В воде

Никто не мог толком сказать, как именно этот человек здесь появился. Впрочем, мало кто пытался это и понять, и дело было даже не в безразличии со стороны подавляющего большинства выживших. На самом деле, никто никогда не отрицал, что к новичкам всегда было своё предвзятое отношение в виду их неопытности, испуга и непонимания ситуации, но здесь был немного другой случай. Случай, который заключался не в действиях только пришедших в царство Сущности. На этот раз он касался именно природы человека. Души широкоплечего выжившего в зелёной джинсовой куртке. То, что было скрыто на протяжении нескольких лет за толстой оболочкой молчания и безразличия. Ведь Джеймс Сандерленд никогда никому не говорил о своём прошлом. Впрочем, что уж тут скрывать, он и не пытался разговаривать с кем-либо, ни на этот счёт, ни вообще. Его никто не мог и разговорить. Джеймс всегда создавал некое подобие тени, оболочки некогда появившегося в Тумане человека, но не простого живого существа. И выжившие не осмеливались охарактеризовать точно, почему так происходит. И что именно произошло с этим человеком до того, как он попал сюда. И почему он смотрит на вещи немного иначе. Немного не так, как привыкли рассматривать другие выжившие. Словно бы его разум был затуманен, искажён и скомкан до основания. Джеймс всегда был немногословным. Был и угрюмым, отчего выражение его лица всегда оставалось задумчивым и внимательным, и в его зелёных глазах можно было распознать тихую, но такую явную усталость. Скорбь, которая словно бы въелась в эту искалеченную оболочку. Попросту навеки засев в душе этого человека. И Сандерленд никогда не пытался отрицать этого факта. Но, казалось бы, он не замечал подобного нюанса в своём эмоциональном состоянии. Словно это было для него сродни дыханию, или сну, которые были жизненно необходимы для поддержания комфортного состояния. Только вот, точно, что этот человек не добивался с подобными эмоциями такого результата. Но, опять же, Джеймсу было глубоко всё равно. Абсолютно так же, как и на новые смерти в Тумане. Пожилой седовласый выживший, бывший военный Уильям «Билл» Овербек, часто называл Сандерленда безрассудным мальчишкой. Неопытным, странным, словно бы малыш, который не в состоянии понять даже самые простые вещи в области безопасности. И, на самом деле, подобные слова были даже оправданы. Иногда казалось, что у Джеймса попросту отсутствует такой понятный и такой важный инстинкт, как инстинкт самосохранения. Выжившие часто пытались ему объяснить, что так не стоит делать, и что не нужно бежать при первой же возможности на помощь, но мужчине в зелёной куртке было глубоко всё равно. Он слишком часто бросался под нож, под тесак, бензопилу, когти, да что угодно. Он не боялся пожертвовать собой. Он не боялся и смерти. Не боялся и скрюченных щупалец местного божества, странно похожих на кривые паучьи лапы, пронзающие его тело на крюке по истечению второй стадии. Он уже успел привыкнуть и к неприятному и попросту отвратительному ощущению в области груди, когда Сущность пронзает твою душу насквозь, вырывая её и сжирая. Не боялся и способностей многих убийц, отчаянно защищая каждого выжившего, попадающего в его команде под удар. И снова никаких ярких эмоций. Единственное, что, казалось, оттаивало в этом непростом человеке в испытаниях, так это горечь и боль. Горечь, когда он видел, как чёрную оболочку души товарища по команде уносит вверх Сущность. Горечь, когда он слышал крики своих сокомандников. Когда он видел, как кто-то из них висит на крюке. Когда их практически мёртвые тела, подёрнутые бледностью и кровью, стонали от ужаса и рваных ран. Боль, когда он был сильно ранен. Боль, когда он лежал на земле, воя сквозь зубы от пожирающей агонии и пытаясь держаться за реальность. Буквально ловя её по крупицам, но чувствуя, как он постепенно теряет сознание. И в такие моменты Джеймс обычно хотел лишь одного: просто перестать чувствовать эту боль. Отключиться. И лучше всего никогда больше не очнуться. Никогда. Как в тот день, когда его машина тонула в озере Толука, и Сандерленд позволил воде проникнуть в лёгкие. Он не пытался задержать дыхание. Он заставил себя в тот момент дышать, не смотря на то как сильно его мозг кричал в панике и будто умолял хозяина не делать этого. Его тело дрожало. Его разум отторгал подобные действия, заставляя дыхание прерываться, сердце колотиться быстрее, а самого Джеймса чувствовать сильный, почти что животный ужас. Но он был непоколебим. Не в тот момент. И он даже не пытался остановиться, лишь прося в тот момент все высшие силы, чтобы он отключился как можно быстрее. Чтобы смерть наступила так быстро, чтобы он не успел сообразить этого. Ведь, забавно, но, как бывало довольно часто ещё до этого, он немного не просчитал в тот момент, что именно он будет чувствовать. Ему казалось, что всё будет проще, но жгучая, ужасная боль в лёгких была в тот момент просто невыносима. Боль, раздражающая его внутренности, заставляющая Сандерленда беспомощно пытаться выкарабкаться, дрожа в конвульсиях предсмертного спазма, но тщетно. Его сердце билось на пределе, и в какой-то момент он точно помнил, что попытался выбить стекло машины, но руки больше его не слушались. Его тело было ватным, болело изнутри так сильно, что, возможно, Джеймс бы заплакал, если бы смог в тот момент это сделать. Впрочем, он даже не мог сказать в тот момент, действительно ли смог бы выразить свои эмоции именно так. Да и остались ли у него силы выражать свою боль, свой протест, неправильность совершаемых действий. Ведь когда он сажал мёртвую жену на пассажирское сиденье рядом с собой, он ничего не чувствовал. Словно бы то, что должно было хоть как-то будоражить его душу, причинять ему боль или страх, умерло внутри него. Попросту перестало существовать в его разуме, сколько бы не было велико желание показать, что происходит. Он лишь помнил, как осторожно, словно бы Мэри была до сих пор живой, пригладил её растрёпанные волосы на голове, дотронулся до её желтоватой пижамы, коснулся щеки уже осунувшегося, мёртвого и исхудавшего лица, в котором он лишь отдалённо узнавал некогда лежавшую в больнице жену. Ту женщину, которая осталась в его воспоминаниях слишком уж бледновато и скомкано, будто чёрно-белая запись на той самой кассете. То, что резко отличалось от реальности. Совсем как впалые глаза, покрытая язвами и жуткими пятнами кожа контрастировали прямо сейчас с его бледноватыми пальцами, пока он снова и снова приготавливал Мэри в последний путь. А заодно и самого себя. Джеймс помнил, как его лицо сама собой прорезала улыбка. Болезненная и кривая. Это смешно. Смешно, что он мог умереть столько раз в этом городе. Он мог попросту сдаться, перестать отбиваться от монстров, которыми были заполнены улицы. Он мог повторить судьбу встречающихся ему по дороге, наплевав на чувство самосохранения полностью, даже не смотря на его изначальную нестабильность. Он мог даже пойти навстречу той странной Красной Пирамиде, и всё! Он бы умер. Ведь Сандерленд слишком хорошо помнит, как этот монстр снова и снова пытался в какой-то момент разрубить его огромным ножом. Но, нет. Он защищался. Зачем-то находил всё это оружие, а смысл? Его больше нет. Ведь теперь Джеймс умирает именно так, самостоятельно накладывая на себя руки, противореча сам же себе. Ведь он говорил так много раз, что он никогда этого не сделает. В подтверждению этому он хранил, но ни в коем случае не пытался использовать нож, отобранный у Анжелы. Анжела… Он невольно вспоминает эту темноволосую девушку, лежащую на полу. Она наверняка бы посмотрела на Сандерленда сейчас с нескрываемым отвращением и иронией, если бы узнала, что он решил покончить с собой. И это тоже смешно. Смешно и то, что, возможно, так же бы абсолютно отреагировала и Лора, даже более резко: ведь теперь не будет никакого Джеймса, которого она так избегала. Которому она старалась каждый раз помешать, говорила ему о Мэри и о том, что он не любил её, и ведь Сандерленд спустя время даже не винил маленькую девочку в этом. Не было смысла. Ведь она была права. Абсолютно права. Даже если эта боль не утихает, и никогда до конца не утихнет. Кровь на его руках больше никогда не смоется. Совсем так же, как и грех с его души. Грех… Может, все эти бесконечные смерти с возрождениями у костра — и есть его Ад? Может, нет никакого другого измерения, связанного нитью кровавой паутины, и всё, что видит прямо сейчас Джеймс — просто обычная манифестация человеческих пороков и людей, здесь находящихся? Но тогда почему не все здесь по-настоящему мертвы как он? Почему кто-то попал сюда чисто случайно, а кто-то в результате транспортного происшествия? Неужели это тоже какая-то больно уж наглая и неправильная проделка местного божества? Неужели Сущность снова искажает восприятие, и не только его, ну и находящихся вокруг выживших?! Впрочем, такие вопросы возникали у Джеймса не так часто, как было в самом начале. С годами он привык ко всему этому, хоть он и знает до сих пор, что никогда не сможет подавить эмоции до конца. И он никогда не привыкнет к боли по-настоящему. Даже если иногда кажется, что после очередного испытания в Тумане память Сандерленда рушится. Что Сущность снова частично удаляет восприятие того, что произошло не так давно, только бы заточённые люди снова и снова чувствовали боль и страх. Чувствовали надежду на спасение, которого нет и никогда не будет. Ведь Джеймс знает, что это чистая правда, и за гранью огромных полотен карт кукурузы и леса, душной коробки мясокомбината, огромного полицейского участка или начальной школы Мидвич нет ничего, кроме пустоты. Можно ли было её сравнить с той Пустотой, о которой так часто любил толковать самый старший из всех выживших, Билл? Трудно сказать. Да и сам Сандерленд как-то не хотел об этом размышлять. Он вообще мало когда прислушивался к выжившим, храня в себе тот самый неразрушимый настрой, больше похожий на образ отшельника. Но никогда не упускал из виду какие-либо детали. Особенно, не мешающие уже выстроенной цепочке мыслей. Ведь он знает, что никогда не отступится от неё. В его голове уже давно был только один единственный план, которому он так яро придерживался: спасти. Спасти каждого. Спасти любой ценой. Спасти, даже если он умрёт сам. Даже если его убьют и это снова повлечёт за собой болезненное пробуждение у костра. Спасти, даже если он понимает, что это не стоит таких сил. Но сам факт подобного действия был просто необходим этому человеку здесь, будучи запертом в Тумане. Будто бы это сможет каким-то образом поменять его и его запятнанную грехом душу. Помочь ему. Дать его внутреннему сломанному человеку хоть каплю надежды на то, что он может быть прощён. И не кем-нибудь из выживших. Не его товарищами по команде. И даже не людьми, которые остались давным давно позади, в Сайлент Хилл, совсем как Анжела, Лора, даже убитый Эдди. Его сломленное, пропитанное усталостью и горечью сознание требовало прощения только от Мэри. Только от Мэри, его жены. Так, словно бы она была в этом мире до сих пор рядом, безмолвно наблюдая за ним со стороны. Словно бы она так же, как и её муж, оказалась после смерти в этом мире. Словно бы подобными действиями в сторону выживших Джеймс хотел доказать и то, что он хороший человек. Что он тот, каким он помнил и знал себя, и хотел помнить до того, как приехал в Сайлент Хилл. До того, как его сознание было подёрнуто пеленой боли и психологического барьера. До того как он перестал осознавать свою невменяемость, и когда ложные воспоминания всё больше и больше выстраивались в его голове. чтобы не помнить, кто именно убил бедную женщину. Ведь Мэри Шеперд-Сандерленд умерла тогда не от болезни в той больнице. Джеймс убил её собственными руками сам. "Мэри... Мэри... Пожалуйста..." Джеймс чувствовал прямо сейчас ужасную боль в разорванном плече, но старался не обращать внимания. Старался, даже не смотря на то, что из его рта вырываются стоны и хрипы снова и снова, но уже не по его воле. Не по его, звуча в воздухе от охватывающего его висящее над землёй тело спазма и боли. Его тело постепенно немело, впиваясь жуткими иголочками от плеча по рукам и торсу. Он переставал понимать, что висит в тот момент на крюке, и его плечо насквозь пробито железным остриём. Он понимал лишь отдалённо, что сжимал его онемевшими ладонями, будто пытаясь как-то поддержать своё висящее над землёй тело. Он делал это уже не в первый раз на автомате, но никогда не говорил почему. Но от самого себя Сандерленд не скрывал, что иногда боялся, что его ключица попросту сломается из-за его веса. Впрочем, смотря на сложившийся исход, за это испытание даже неудивительно будет, если у мужчины уже что-то сломано. Нога. Нога так сильно болит, что Джеймсу остаётся лишь догадываться, вывих это, или обычный сильный ушиб. Впрочем, не суть важно. Важно то, что он смог спасти ещё одного выжившего. В размен, но а что с того? Это не имеет никакого значения. Главное пусть Феликс успеет найти люк. Удар. Джеймс вздрагивает от ощутимого грохота рядом с собой, и снова испускает протяжный вой от боли из-за неудачного движения. Рваная рана, пронзённая крюком, уже не немеет, а горит. Тянущая, тупая боль, отдающая ему в уши по мере биения его собственного сердца, но Сандерленд снова в усилии сдерживается, понимая, что у него слезятся глаза. Он не плачет. Не может плакать. У него не хватает сил на это и эмоций, чтобы заставить себя впасть в подобное состояние, но понимает, что его глаза наполнены водой. Из-за этого он очень-очень плохо и мутно видит проходящего урывками у крюка убийцу. Дыхание Джеймса перехватывает от мимолётного осознания, когда он слышит знакомый скрежет металла о каменный пол. Когда его наполненные слезами глаза улавливают остроконечный пирамидальный шлем вместо головы этого мощного существа. Этот монстр... Тот, кто преследовал его на протяжении всех его похождений в Сайлент Хилл, тоже был здесь. Будто безмолвное напоминание тому, что здесь делает Джеймс Сандерленд. Но по-настоящему ли это существо тогда хотело причинять ему боль? В особенности, если он столько раз убивал отголосок Мэри, Марию?... Неясно. В любом случае, сейчас Пирамидоголовый абсолютно не похож на себя. Затуманенный разумом Сущности, этот монстр больше не направляет грешника, а убивает каждого выжившего, что встаёт на пути. Это больше не просто воплощение вины и греха. Это теперь нечто большее, но никак не в хорошую сторону. Джеймс снова тихо шепчет себе под нос уже выстроенные за эти годы слова. Цепочки, мысли, чувства. Его голоса не хватает, и он почти кричит в своей голове. "Пожалуйста, прости меня,... Мэри... Мэри! МЭРИ!!" Удар. Ещё один. Красная Пирамида рядом, замахивается ножом. Джеймс болезненно хрипит снова, не в силах снова кричать в полную силу, но знает, что это временно. А затем чёрные кривые щупальца пронзают его беспомощное тело насквозь. Сущность. Снова Сущность. Новая смерть. Мужчине в зелёной курткой не хватает толком дыхания от мучительной боли, но начальную школу Мидвич всё равно снова пронзает громкий, истошный крик, затихая вдали под звук работающего генератора... Испытание было окончено.