Полина

Школьный выпускной был шумным, но после него настала звенящая домашняя тишина, спокойная, когда я пришёл домой с лёгким запахом дешёвого алкоголя. Мама укоризненно качала головой, приговаривая «весь в отца, ну весь в отца…», а папа лишь усмехнулся, в шутку отвесил мне лёгкий подзатыльник и помог дойти до моей комнаты. Олю быстро спровадили в комнату, сказав, что её брат «заболел». Это не было враньём: я действительно давно болел, но не чем-то физическим, а сильной душевной мукой, от которой лекарство было только одно – время… За окном теплились сумерки с редкими огоньками провинциального города; до меня доносился острый запах высоких деревьев, стоящих перед домом, и сладкий манящий запах чего-то, что мама готовит семье на ужин. Да, теперь мирные вечера в нашем доме – обычное явление. Нет больше ссор, нет больше страшной угрозы на букву «р», которую до сих пор боится моя сестра, несмотря на уже большой возраст – ей, как и мне в те времена, теперь целых двенадцать лет! Я напился до «синьки» с одноклассниками, с которыми даже толком не сблизился за все эти годы, и сейчас был до щемоты счастлив не только от хорошего окончания одиннадцатого класса, но и от чего-то ностальгического, от воспоминаний, что ли… И лёгкий туман в голове помогал их сохранить, прочувствовать по-новому, а некоторые моменты даже переосмыслить. Так и лежал я, медленно отходя от выпивки и одновременно окунаясь в те пролетевшие, как мгновение, шесть лет… Когда мне было двенадцать, казалось, что быстрые изменения бывают лишь раз в жизни. Вот переехали мы внезапно из города в посёлок, в канун Нового года – да, плохо, но это было настолько значимое для меня тогда событие, что никак не представлялось возможным представить себе, что такое будет ещё раз. Оказалось, будет, и не в единичном случае. Шестой стрессовый класс я еле как окончил, и мы тут же уехали туда, откуда и приехали в посёлок – в Ухту, где сняли неприметную квартирку на окраине города. Отец посчитал, что ухтинская братва, которая охотилась за ним раньше, теперь уже перестала эта делать, но предосторожность всё равно решил сохранять, и правильно делал. Когда я окончил девятый класс, папа на своей новой работе – финансовый консультант одной конторы – смог поднакопить достаточно денег, чтобы переехать уже в Сыктывкар, в хорошую квартиру в «спальном» районе, в которой я сейчас и находился. Но переезды – это дело минувшее; главное, что всё устаканилось. Другое дело, что разрушились прежние связи, восстановить которые я был попросту не в силе! Я не был в посёлке все эти шесть лет, и всё это время не видел её – мою Полину, которая сейчас, скорее всего, тоже окончила одиннадцатый класс, и тоже лежит и думает о том, как сложится у неё жизнь дальше, и представив себе её, такую взрослую и красивую, у меня внутри всё похолодело и пробежало волнами, и я с наслаждением уткнулся лицом в подушку. Наслаждался я этими мыслями и оттого, что имелись мечты, которым пока ещё можно предаваться – ничего у нас с ней толком и не было! Да, в долгом и страшном январе девяносто девятого я был у неё дома, целовал её, нежно приобнимая за худенькую спину и чувствуя ладонями выступающие при каждом вздохе косточки, но нас прервал её сумасшедший дед, и началась типичная девчачья истерика, которую я был не в силах прервать, из-за чего трусливо сбежал, чуть не попав под нож ныне покойного Пятифана. Он пропал в тот же день, а с ним исчезли и звери – в последний раз я видел хоть кого-то из них именно в тот день – Волчика, который спас меня от Ромы. «Я же сказал: тебя никто не тронет!» - прорычал он мне, и будто бы благословил на всю оставшуюся жизнь. Не было зверей, нет их, и похоже уже не будет. А стало быть, никто теперь не будет примерять на меня личину непонятного зайца… Но эта же смерть, которая отвадила от посёлка звериную Стаю, отдалила от меня Полину – если раньше меня винили в смерти Кати, то теперь с большей силой винили в смерти Ромы, а за него было, кому вступиться. До мая я боролся в школе за свою жизнь, дрался на каждом углу, и бился только за себя, и это было гораздо труднее – проще защитить кого-то, чем сохранить свою жизнь. Полина мне так и сказала: «Нам с тобой опасно встречаться, отнесись с пониманием – это для твоего же блага. Ещё прирежут тебя эти ромкины прихвостни из-за меня...». И ушла, будто ножом по сердцу ударила… Алкоголь почти выветрился, но усилилась эта страшная мука – мне вдруг показалось, что я чётко ощущаю её присутствие рядом с собой, что я вновь люблю её, как тогда – нежно и исступлённо, как будто никого больше не могу любить, кроме неё, и от этого вкладываю в это чувство все силы, - но в то же время я ведь понимаю, что её рядом со мной нет. Ближайший человек ко мне в этой квартире – это мама за стеной, на кухне. Дальше папа в родительской спальне читает, или Оля в своей комнате телик смотрит, а Полины здесь нет, и быть не может… Но мне вдруг стало до жути интересно – а вдруг она здесь действительно есть? Да, она жива и она есть, только в моём воображении, но в чём проблема взять и перенести её в реальность? Я открыл окно посильнее, вытянул голову навстречу дурманящему запаху деревьев и травы, увидел перед собой уже привычный двор и детскую площадку, где резвилась детвора. Два смелых пацана взобрались на качели, даже не сели – встали там, где надо было сидеть, и раскачивались всё сильнее и сильнее, и под этот размеренный скрип я зажмурился до огоньков в глазах, потом широко, до рези, раскрыл их, и ясно увидел вместо этих мальчишек её. Да, это она. Я смотрел, как она взлетает вверх и вниз, а качели скрипят по нарастающей, и вот маленькая корзинка уже описывает почти полную окружность, и от бледного лица вниз струится целое море иссиня-чёрных длинных волос, и юбка её внезапно появившегося в моём воображении летнего платья весело развевается на ветру, обнажая длинные тонкие ноги, и так хорошо мне стало в этот момент, что мне захотелось крикнуть на всю округу, позвать её, и остановить голыми руками эти чёртовы качели… На удивление, все в доме легли рано, всё стало тихо и мертво. В своей комнате я пытался заснуть, но никак не получалось – мысли о Полине вновь захлестнули меня, и так сильно, что я вдруг почувствовал то самое возбуждение, которое так давно не посещало меня. Так внизу сладко заломило и затянуло, что я зацепил губу до крови, пытаясь сдержаться, но не смог… Через пятнадцать-семнадцать минут, ублажив себя, я вдруг ощутил себя один на один с этой ночью, с её тишиной и мелкими звёздами, страшной темнотой, безмолвностью и вечностью, и понял, что это внезапное чувство – предвестник чего-то грядущего. Я будто бы молился без слов, просил то ли Бога, то ли кого-то ещё о милости и жалости к себе, о долгожданной любви, и с горькой радостью почувствовал, что мои молитвы были услышаны. Не знаю, кто дал мне этот сигнал, но мне просто перехотелось просить о чём-то – я ощутил удовлетворение, но совсем иного рода, чем несколько минут назад; я ощутил сильное и серьёзное спокойствие, которое всегда бывает, когда знаешь решение своей проблемы, и знаешь, что все неудачи рано или поздно уйдут… Через окно пробивались эти маленькие звёздочки, и я с какой-то лёгкостью догадался, что и она сейчас видит их у себя в комнате, засыпает в их тусклом и бледном свете, или просто лежит, думая о чём-то своём… Интересно, обо мне или о ком-то другом? Но совсем не хотелось даже предполагать, что у неё может быть кто-то другой, хотелось просто наивно верить, что она чиста и невинна, как и я сейчас. Да, именно в эту минуту я ощутил себя по-детски чистым, забыв о том, как я провёл этот выпускной, и что я там делал… Через год, когда я уже учился на первом курсе республиканского колледжа искусств, я узнал от бывшего одноклассника, что Полина вышла замуж за какого-то молоденького мента и уехала вместе с ним в Питер – оба там учатся. На это известие я отреагировал с каким-то странным оцепенением, и поинтересовался, как этого мента зовут. -Да Тихонов это, Володя – племянник участкового нашего! Да ты и не помнишь его – он у нас в школе стал учиться сразу после того, как ты съебался… Он на тебя очень похож был, вот Полинка в него и втюрилась. В шестнадцать она с ним уже… - одноклассник скорчил похабную рожу, и я вялым движением отодвинул его от себя. -Понял. – коротко ответил я и двинулся по коридору колледжа, где пересёкся с бывшим школяром, а теперь уже и нынешним новым университетским товарищем – кроме него, больше у меня здесь старых связей не было, да и возвращаться в этот посёлок я теперь уже не хотел… В январе две тысячи седьмого года, спустя ещё несколько месяцев, наступил знаменитый Татьянин день – праздник всех студентов, который в этом году городская администрация решила провести в городском дворце культуры. Мамы уже как год не было в живых – её сбила машина, папа всё время возился с Олей, их я навещал довольно редко, и сейчас не думал ни о чём другом, кроме как о долгой вечеринке и студенческому пьянству до рассвета. За то время, которое прошло с той странной ночи после выпускного, когда я на миг вновь оказался рядом с Полиной, а потом с известия о её замужестве, я постепенно пришёл в себя и привык к состоянию втайне больного человека, который внешне живёт как все. Когда я пришёл в дворец культуры, начались танцы – первый и одновременно сопровождающий этап всего празднества. Звучало что-то печальное и торжествующее, и под эту музыку я, ещё не отошедший от холода, в новеньком костюме пробирался сквозь толпу по лестнице, и делал это так настойчиво, что меня все, кажется, приняли за сотрудника учреждения, отчего пропускали без задержек. В какой-то момент я выбрался к залу и остановился на пороге, слушая разливы музыки над моей головой и глядя на сверкающие люстры и на десятки, нет – сотни танцующих пар, разнообразно мелькавших передо мной, - и вдруг вздрогнул от неожиданности: из всей этой людской массы внезапно особенно чётко мне показалась одна пара, которая своими движениями мелькала ближе всего ко мне. Я отшатнулся, глядя на того, кто, кажется, был Тихоновым: высокий и тонкий, в кадетском милицейском мундирчике, с блестящими чёрными волосами и бледным «печоринским» лицом, он держал под руки её – высокую, с изысканной причёской, в белом и чуть ли не бальном платье, и маленькими туфельками. И особенно сильно моё внимание привлекла её рука с потрясающим душу до оцепенения изгибом, будто не рука это была, а лебединая шея. На какое-то мгновение она посмотрела прямо на меня, голубизна её глаз мелькнула передо мной совсем близко, но тут Тихонов-младший, ловко скользнув на лакированных туфлях и блеснув под люстрой буквами на погонах, отвернул её от меня, её алые губы приоткрылись в каком-то удивлённом вздохе на повороте, взметнулось, как в моих грёзах, её платье, и они буквально улетели от меня в каких-то зачарованных глиссадах. Я зачем-то махнул рукой в их сторону, протиснулся опять в толпу, постоял там немного, и вышел к буфету, за которым скучающе стояли две девчонки в простых платьях – хорошенькая блондика и суховатая тёмная красавица, которая чуть ли не в два раза была выше своей спутницы. Я убрал с лица грусть, нацепил радостно-возбуждённую маску, шутливо поклонился им, протянул завялявшуюся в кармане банкноту. Они так же шутливо поклонились мне в ответ и вытащили откуда-то из-под стойки бутылку шампанского. Я удивился – я же не сказал, что я буду пить, - и они, заметив моё удивление, струхнули сами: -Вы же это хотите? – спросила у меня тёмненькая. – Сейчас все это вино пьют… -Да, его… Штопор куда-то затерялся, и девчонки уже хотели побежать искать его, но я остановил их, и прямо не отходя от стойки лихо хлопнул пробкой – полилось рекой, успевай только бокалы подставлять. С неприсущей мне щедростью предложил выпить и девочкам – они отказались, и тогда я все три бокала хлопнул в одиночку, один за другим. Они посмотрели на меня сначала с удивлением, а потом с жалостью: -Ой, - говорят, - зачем вы столько пьёте? Вы же и так бледный на вид, почти прозрачный… -К чёрту! – коротко отмахнулся я. – Сегодня можно, сегодня можно всё… Сдачи не надо! По дороге домой я зашёл в магазин, купил бутылку дешёвой водки, и в своей съёмной квартире выпил её из чашек, в надежде, что сердце такой нагрузки не выдержит. Оказалось, что выдержало – ещё всю ночь после этого, как тогда, опять пьяный, я пролежал, странно дрожа и пытаясь заплакать, но слёзы никак не шли, а горло сжимал сильный и противный спазм… Прошло ещё полтора года. Летом две тысячи восьмого года, когда я в кой-то веки гостил у отца, он, читая газету, вдруг подозвал меня и ткнул пальцем в какую-то статью: -Смотри, Антон, что у людей творится! Я посмотрел туда – отцовский длинный палец упирался в чёрную фотографию молоденького милицейского с понятной мне фамилией. Оперуполномоченный питерского угрозыска лейтенант милиции Владимир Станиславович Тихонов погиб при попытке задержания какого-то наркоши – дальше я читать не стал и, мерно выдохнув, встал рядом с отцом, сильнее всего ожидая его слов. -Мда, кто же знал… Поверь мне, сын, никогда я его дядю не любил – тот следил за мной в посёлке, пытался кляузы какие-то строчить, подозревал ещё в чём-то… Но, где он, я не знаю, а вот племянника его жалко… Посмотри – это же чистый Шарапов! Да, действительно – с того бала Тихонов-младший успел немного отрастить усы и в целом вид принял более мужественный, из-за чего и стал походить на героя знаменитого советского фильма. Такой вот лейтенант обыграл меня, и только из-за того, что упыри Пятифанова приставали ко мне в школе, испугав этим Полину. А даже если и так – если бы мы оттуда не уехали, я мог бы всё предотвратить… Во мне вдруг закипел гнев к отцу, и я еле сдерживался, чтобы не выплеснуть его, тем более, что ему тогда пришлось бы многое рассказывать – о моей «драме» в курсе была только мама, а папа так, мимолётом услышал об этом ещё в дни жизни в посёлке, и особо ничего не сказал – так, посоветовал только себя в руках держать. -И Полинку твою жаль. – вдруг разрушил мои предположения папа. – Ну-ну, не смотри на меня «волком», я ничего не забыл. Пусть и вышла она за него замуж – да, больно, но тут такое горе… Я справки наводил: говорят, у них ребёнок маленький, и это ещё хуже – в такие годы остаться вдовой с чадом на руках… Тебе бы съездить туда, по-хорошему… Ну, поддержишь, доброе слово скажешь… Может, и выйдет что. Хотя, на чужом горе счастье строить – такое себе занятие. Решать тебе, сын. Я и сам хотел этого, а тут папа и сам мне предложил, и ни о каком отказе и речи идти не могло – я не мог отказать, находясь в том безумии, в котором пребываю последние полтора года. Я одно знал – я увижу её! Хотя бы мельком, но увижу… Конечно, предлог для встречи страшный, но законный… По имеющимся у меня каналам со школы я узнал Полинин адрес в Петербурге, по «межгороду» позвонил ей, с содроганием услышал её надтреснутый голосок и короткое разрешение на приезд, и на следующий день, поездом, к вечеру уже прибыл в северную столицу. В каком-то бреду я, похудевший и побледневший, сначала бегом, а потом на такси, добрался до её дома – обычной «панельки», квартира в которой оказалась единственным, что мог себе позволить на скромную зарплату сотрудник милиции. Подъезжая к этому старому советскому дому, я ещё издали заприметил ряд окон её квартиры, выходивших во двор, которые были тёмные и закрытые ставнями, и содрогнулся от той мысли, что за этими окнами они вместе проводили время… В маленьком дворике с заброшенной и побитой детской площадкой, и футбольном поле с резиновым покрытием, уже блестели чьи-то машины, но не было ни души – все были в квартире на панихиде. Стояла звенящая весенняя тишина, в воздухе хоть и чувствовался затхлый запах старости и заброшенности, но он был свежий, бьющий прямо в нос, и в нём был запах короткой пожухлой травки, а у подъезда, рядом с дверью, была прислонена к стене крышка гроба. И призрачный вид этой крышки, и гнетущая, но одновременно и захватывающая атмосфера всего происходящего, и мысль о её ещё не увиденной мною красоте, и факт того, что когда-то она меня любила, так вдруг стали разрывать мне сердце, так захотелось мне вновь почувствовать от неё эту нежность и любовь, что, встав перед дверью в подъезд, я будто встал перед пропастью – как зайти в её квартиру, как увидеть её уже не двенадцатилетней школьницей, а взрослой девушкой, вдовой, да ещё и матерью! И всё же я поднялся по лестнице на третий этаж, зашёл в квартиру, окунулся в этот страшный сумрак большой гостиной, испещрённой жёлтыми огоньками, окунулся в черноту гроба, в золотистый цвет маленьких иконок, с одной из которых на всех величественно взирал Спаситель, с головой нырнул в гнусавый и противный голосок священника, с поклонами обходивший гроб, и тотчас опустил голову, успев мельком увидеть ставшее похожим на скульптуру усатое лицо покойника, ряд молчаливых сотрудников в форме, пришедших проститься с погибшим, и, к счастью, не успев увидеть её. Кто-то подал мне зажжённую свечу, я дрожащими руками принял её, поднёс близко-близко к лицу, взбодрившись неожиданным жаром, стал покорно и мерно креститься вместе со всеми, и подняв глаза от свечи, всё-таки увидел Полину – впереди всех, со свечой в руке, свет которой поблёскивал на её щеке и вспыхивал маленькими огоньками в чёрных волосах, - и уже не мог оторвать от неё взгляда. Когда всё смолкло, вся комната забилась запахом потухших свечек и оплавленного воска, и под этот «аккомпанемент» все стали подходить к вдове и приносить ей соболезнования. Я ждал, чтобы подойти последним. Я ждал этого момента всю свою жизнь, и вот теперь, когда меня отделяло от неё буквально несколько метров, на меня напало странное оцепенение, и совсем расхотелось что-то говорить, хотелось только провалиться под землю и куда-нибудь исчезнуть. Да хоть куда, лишь бы не видеть всего этого. Но, она здесь, и я здесь, и что-то сказать всё же надо. Когда я наконец подошёл к ней и взглянул на её чёрное платье, которое создавало образ непорочности, на её чистые ресницы, голубые глаза, которые медленно опустились в пол при моём виде, оцепенение внутри затрепетал ужасающий своей болью восторг, и справляясь с собой, я сказал едва слышным голосом всё, что должен был сказать бывший одноклассник в такой ситуации, следуя приличию, и попросил разрешения заночевать здесь, в квартире, на каком-нибудь диванчике – идти ведь мне некуда. Она ответила, не поднимая глаз: -У нас тут комната с хламом всяким есть… Я приберусь там и постелю тебе. Больше ничего… И ушла. Утром, не дожидаясь самих похорон, я немедленно уехал без объяснения причин, и кажется, она меня поняла. Прощаясь, мы обменялись несколькими малозначительными словами, и только. Спустя ещё три года я кончил курс в колледже, окончательно оставил отца и стал влачить поначалу бедную жизнь художника, то иллюстрируя всякие детские сказки, то рисуя плакаты для городских праздников – чего я только не рисовал! Устроил я себе и личную жизнь – сошёлся с бывшей сокурсницей Юлей, которая на «художке» была известна, как тихая и скромная девочка, но ведь правду говорят: в тихом омуте и черти водятся. В жизни эта Юля оказалась весьма странной и своенравной, но меня её характер устраивал – лишь бы не уходила и постели не лишала. Вид у неё был ещё юный: маленькая, щупленькая, с серыми волосами, и вся похожая на забитую мышку. Но, несмотря на это, я её считал очень милой и прелестной, я любил носить её на руках, целовать и думать, что это единственное хорошее, что осталось мне в жизни. Так получилось, что к двадцати пяти я стал папашей – у меня родился миленький чёрненький мальчик, которому, к счастью, не передалось нарушение пигментации волос. Назвали Сашей. Как, прежде всего, честный человек, я сразу же предложил Юле пожениться. Она ответила, что ей это не нужно, и что тогда я её ещё скорее разлюблю. А чтобы мне не заскучать, надо чуть-чуть пожить для себя. Экая небылица – девушка, почти жена, да ещё и с ребёнком, отпускает пожить для себя! -Только помни: если в кого-нибудь влюбишься, прямо с ребёнком с крыши кинусь! – с самым серьёзным видом добавила она. Ей нельзя было не верить. Я поник головой: да, а ведь мне всего двадцать пять… Влюбиться – пожалуй, но жениться… Этого я себе и представить не мог, но слова Юли в который раз напомнили мне о мерзости и никчёмности моей жизни. Летом я поднакопил деньжат и съездил на поезде в Финляндию, в Хельсинки, где провёл чуть больше недели. Возвращаясь домой через Питер, решил для себя: осень проживу в Сыктывкаре, а зимой опять куда-нибудь рвану, подальше и от Юли, и от Санька, от всей этой смертной тоски. Пока ехал из Питера до Сыктывкара, спокойно грустил: вот, я проехал мимо её города, и скоро буду дома – зачем? Полина… любовь «до гроба»? Пожалуй, она существует, только я к ней уже привык, как привыкает кто-нибудь с годами к ампутированной ноге или руке… И вдруг, в самом начале пути, я вышел в Тихвине, позвонил оттуда Полине и сообщил, что если она не против, заеду к ней и узнаю, как она поживает. Она встретила меня, подойдя к такси, которое два часа везло меня до Питера под дождём, и с полуулыбкой протянула мне руку: -Я страшно рада тебя видеть! -Как ни странно, ты выросла ещё сильнее, - сказал я, сжимая её ладошку в своей с мучением. В мраке и волоке дождя уже гораздо твёрже, чем раньше, смотрели её голубые глаза, и вся она была, что называется, в расцвете красоты: стройная, нарядная, в пятнистом зелёном платье. -Да, я всё ещё расту, - кивнула она, грустно улыбаясь. В гостиной всё ещё висели маленькие иконки, и будто бы вновь почувствовав запах свечей и услышав гнусавый голос священника, я отвёл глаза от этого угла и поспешил к столу. Там на простой клеёнке стоял чайник, блестела тонкая и хрупкая посуда. -Я не буду обедать, только чаю выпью, но ты поешь… Говорят, ты был в Финляндии? -Было дело. -И что же там? Говорят, это единственный спокойный и тихий уголок в Европе, по сравнению с которым даже Скандинавия – это «американские горки». -Да, там действительно спокойно, но невероятно скучно. -Вот как! Эх, жаль, я никуда не могу поехать! На кого я девочку свою оставлю? Да и работа не позволяет… -А кто ты? И где, кстати, дочка? -Как и мечтала, стала работать скрипачкой в оркестре, только не Венской оперы, а здешней, - засмеялась она. – А Ксюша у бабушки живёт. Мне же и лучше – хоть немного отдохну от неё… Я выпил чая, достал из сумки маленькую бутылочку коньяка, немного хлебнул с горла, попросил разрешения закурить. Она согласилась и закурила сама. -Полин, - начал я, - я вижу, что ты как-то… ну, напряжена. И не из-за смерти мужа, а из-за меня… Заверяю тебя, что… что я заехал только посмотреть на тебя, и потом опять исчезну. И не бойся меня – всё, что было, то осталось в шестом классе, стало былью. Да, я опять ослеплён тобой, я восхищаюсь тобой, но… как-то по-другому, что ли? Она вновь уткнулась в пол, лицо медленно порозовело. -Это правда. Я говорю правду, - продолжал я, чувствуя, как предательски начинает дрожать голос. – Ведь у всего на свете есть начало и конец. Да, возможно, я виноват, что не писал тебе, не пытался искать контакта, сразу опустил руки, не сообщал о себе, и если так, то я бесконечно виноват и наказан за это своей гибелью. -Гибелью? -А как же! У меня тут – я постучал по груди – ничего не осталось. Выгорело всё… Она помолчала. -Я видела тебя на том балу… Как же давно это было… Я ещё будто была той же школьницей… Меня держал в руках Володя, но казалось, что это ты… Но, не будем об этом! -Нет, будем! Подожди! – я сглотнул и с усилием спросил: - Значит, тогда ты ещё меня любила? И до этого любила? -Да. Теперь замолчал уже я, чувствуя, как лицо начинает буквально пылать. -Я слышала, что у тебя есть жена, ребёнок. Это правда? -Она мне не жена. Так… жалость какая-то, да и только… -Расскажи мне. И я рассказал всё, вплоть до того, что сказала мне Юля, посоветовав пожить для себя. И закончил так: -Теперь ты точно знаешь, что я окончательно погиб. -Ну, не перегибай! – она махнула рукой, думая о чём-то своём. – У тебя ещё вся жизнь впереди! Но брак для тебя, конечно, идея плохая, если вы оба его не хотите. Она из тех, кто не пожалеет ни себя, ни ребёнка. -Да не в этом дело, - отмахнулся я. – Мне – и жениться? Она в раздумье посмотрела на меня и вдруг положила руку на плечо: -Всё, успокойся. Ты устал с дороги, даже к еде не притронулся. Довольно на сегодня. Ты свой диванчик знаешь – отдохни там до вечера… Я покорно кивнул ей, и уже через минуту лёг на диване в этой захламленной комнате, прямо перед окном. Проспал там до вечера, а когда проснулся, первым же делом взглянул в раскрытое окно и закурил, коря себя за этот глупый и необдуманный поступок. Зачем же я так сделал?.. Понадеялся ведь на свои силы, а оно вон как… Вечер был необыкновенно тих. После дождя воздух стал теплее и мягче, и в нём причудливо переливался свет пока ещё прозрачного месяца. Он будто бы замер в вечернем небе, внимательно глядел на меня, мешал свой свет с тенями в комнате, и там, где ему удавалось уничтожить тень, становилось потрясающе ярко и таинственно… И так же таинственно, неслышно, подошла она к окну в тёмном потрёпанном домашнем халатике… Потом началась ночь, и мы не спали – говорили друг с другом. Я сидел на диване и держал её на руках, приобнимая, боясь лишний раз двинуться и не веря в то, что происходит. Каждое случайное прикосновение отдавало по мне каким-то разрядом, и в какие-то мгновения я даже закрывал глаза, думая, что мне это снится. -Я тебя люблю до сих пор, и… не переставал любить даже тогда, на балу, когда ты танцевала с ним. Никакой любви во мне больше не было, и быть не может… -Да, я это знала. И всё-таки, мы с тобой сильно отдалились друг от друга… Удивительно, как сохранились чувства… -Нет в мире тебе подобной, - в исступлении продолжал я. – Когда я видел тебя все эти разы, и тогда, и сейчас, я… я умереть за тебя готов, Полина, жизнь готов положить за одно только твоё слово, за один взгляд… за тебя рядом со мной… Как же долго я этого ждал, как же сложно в это поверить… -Ты правда никогда не забывал меня? -Нельзя забыть, как можно дышать или спать, так нельзя забыть и большую любовь. И кто-то мне сказал правду: нет несчастной любви. Господи, как же… как же больно и радостно… Помнишь ту царапину, тот первый и последний день нашей любви? Как ты пыталась промокнуть мне ваткой рану, а я вырывался, и мы оказались на кровати, прямо как сейчас… Полина, маленькая моя, мы с тобой пережили уже второй день, и нельзя, чтобы… - я попытался подобрать слово, но не смог ничего придумать, и просто уткнулся лицом в её шелковистые волосы, всё так же пахнувшие ежевикой, от которой у меня защипало в носу. – А как я тебя провожал, как пытался защитить от пацанов? Как мы с тобой впервые встретились? Ты помнишь? -Помню… -А знаешь, когда ты была красивее всего? На том балу! Такая… не знаю, даже страшная красота! Так было больно смотреть на тебя… А потом этот траур, свеча, и непорочность… твоя непорочность… -И вот, мы снова вместе. – лаконично завершила она. Я понимал в уме, что сейчас должно быть в идеале, но бред и трогательный ужас моей любви не позволяли мне даже лишний раз дотронуться до неё. И разве может быть, что после этого всё закончится?.. Оказывается, может быть: в новогоднюю пору она умерла при родах от неумелых действий акушерки. Осталась только маленькая девочка, ставшая усладой для уже подраставшего пацана.