Лисса на его потеху. По телу пробежала холодная дрожь от минувших грёз разгорячённого жарой рассудка, и Рэтия корила себя за столь отвратительные образы.       Оба они были гостями Хайтауэров. Но Тиланд из-за своего положения имел право выезжать из замка на лошадях, смеяться с лордами, пьянеющими от его змеиного искушения и ловкости, развлекать молодых дам своим необъяснимым очарованием и настойчивыми ухаживаниями, а ночью утопать в сладких мечтаниях о войне или плотских обликах. При всём том Рэтия была заложницей своего положения не только из-за тяжёлого шлейфа обязанностей, но и из-за своей жгучей веры и убеждений. Вокруг неё неустанно множились слухи, придавая то сладкую лесть, то горькую обиду. Рэтия не имела права гулять по городу без разрешения лорда Ормунда и сопровождения рыцарей, не могла общаться с другими гостями в замке, которых она старательно избегала по соображениям совести. Но, в отличие от Тиланда, лорд Ормунд доверял ей свою личную библиотеку и позволял пребывать с его супругой, ежели та изъявляла желание прогуляться по саду.       Из мыслей Рэтию вывел внезапный всплеск воды в её сторону, окропивший ткани платья и открытую кожу рук. Рэтия возмущённо взглянула на Тиланда, не скрывающего своего детского торжества и вновь плеснувшего в неё водой из пруда. Смерив его недовольным взглядом, Рэтия вмиг поднялась и отошла от него, дабы вновь не оказаться под властью всплесков воды.       — Вы так серьёзны. Хмурость добавит Вам морщин, — засмеялся Тиланд, поднялся следом и приблизился к ней медленным уветливым шагом, заставляя Рэтию насторожиться.       — Так закройте свои глаза, — попыталась ответить Рэтия ледяным тоном, треснувшим из-за надламывающегося шёпота.       Отрывистая усмешка выскользнула из-под пухлых уст мужчины, подкрадывающегося к ней с львиной статью. На душе ей вдруг сделалось неспокойно из-за его очей из-под россыпи светлых ресниц: в них было глубинное чутьё, помогающее совладать с неким тайным стремлением, неустанно влекущим этого статного мужчину к ней, простой Красной девице, вечно одетой в неброскую парчу, тяжелеющую из-за книг на руках. Неужели в лучистых Западных землях не презирали иную веру, женский ум и сметливость? Неизведанный для неё край Вестероса, накрытый жарким солнцем, омываемый на берегах морскими волнами, блистающий роскошью тканей, богатством в виде жемчужин в женских волосах, нежнейшими шелками одеяний господ, поражающий созданными эфесами оружий с выкованными на них фигурами каких-нибудь животных или людей, некогда принёсших себе славу в боях. Чем-то земля Ланнистеров напоминала ей Пентос, который Рэтия не столь рьяно мечтала посетить из-за рассказов старцев: там были бесконечные интриги за власть между магистрами, увиденное ею рабство, помпезное богатство и низменные удовольствия, завезённые с пленёнными островными девицами.       Тиланд казался ей сотканным из изящной величественности, совершенными мазками на лице, острыми линиями, перетекающими, подобно морским волнам, в плавные изгибы его губ. В нём текла золотая кровь, разжигающая его сердце тягой к роскоши, власти и величию — три стремления, страшащие Рэтию в людях более всего.       — Знаете, сир Тиланд, — воззвала она к его благоразумию и стремлению к похвале, преследовавшие, по её наблюдениям, каждого второго сына. — Я бы хотела выразить свою признательность за вчерашнее. Вы поступили очень благородно и достойно, — и, заметив его капризную улыбку с горделивым вытягиванием спины, она поспешила добавить ложку дёгтя: — но, признаться, ужасно неуместно. Если бы Вы попали под горячую руку милорда, я бы не посмела даже показываться Вам из-за стыда.       Отведя в растерянности взгляд, Рэтия пожелала отцепиться от его пристального внимания, разжигающего в ней стыдливую тягу к его новым улыбкам, жестам и словам.       — Стыдно было бы мне: не Вас же ударили, — с братской мягкостью разуверил мужчина её душевные тревоги, плавно скользнув взглядом по её слегка мокрому платью и тут же отведя его, видимо, не желая тешить своё любопытство девичьими грозными взорами в виде ответа. — Думается мне, что сир Отто ограничился с Вами простым наказанием. Порка? Или кочергой выжег имя «Недостойная дева»? — пропел он голосом, вмиг засмеявшись от негодования Рэтии.       — Что Вы… — поспешила она разубедить сметливые мысли Тиланда своей упрямой душевной искренностью по отношению к Отто. Быть может, он и был с ней груб несколькими днями ранее, однако это послужило ей хорошим уроком: она приняла свою неуместную и слепую пытливость, сделавшись ласковее стали, разогретой на печи гневливых убеждений старых жриц. И окончательно поняла, что нужно быть хитрее. — Он не посмел бы…       — Он жесток и опасен, особенно к тем, кто ему не полезен, — холодно возвестил Тиланд, двигаясь рядом с ней вкрадчиво и не скрываясь за смятением, как делала она. — Унизить так своего сына, а Вас облачить в позор, приказав следовать за собой, словно непослушную служанку — это лишь малая часть того, что смог лицезреть я. Благо, тогда я ограничился лишь царапиной от лезвий мечей, что обняли мою шею, и тайным наблюдением за тем, как Хоберта почти что не послали к огню на вершине Башни или утопиться в Медовичке, — от его речей Рэтия испуганно огляделась и всё же продолжила внимать ему: — Лорд Ормунд был неумолим в словах, тогда как сир Отто грозился окрасить его грубую кожу лошадиными плетями, а отрезанный член отдать леди Линессе, его супруге.       — Мне неведомы их истинные помыслы, однако, думаю, они были встревожены нашим отлучением в крепость, — с неохотой разлепила Рэтия уста, потревожив воздух своим горячим дыханием и торопливой речью. — Я волновалась, если бы кто-то близкий мне пропал… Разве сир Хоберт получил наказание за то, что ушёл с поста?       Тиланд усмехнулся, небрежно махнув рукой и улыбнувшись этому, как ему казалось, детскому вопросу.       — Пустой взгляд, отражающий злость на своё положение, сжатые губы, нервная походка, — вдруг начал перечислять Тиланд, как она поняла, сегодняшнее обличие Хоберта. — Вероятно, его могли побить. Братцы Хайтауэры не стали бы марать руки, а вот рыцари Староместа не любят, когда дисциплина и правила не соблюдаются.       Медленно, точно яд, дрожь проникала в неё, чтобы в любой момент впиться с когтями страха в самую глубь её души, окутанную огнём терзаний. Как и прежде, Рэтия считала насилие неприемлемым по отношению ко всякому человеку, ибо с детства с ужасом лицезрела за тем, как били неповинных, но безвольных людей плетями и как лица их окрашивали в татуировки, как наказывали невинных послушниц и послушников, стремящихся выбраться из удушливых стен Красного храма с детскими возгласами радости. Её саму не обошли наказания куда более худшие, чем порка — пощёчины, удары руками по коже, съеденье горьких блюд в угоду властного торжества старых жриц, неприятных слов о её непослушании. Во всяком случае, сейчас она страшилась любого наказания и касания к себе.       — Ни нам… ни нам судить об их деяниях, — она провела пальцами по руке, где едва виднелись рубцы от шрамов, провела по мозолям, появившимся из-за долгого письма, и постаралась успокоиться, не став пленницей смятения.       — Но очень хочется, — Тиланд прошёл около неё, задев рукой волнистые волосы и слегка вдохнув их запах. Этот дерзкий поступок Рэтия встретила с взыскательным взглядом и широким шагом назад. На этот порыв мужчина лишь бархатисто засмеялся. — Мне приходится зреть в оба, чтобы другой не прозрел больше… — донесся до неё шёпот, положивший в неё семя сомнения.       — Разве в Староместе Вам угрожает опасность? — вкрадчиво полюбопытствовала Рэтия и получила лишь усмешку Тиланда, что склонился над прудом, зачерпнул ладонями воды и охладил лик, раскрасневшийся под солнцем, прохладной водой. Его спину облачала шёлковая белая рубашка, накрытая расстёгнутым дублетом, на груди которого блестела заклёпка в форме львиной морды. Ветер забрался под шелка мужчины, охлаждая взмокшую спину. На его ремне, в ножнах, расшитых золотыми нитями на гладкой коже, теплился продолговатый меч, которым мастерски пользовался его хозяин прежде в бою. Она помнила вкрадчивый блеск стали в лучах дневного солнца, аккуратную полировку и остроту, подобную недавно рождённой стали под молотом кузнеца, и с безотчётной тревогой ожидала, когда Тиланд вновь покажет искусство боя, надеясь, что не будет подле него в тот момент.       Тиланд вновь присел на каменный край, обратив внимание на Рэтию, пока решившую слушать мелодии прилетевших на ветви птиц и воды, взволнованной движениями рыб. Негоже было питать его самолюбие и торжество всепрощением за проявленную им дерзость.       — В старом городе, укрытом плотной завесой тайн и пороков, Вы неумело правите своими чувствами, а пламя неустанно горит в Ваших очах, давя порывы здравого смысла, — его тон сквозил ясным родительским снисхождением, точно она являлась юным цветком, грозившимся рассыпаться с приходом ветров зимы. — Даже в дружбе надобно полагаться лишь на себя, ибо только ты сам знаешь, что делать и что ожидать.       — Дружба с сиром Гилбертом Вас не прельщает? — вкрадчиво спросила Рэтия, медленно подходя к нему. С кончиков его золочённых волос стекали редкие капли воды, медленно пробираясь под его рубаху, заставляя ту льнуть к коже. Благо, это безобразие кое-как прикрывал расстёгнутый дублет. — Кажется, его заперли в покоях и запретили навещать, но я думала, что для Вас это правило неписано.       — Он сейчас неустанно молится в Звёздной Септе подле септона Люциана, — прихотливо фыркнул Тиланд, поджав свои губы в улыбку от её медленных движений в свою сторону. — К нему можно сходить, но я не хочу встретитесь с зелёным пламенем в его глазах. Быть может, и Вы порадуете его своим присутствием? Можете закрыть свои очаровательные очи красной тканью, — он играючи похлопал ресницами, дразня Рэтию, вмиг застывшую в смятении. Ей хотелось высказать свои дерзкие догадки насчёт его состояния ума, но это было бы опрометчиво после всего, чему научили её в Красном храме и здесь. Посему Рэтия подошла к нему ближе, стараясь не отступить от своей внезапной нежности, ввергнувшей Тиланда в уветливое оцепенение.       — Тогда могу ли я сейчас нарушить Ваши наказы? — сорвалось с её уст, натянувшихся в улыбке.       — Можете.       — Почему Вы так откровенны со мной? — старательно скрывая своё нетерпение, Рэтия спокойной спрашивала, вкрадчиво любуясь лазурью его глаз, похожих на море, омывающее берега Волантиса в самые дивные дни.       — Разве есть причина для доброты? — задумчиво провёл по своему подбородку пальцем Тиланд, не скрывая своего развлечения из-за внезапно вспыхнувшего в ней интереса. — Мне ведомы воспоминания о чувстве огня юношества, опьяняющего рассудок, так же, как и знание, что за опрометчивой честностью или глупым доверием всегда следуют потери и невзгоды, — он уветливо провёл по её рукам, сцеплённым в замок, кончиками пальцев, заставляя её вздрогнуть от неожиданного чувства. Беспокойное сердце участило взволнованное дыхание Рэтии, отступившей от мужчины на шаг. — А в Ваших очах столько чистоты и непоколебимой уверенности в лучшее… — им была замечена перемена в её поведении, отчего в нём, видимо, начало плескаться задорное предвкушение. — Не думаю, что Вы устремитесь рассказывать про мои секреты своим покровителям.       — У меня их нет, — прошептала Рэтия, решительно взглянув на Тиланда, протянувшего ей сорванные белоснежные акации, собранные в чарующие кисти. Заворожённая их видом, Рэтия не сразу решила отступить, когда Тиланд поднялся, возвысившись над ней и вложив в девичьи руки дар. — Цветы мне осмеливаетесь дарить лишь Вы, — Рэтия сжала в руках подарок и невольно нахмурилась, когда растение поморщилось из-за её лёгкого прикосновения. В чём-то она с этим душистым цветком оказалась похожа. — У меня нет и не будет достойных партий, кроме моего Бога, которому я обязана отдать душу и тело, — она вдохнула ароматы и оцепенела, когда заметила выползающего из-под лепестков муравья. Она быстро подошла к пруду и медленно опустила душистые цветы на горячий камень, но муравей не стремился выйти из укромного и прохладного места.       Посмеявшись над её невинными попытками избавиться от муравья, Тиланд подошёл и сел рядом, смотря на неё, склонившуюся и безмолвно ожидающую, что насекомое решит выползти и оставить душистые лепестки сорванных цветов.       — Сир Отто весьма часто пребывает в Вашей компании… — Тиланд потряс сорванным букетом, чтобы поторопить хитреца, но Рэтия накрыла его руку своей и отвела. Лукавая улыбка стёрла с него рассеянную дымку отзывчивости и понимания, явив хитрую ухмылку с проблеском белоснежных зубов, блестящих от влажности слюны. — Я редко видел его улыбки, а с Вами у него она почти не сходит. Не обольщайтесь, милая врачевательница, ибо сие знак его интереса. Мужчины в его возрасте редко думают о чести и внутреннем мире юных и пылких девиц, вожделея лишь к их телам.       — Разве за простые беседы можно судить? — с явственным непочтением заявила Рэтия, вмиг ощутив, как покрылась жаром смущения, едва Тиланд обнажил свою шею, вытерев ладонью пот. — Ваше внимание к моей персоне несколько тревожит.       Тиланд сделался задумчивым, будто в глубине души сожалеющим о сказанном в порыве мрачного торжества над её душой и секретами.       — На то есть причины, — он повёл головой, пытаясь скрыть улыбку. — Моя мать была невероятно мудрой для своего возраста женщиной, но вышла замуж за моего отца в шестнадцать, млея перед его милыми речами о её недюжинном уме и силе воли. Вы похожи на неё, и потому я страшусь повторения судьбы.       — Сир Тиланд, — Рэтия с усталостью разомкнула уста и елейно улыбнулась, неумело вторя сим жестом королеве Алисенте, — ежели в Вас зрело подозрения, что во мне проснутся стремления связать себя с кем-то чувствами, то Вы ошибаетесь. Любовь и страсть мне неподвластны.       — Но привязанность намного хуже, чем любовь, ибо тогда больнее отказываться от человека, которого никогда полностью не получишь, — сказал мужчина, преисполненный надменного тона, как будто считал нужным доказать, что знал больше, чем она. Но по наитию Рэтия сознавала его тайный страх жестокого повторения судьбы.       — У меня нет ни к кому ни привязанности, ни доверия. Я признательна Вам за заботу о моей персоне, но знайте, что я связана долгом перед своим Богом.       Рэтия стиснула в пальцах ткань платья, ощущая призрачную тяжесть слов, наброшенных на неё и сковывающих беспокойством за своё неясное будущее. Поведанные наблюдения Тиланда шли вразрез с её собственными чувствами, теперь нагретыми, как раскалённая сталь. Прохладный ветер охлаждал разгорячённую под жарким солнцем кожу и ум, охваченный безумными суждениями. Неужто она была столь слепа? Или слишком опрометчива, решив, что дружба с милордом могла вернуть ей ощущение покоя, какой она, бывало, испытывала подле Верховного жреца. Казалось, Тиланду нравилось лицезреть эти отчаянные девичьи попытки оставить при себе смелость и решимость, отнятые его же словами, вызывающими у неё сомнения.       — Так странно слышать это от Вас. Вы промолчали, когда нас с сиром Гилбертом унижали на виду у рыцарей и когда милорд отругал меня, точно маленькую девочку. И Вы заступились только потому, что услышали отголоски приближающейся бури.       Тиланд молчал.       — Стремление обучить меня тонкостям жизни не возымеет итога, ежели Вы будете утаивать истину, — гневливо выдохнула Рэтия, обличающе посмотрев на него. — Безусловно, как и всякий человек, Вы имеете множество секретов, однако я отношусь к сему равнодушно, ибо сама соткана из недомолвок.       — Хотел узнать, куда приведёт Ваш язык, — поддетые призрачным клинком уста вторили его сердцу в отказе в покаянии, которое столь желала услышать Рэтия, несколько оробевшая из-за следующих слов: — Так проявился уже мой интерес. Скажите, Вы бы защитили меня, ежели я бы оказался обвинён в чём-то?       — Если бы вина Ваша не была доказана, то я бы встала на Вашу сторону, — на сей раз её губы плотно сомкнулись в блуждающей улыбке, будто успокаивающей собеседника в этом внезапном вопросе.       — А если сие происходит в час войны? — глаза мужчины проницательно оглядывали девичье лицо, стремясь отыскать её глубоко упрятанный страх войны и предстоящих битв, кровопролитий и человеческих страданий. — Представим, что Вы качаетесь на лезвиях мечей и не хотите выбирать сторону, но Ваш приятель пребывает на чьей-то стороне. Вы бы заступились за него, зная, что Вас причислят к его сторонникам?       — Сейчас же не война… — Рэтия прикрыла глаза, выражая безмолвный отказ продолжать эту беседу в таком ключе, однако Тиланд был упрям в своём желании узнать её точку зрения.       — Затишье. Пока не опустится саван на голову государя, Семь Королевств будут жить в мире.       Эта истина звучала из уст мужчины особенно неприятно, отталкивающе, укрывая Рэтию в воспоминания о том, как все страшились кончины короля Визериса и как все радовались, когда тень их Неведомого прошла над ними.       — После смерти государя трон займёт его законная наследница — принцесса Рейнира, которая постарается сохранить мир в Семи королевствах.       — Мне бы Вашу уверенность… Однако ж дела обстоят худо, — выдохнул Тиланд, посерьёзнев из-за следующих слов. — Тонким искусством политики весьма сложно совладать. Ни мне рассказывать Вам о прецеденте, произошедшем на Великом Совете в сто первом году. Тогдашний принц Визерис и его кузина принцесса Рейнис были основными кандидатами на трон после смерти Старого Короля. Рейнис была невероятно умной и сильной женщиной, готовой к правлению и служению государству. Был выбран Визерис — мужчина по рождению. Старый Король всё ещё помнил деяния Мейгора Жестокого и страшился вероятного раскола. Поэтому принцесса Рейнира должна заявить права на трон своей готовностью стать хорошей королевой, а не ожидать, что мужчины склонятся перед женщиной лишь из-за её принадлежности к династии Таргариенов.       Рэтия не ведала, что делать дальше после таких удручающих вестей, и не могла показать смятение перед Тиландом, который мог воспользоваться её слабостью и заманить в свои сети для неведомых ей целей.       — Вы хотите сказать, что… что может быть война? — пылко вопросила Рэтия, изумлённо подняв брови и поджав уста в опасении, что рядом с ними мог быть тайный слушатель. — Но ведь принцесса уже взрослая женщина, обученная власти и имеющая двоих детей. Король Визерис сызмальства усаживал её у подножия Железного трона, пока вершил суд, а на заседаниях Малого совета она была чашницей.       — Вы смотрите в прошлое, а нужно знать настоящее.       — Прошлое определяет настоящее, — твёрдо заявив о своём видении, Рэтия подошла к пруду и охладила руки водой. Заветный блеск чешуи разноцветных рыб заворожил, позволяя разуму успокоиться. — Более не наговаривайте на измену, сир Тиланд.       — Уповаю, Вы узнаете истину положения не из чужих уст, отравленных обидой и лицемерием, — осмелился изобличить своё участие Тиланд с доброй улыбкой.

***

      Не без уговоров Рэтия отправилась с Тиландом в конюшню, где в одном из стойл изнывала по свободе лошадь, всхрапнувшая и демонстрирующая белые широкие зубы, зажимающие меж собой конскую упряжь. Лошадь была славной, с поджарым крупом и мощной шеей, по которой ласково провёл рукой Тиланд, вызволяя ту из плена удушливого стойла. Затем, как он ей объяснил, им были проверены новые подковы, крепкие стремена, справленные под его ногу, и настроение кобылы, лакомившейся сахарком из рук хозяина.       Лошадь вдруг фыркнула, пронзительными чёрными очами глядя на заворожённую её красотой и статью Рэтию, отступившую из-за предчувствующего трепета перед неуправляемым зверем. Тиланд ухватил поводья и успокаивающе прошёлся рукой по морде, зарывшись пальцами в короткие лошадиные косы.       — Ревнивица, — мягко произнёс Тиланд, приглаживая гриву кобылы и проверяя ремни на седле. — Она Вас невзлюбила.       — Расположение животных мне труднее снискать, — воззвала в ответ Рэтия, с опаской относившаяся к лошадям, столь пугливым и падким к первородным инстинктам страха, хотя остающимся изящными и прекрасными существами.       Сызмальства Рэтия отдавала предпочтение огню и крепкой земле под ногами, чем загадочным лошадям, которых седлали братья-жрецы, ежели решали отправляться в город. Тогда она облокачивалась на спину одного из братьев, иногда проводя своей детской рукой по сумрачным гривам животных и с трепетом ощущая мощные мышцы под собой. Коварное плетение судьбы взывало к памятливости разума, создавая перед мысленным взором очертания алеющей и тёмной чешуи Кровавого Змея. Драконы воистину были другими существами, отдающими предпочтения к тем, кто им по крови, и соединяющимися душами только с истинными всадниками. Рэтия вспомнила, как приятно грело тело Караксеса, едва её пальцы с уверенностью проходили по чешуе, и как встречалась с тем янтарным пламенем в хитрых очах этого необузданного зверя.       — А я думал, что врачеватели сначала практикуются на животных.       — И за всяким идёт кровавый шлейф невинных птиц, — и с неохотой заметила: — Боюсь, Ваша лошадь видит во мне врага.       — Или она видит нечто в моих очах, отражающих мою душу, — Тиланд кивнул в сторону конюха, придерживающего другую лошадь за поводья. Мягкий нрав и окраска показались ей знакомыми, ведь то была лошадь, прежде подведённая к ней в ночь возле Цитадели. Рэтия провела пальцами по ткани платья, невольно почувствовав призрачный разрез, сделанный тогда Тиландом на другом одеянии. — Она спокойная и тихая, а моя красавица лишний раз привыкла играться с ней, поэтому, ежели время придёт, мы с Вами прогуляемся на лошадях без лишних бед.       — У Вас уже столько планов без моего ведома, — с явственным негодованием обратилась к нему Рэтия, медленно и осторожно подошла к кобыле и с изумлением провела ладонью по её шее. Лошадь захлопала своими широкими и умными глазками, попытавшись попробовать её волосы на вкус, но вовремя подоспевший Тиланд убрал девичью тёмную медь за спину, положив свою руку на шею зверя рядом с её. Рэтия удивлённо приоткрыла губы, ощутив знакомое чувство участия перед могучим зверем. Тогда был неукротимый дракон, теперь — кроткая лошадь.       — Ну, кто-то же из нас должен, — с усмешкой ответил он.       Выйдя из конюшни и пройдя к широкой территории, где помощники конюхов и слуги украдкой поглядывали на них, Тиланд рассказал ей об управлении лошадью, помог залезть в дамское седло и оповестил, что будет рядом.       Поначалу лошадь долго привыкала к тяжести на спине, иногда фыркая и не слушаясь растерянную Рэтию, постепенно обретающую уверенность. Ей пришлось компенсировать движение зверя с помощью силы своих суставов, сидеть прямо и не давать кобыле считать себя вольной в решениях.       — Вы прирождённая всадница! — засмеялся Тиланд. — Скоро и дракона будете покорять!       Сердце мятежно стучало, отдавало звуками бурлящей крови в висках, но уста слиплись в радостной несдержанной улыбке от езды. Ей неожиданно понравилось вновь ощущать под собой поджарую спину лошади, не таящей в себе ни тайн, ни злых помыслов. Так она могла вернуться во времена катаний с почившими братьями.       Вдруг они услышали вдалеке людские возгласы, отчаянные крики и звуки плетей, поэтому, отдав лошадь слугам, устремились вглубь обезумевшей толпы, обнимающей загон, в котором, как оказалось, скакал конь, точно в бешенстве. В загон пытались подойти смельчаки, набросить на своенравное животное верёвку, взяться за поводья или покрыть его поджарый круп ударами плетей, дабы укротить пыл зверя, однако все они убегали, страшась участи быть затопченными. Отчего-то Рэтия почувствовала не удивление толпы, а испуг коня, приковывающего голодные разъярённые взгляды людей, пытающихся нацепить на него оковы вынужденного смирения.       И вдруг всё стало стихать, оголтелая толпа расступилась перед стремительно идущим человеком, облачённым в темно-зелёные одежды, сорвавшим с себя плащ и схватившим у испуганного конюха плеть, которая вскоре ударилась о кожу зверя, вмиг разгневавшегося на милорда. Заиграли грозной устрашающей музыкой хлёсткие удары, редкие и разгневанные приказы, а собственные мысли неслись с испуганной дрожью в руках. С такой жестокостью били рабов, не повиновавшихся господину или осмелившихся закрыть своим израненным и голым телом семью.       — Дорнийский жеребец достался ему ещё от Кворена Мартелла, нынешнего правителя Дорна, — внезапно стал объяснять стоящий перед ней Тиланд, закрывший её собой и держащий руку на эфесе меча, сокрытого в лоне ножен. — Никому не удавалось укротить этого своенравного жеребца, рвавшегося к свободе и отгрызавшего пальцы всякому, кто к нему прикасался. Кворен подарил его именно сиру Отто, поскольку хотел увидеть, способен ли знаменитый десница подчинить себе бушующее сердце животного, родившегося на свободных землях, — мужчина перебрал пальцами навершие гарды, неохотно вспоминая дни минувшего детства: — Я был ещё тогда мал, но помню, с каким упоением смотрел, как сир Отто подчинил этого жеребца…       Гонимые чувствами мысли вертелись на языке смятением от увиденного и услышанного, благо, ей доставало ума не мучить того своим любопытством. Действительно, Отто являлся воплощением всех тех качеств, презираемых и одновременно, в самой глубине невинного разума, желанных ею, чтобы уметь управлять ими с такой же лёгкостью и мастерством, как этот мужчина. Но нынешняя поразительная жестокость совершенно не гармонировала с сохранившимся в её памяти обличием строгого и интересного собеседника, с коим Рэтия могла разделить некоторые тревоги, получив в ответ мудрый совет.       — С того дня Вы и стали восхищаться им? — потревожила она воздух воззванием озябших губ, вмиг иссушенных из-за новых ударов плети и гневливым ржанием коня.       — Ненавидеть, — Тиланд заметно напряг плечи и как-то нервно расправил их, точно пытаясь огородиться от настигающих его размышлений. — Почему какому-то безземельному второму сыну удалось подчинить себе дорнийца раньше, чем сыну золотых львов? Я задавался этим вопросом множество раз и вскоре осознал, что моя ненависть стала переходить в зависть. Мне претило это чувство, хоть и с собой я ничего не мог поделать.       — Очень смело признаться в зависти к другому человеку, — Рэтия постаралась направить его слова в нужное русло, боясь стать участницей вновь проросших корней злобы и негодования, впивающихся в его сердце. — Мне до конца неведом Ваш истинный нрав, однако я думаю, что при терпении Вам подчинится даже своенравный жеребец.       — Но не дорнийский. А мне нужен был именно он. К сожалению, я понимаю, что ещё не ровня сиру Отто, — Тиланд вкрадчиво оглядел Рэтию, задумчиво поджав уста. — Во многих отношениях.       — Признаюсь, сир Тиланд, что я буду с нетерпением ожидать того мгновения Вашей славы, — она взялась за складки платья, едва люди стали теснее толпиться к загону и прижимая её к Тиланду. — Честной и достойной славы.       Прежние тревоги истлели, заменившись волнительным вниманием в сторону Отто, сумевшего укротить коня, на которого он с явной гордость сел и повёл его через толпу зевак, затаивших дыхание при виде проезжающей статной фигуре их господина. Каждый решил склониться перед ним. Когда она услышала стук копыт, то опустилась в поклоне, а Тиланд лишь учтиво кивнул, не порываясь даже улыбнуться. И на единое мгновение Рэтия встретилась с Отто взглядами и тут же смежила веки, страшась безмолвного взыскания и участи заложницы своей боязни. Едва тот скрылся в толпе, Рэтия ощутила шёпот, согревающий кожу над ухом:       — Он на Вас посмотрел.       — Думаю, он смотрел на Вас, — неохотно разлепив сухие губы, Рэтия разуверила то ли его, то ли себя. — А если и так, то в его очах, должно быть, плескалась ненависть.       Тиланд усмехнулся.       — Ожидание и ненависть в нём переливаются, как вино на солнце. Такой взгляд я видел несколько раз, — он поддел пальцем девичий подбородок, заставив внимать своим наблюдениям. — У Вас. Однако то была опасливая неприязнь, — Тиланд отвёл руку и начал стремительно идти в сторону конюшни, где изнывали от жары оставленные лошади. — Сир Отто устремился проведать сына да развести смуту в его душе. Я предлагаю Вам отправиться на прогулку.       — Вы хотите проследить за ним?       — Это называется «случайная встреча», — его тон сквозил снисхождением, каким одаривали непутёвых детей, и оттого она пуще прежнего смутилась. Одарив её очаровательной улыбкой, Тиланд загадочно заметил: — Такая же была и у нас, милая врачевательница.