Пока её любовь жива

Этим вечером Николаю Татаринову для полнейшей уверенности в себе очень не хватало, пожалуй, угрожающе бескомпромиссной указки. Поэтому, видимо, он в такт своим словам размахивал несчастной розой, которую учтиво принес с собой, но, все-таки нервничая, позабыл сразу отдать Марье Васильевне. - …Весьма печально, если Вы не понимаете всей серьезности моих чувств. Я стольким пожертвовал ради Вас, Марья Васильевна, нет, я ни в коем случае не попрекаю Вас благодеяниями - описав очередной круг по комнате, он остановился перед сидящей в кресле женщиной, - Всё, что делал и делаю, - только лишь от искреннего участия и чувства долга перед моим несчастным братом. И я могу сделать еще больше, всё, что в моих силах, если Вы дадите мне на это законное право - без всяких условий и экивоков заботиться о вас до конца жизни. Марья Васильевна, сидя с какой-то неестественно прямой спиной и глядя сквозь него в окно, казалась изваянием. Николай Антоныч, настойчиво испросив разрешения поговорить наедине, уже, кажется, больше часа измерял шагами её комнату. Внушительно рассказывая при этом, как должны были быть ему за всё благодарны брат и его вдова, подводя всё к прекрасно понимаемому им обоим финалу. На протяжении всего разговора она не проронила ни слова – да это и не имело никакого смысла, поскольку он, словно предвидя любой потенциальный вопрос или возражение, давил всеми заранее заготовленными аргументами. - Я много раз давал понять Вам, насколько Вы мне небезразличны, Машенька. Признаюсь - очень давно небезраличны, я столько лет завидовал брату – он осекся, словно поздно понял, что сказал лишнее, и тут же, будто спасительно вспомнив, что все еще держит в руках несчастный цветок, протянул его ей. - Я Вас понимаю, Николай Антонович. – не узнавая звук собственного голоса, но желая поставить точку в этом выматывающем монологе, произнесла Мария Васильевна – Я подумаю. Николай словно не услышал её – или сделал вид, что не услышал или, по крайней мере, не понял. Его велеречивость будто только-только вошла во вкус. - Я понимаю, конечно, что не могу рассчитывать на какую-то взаимность в данный момент, но мы же с вами уже взрослые люди и осознаем, что далеко не всегда все эти мимолетные чувства - самое главное - сейчас ему просто-таки не хватало кафедры - Я искренне верю, что за все эти годы не разу не позволил себе Вас обидеть или оскорбить чем-то, все мои поступки к вам всегда были продиктованы лишь глубокой привязанностью. По большому счету мы столько времени уже живем рядом – и вполне допускаю, что теплых чувств… - Николай Антонович, я подумаю! – повысив голос, повторила она, теряя последние силы – У меня, кажется, еще есть право попросить Вас покинуть мою спальню? Он осекся, кажется, даже слегка смутился и, сняв очки и пробормотав «да-да, конечно, простите», вышел, аккуратно прикрыв дверь. И, кажется, даже сквозь нее при желании можно было услышать, как он с облегчением выдохнул. Оставшись одна, она подошла к окну, за которым стремительно умирал снежный зимний закат. И подумала о том, как несколько лет назад без всяких сомнений резко прервала попытки своего друга предложить ей руку и сердце. А сейчас? Почему не смогла сейчас? Эта мысль камнем рухнула на и без того измученное сердце. Она больше не ждала, она больше не могла защититься, единственный тоненький ручеек источника силы все-таки иссяк. Вера в чудесное спасение и возвращение мужа покинула её. Вдова. Всё-таки вдова, у которой нет больше ни одного довода, дающего силы жить и обороняться. В эту ночь она впервые оплакивала смерть своей когда-то негаснущей надежды. И своего капитана. *** - У тебя ребенок, Машунь - колдуя над кактусами и не глядя на дочь, вздохнула Нина Капитоновна. "И я" - добавление осталось непроизнесенным, но отчетливо повисшим в воздухе. Говорить можно было бесконечно, но обе женщины прекрасно всё понимали. Про свое зависимое положение, про подрастающую Катю, невозможность вернуться в Архангельск, бесконечные долги, невеликие доступные возможности и единственную крышу над головой, которую давала им эта квартира. Да, этот человек, одержимый давней страстью, неустанно и настойчиво охотился и выжидал больше десяти лет, загоняя в сотканную из чувства долга паутину. Спасаться и прятаться бесконечно было невозможно. Разговор с матерью еще долго звучал в ушах, но сердцу нужна была поддержка - не сухие факты, не житейские расчеты, - а просто человеческое тепло. Именно поэтому, спустя какое-то время, улучив момент, когда Николай Антонович отправился на конференцию и наверняка не должен был вернуться в город раньше следующего дня, Мария Васильевна торопливо поднялась по старому деревянному крыльцу и, замешкавшись на секунду, постучала в дверь квартиры Ивана Палыча Кораблева. Кораблев, спрятавшись за стопками книг и углубившись в проверку старательных и не очень домашних заданий, не сразу расслышал тихий стук, доносящийся из коридора. Померещилось? Кажется, нет. Открыв двери, он увидел ту, о ком не переставал думать, но даже не имел смелости больше ждать. На мгновение повисла неловкая пауза, прервать которую все-таки решилась Мария Васильевна. - Мой друг, прошу прощения за такой внезапный визит, я слишком... - она слегка запнулась - Я слишком поздно подумала о том, что Вы, может быть, не одни, или отсутствуете, нужно было, наверное, сперва позвонить, но я... - она не успела договорить, Кораблёв посторонился, пропуская её вперед. - Я счастлив Вас видеть - вместо приветствия тихо ответил он. Мария Васильевна неловко улыбнулась, увидев свой портрет на письменном столе, учитель перехватил её взгляд, слегка смутился и ретировался на кухню за спасительным чаем. Сколько же он не видел её? – вспоминал, невидящим взором глядя на закипающий чайник. Да, уже больше двух лет. Былые редкие встречи и возможность хотя бы мимолетно говорить и смотреть на неё были прерваны тем злополучным предложением, на которое он, очертя голову, зачем-то решился. А потом еще и, в состоянии невозможности сдерживать себя, высказал директору школы всё, что он думает по поводу его подлого лицемерия. Дом Татариновых был закрыт для него. А Мария Васильевна, по сути, практически запертая в том же доме, лишь редкими письмами или еще более редкими звонками могла обменяться несколькими словами с последним и единственным другом из своей прошлой, архангельской жизни. - Что-то случилось? Я могу чем-то помочь? – возвращаясь в комнату с чашками в руках, спросил было он, но вопросы были излишними - её визит уже был исчерпывающим безмолвным ответом на них. - Он сделал мне предложение –бесцветным тоном произнесла Мария Васильевна. Как бы Кораблев не был уже много лет готов к этому исходу событий, что-то внутри него все равно стремительно оборвалось. - Решил, что достаточно выжидать, значит, - с горькой обреченной усмешкой сказал он. - Обязательства, долг, человеческая благодарность? Она лишь кивнула: - Семья. Деньги. Жизнь. И его великая многолетняя бескорыстная любовь. – Достаточно едко закончила длинный ряд своих отягчающих условий Мария Васильевна. Сквозь окно в комнату ворвался последний торопящийся луч закатного солнца. …Стрелки стареньких настенных часов отсчитывали очередной круг. На улице быстро темнело. Сжимая в ладонях давно остывшую чашку, Марья Васильевна всё говорила, словно в потоке прорвавшейся плотины торопясь поделиться с единственным человеком, её понимающим, всем накопившимся за годы заточения в доме брата своего мужа. О том, как первое чувство благодарности к родственнику за его помощь постепенно сменялось напряжением, беспомощностью, обреченностью и ощущением медленно и неотвратимо год за годом сжимающихся силков. И вот они сжались. Иван Палыч внимал ей и при этом чувствовал, как что-то неуловимо изменилось, но не сразу смог понять, что именно. И лишь когда она, выговорившись, перевела дыхание и подняла на него глаза – он прочел и разгадал в них правду. Одна женщина. Два года. Два предложения. Двое мужчин. Но он слишком хорошо помнил ее глаза в тот далекий вечер. Тогда в них не было ничего, кроме отчаянной веры в чудо и возвращение своего капитана. И ничто не могло пробить этот щит - никакая другая любовь, помощь, поддержка, искренность - и глупо было тогда надеяться на какой-то иной ответ. Сейчас же этого щита в её глазах больше не было. Она перестала верить и цепляться за эту веру. И поэтому не существовало у нее больше внутри никакой защиты ни перед Николаем Антоновичем, ни перед... Он сам словно споткнулся, устыдился следующей мысли и попытался отогнать её, напомнив себе, что она пришла за помощью и поддержкой, Кораблёв, усмири свои чувства, свой ответ ты уже получил. Но как же это сложно! – ведь она была рядом. Близко. Слишком близко — вот уже, выговорившись и не сдержавшись, уткнулась в его плечо, за которым и шла сюда - чтобы впервые за все эти неимоверно долгие и тяжелые годы разрешить себе плакать не в одиночку. Слегка неуклюже с высоты своего роста, но очень бережно он обнял женщину, замирая от невозможности поверить в это прикосновение. Несколько вечностей или несколько минут минуло - никто из них не знал. Он держал ее за тихо вздрагивающие плечи, а она понимала, насколько легче, когда всю тяжесть своего груза ты хотя бы недолго несешь не одна. Чуть успокоившись, Марья Васильевна подняла лицо и тихо произнесла слова извинения и благодарности. А Кораблев за ту вечность успел понять, что это все-таки еще один - и уже последний - шанс. Спасти её и спасти самого себя, тоже измученного этой неизлечимой многолетней любовью. И, замирая от собственной решимости и страха, не веря в реальность происходящего, коснулся губами её губ. Все чувства этой женщины, кроме воспоминаний и жизни прошлым, уже много лет были вморожены в обреченный и сковывающий лёд, тот, что похоронил корабль, названный в её честь. И сейчас Кораблёв всем своим существом чувствовал, как же ей страшно и холодно. Но в нём было слишком много вопреки всему живущей любви, тепло которой он был готов всегда спасительно ей отдать. И в ту секунду, когда она позволила себе ответить, он понял, что её сердце наконец отогревается. ...Первым её порывом было отпрянуть, проклиная себя за непростительную слабость и повод, который она дала давно и открыто влюбленному в неё мужчине. Но он целовал её - сначала очень осторожно, через несколько мгновений - с нежной настойчивостью, и она не находила в себе ни сил, ни – как невозможно было в этом себе признаться! - желания прервать поцелуй. Он возвращал к жизни что-то давно в ней укутанное снегом и уснувшее, и оставалось только сдаться, оправдывая себя пониманием, как важен и дорог ей этот человек. - Мария Васильевна - он сжал её ладони - Выходите за меня замуж. Я… - сбился, но продолжил уже увереннее - Я не могу назвать себя очень обеспеченным человеком, но я клянусь Вам, что сделаю всё, что в моих силах, отдам всё во имя вас и вашей семьи, я... Я люблю Вас. – кажется, он впервые прямо произнес эти слова. - Я бы не смел снова тревожить Вас этой просьбой, но... ведь я Вам... небезразличен? …Он взял её руки в свои и, конечно, она знала, что он сейчас ей скажет. Пьяняще кружилась голова, но вдруг, словно заглушая его слова и предупреждая ее ответ, в память ворвался холодный ветер, тот, который гудел и вихрями носился по архангельскому причалу в день, когда провожали "Святую Марию". В миг, когда капитан корабля точно так же держал её руки и внимательно смотрел в лицо своей жены, безмолвно заклиная всегда ждать и любить. Она ждала. Потом приняла правду о том, что ждать больше некого, и ждать перестала. Но перестать любить не могла. И не могла, не имела никакого права даже помыслить о том, чтобы открыть сердце кому-то другому, чтобы снова чувствовать, чтобы так бессовестно подло предать. Её любовь не может принадлежать кому-то еще, поэтому, только почуяв малейшую брешь и уязвимость в своем сердце, нужно было спасаться. Бежать, просто бежать, чтобы ни за что и никогда не предать. Кораблев увидел, как гаснет появившийся было огонёк в её глазах, как резко снова бледнеют зардевшиеся щеки. Молчание. И ответ, который он прочитал в её глазах за секунду до того, как она произнесла: "Мой друг, вы знаете, что я отвечу Вам...". Рухнувшая второй раз надежда хлестнула его по лицу куда больнее, чем когда-то, ведь он на какое-то мгновение почти поверил в то, что все сбудется, безошибочно чувствуя, что эта женщина на самой грани того, чтобы сказать ему "да" и спастись. Она отступила, на прощание быстро чуть коснувшись губами его щеки, а ему не нужно было пытаться выяснять причины и этого отказа - он так долго любил и чувствовал её, что сейчас понимал без слов и видел будущее абсолютно ясно. Да, она выйдет замуж за Николая Антоновича. Ей легче будет из чувства долга пожертвовать своим телом и своей жизнью, обреченно неся крест вынужденного брака, чем позволить себе снова полюбить и быть счастливой, считая это истинным предательством. Безумная и несчастная в своей преданности и в своем горе. И он ничем не мог помочь. Ни ей, ни себе. *** Примерно через год, спустя бюрократические формальности и сломленное последнее робкое сопротивление, вдова капитана Татаринова стала женой его брата. Кораблев не знал о дате, однако брошенный на него взгляд директора в школьном коридоре, - снисходительный, победный, полный неприкрытого чувства превосходства, поведал учителю всё. Но Иван Палыч стойко выдержал этот взгляд, вложив в свой, ответный, беспощадную правду - да, ты смог заполучить её самое, но любовь её твоей не будет никогда. Ни твоей, ни чьей-либо еще, кроме навеки оставшегося во льдах капитана. А через несколько дней он получил от неё письмо - начиналось оно с "Мой верный друг!», содержало лишь надежду на то, что он сможет когда-нибудь её простить, и было подписано «Ваша Мария».