Расплата

      Безупречное, острейшее лезвие ножа мягко разрезает плоть и идет глубже. Дин задыхается. Он всегда считал, что хорошо знает, что такое боль. Он гордился тем, насколько высокий у него болевой порог. Колотые и режущие раны, зашитые на живую, ожоги, ушибы, трещины, — за свою жизнь он пережил немало.              В Аду он узнал, что такое боль на самом деле. Аластар показал ему все ее оттенки, возможности и грани.              Теперь Дин знает, как медленно, невыносимо болезненно дробятся в мелкие осколки кости. В его теле не осталось ни одной кости, которая не была размозжена Аластаром в острую крошку, а после собрана обратно, но только для того, чтобы с ней можно было работать снова.       Теперь Дин знает, как уничтожает боль, когда идеально выточенное лезвие медленно и размеренно полосует мышцы и нервы. Он помнит не все. Когда Аластар добирался непосредственно до нервов, тело подводило. В худшем случае оно выдавало непроизвольные испражнения, в лучшем — сознание покидало на короткий промежуток времени.       Теперь Дин знает, что можно выжить, получив двести восемнадцать ножевых ранений разной степени тяжести. Он считал их вслух для Аластара. Хотя, возможно, в Аду просто нельзя умереть. Но как бы ни было, он знает, как болит каждая, нанесенная с особым старанием рана. Особенную боль можно познать с теми из них, которые накладывались друг на друга.       Теперь Дин знает бесконечно много того, что предпочел бы не узнать никогда. Он знает, как больно, когда рывком вырывают печень или селезенку, и насколько больнее, когда их вытаскивают медленно. Он знает, какая пронзительная, сводящая судорогой нервы боль накрывает, когда от плоти отрезают куски. Совсем невыносимой она становится, когда у Аластара есть настроение вырезать узоры.       И каждая пытка, короткая или затяжная, выносимая или заставляющая срывать голос, видя только красную пелену перед глазами, всегда сопровождается напоминанием, что это навсегда. Аластар не скупится на слова, когда объясняет, что не будет ни выхода, ни чудесного спасения. Дин сопротивляется, отказывается верить и иногда даже огрызается.              Но в глубине души он знает, что Аластар говорит правду: он в его власти навсегда. За ним никто не придет.              Первое сухожилие на пути лезвия рвется. Дин не реагирует. Боль острая и сильная, но до невыносимой ей еще далеко. Второе сухожилие рвется следом. Боль наслаивается, и Дин сипит. Кричать в полную силу он не может давно. Голосовые связки срываются раньше, чем Аластар успевает их исцелять. Впрочем, он делает это только тогда, когда у него есть настроение насладиться криками.       Третье, четвертое, пятое, — сухожилия продолжают рваться. Дин сбивается со счета. Рука виснет беспомощной плетью. Дин ждет, что Аластар примется за вторую, но тот медленно обходит его и останавливается сзади. Дин задыхается от страха. Раньше он бы никогда не позволил себе признаться в таком. Но здесь таится не от кого и незачем.              Ад пропитан безнадежностью, страхом и болью. Он без труда напитывает ими любого, кто оказался в его власти.              Лезвие скользит по коже спины. Дин не сразу понимает, что именно делает Аластар. Разрезы глубокие и продольные, с двух сторон позвоночника. Через несколько секунд к ним добавляются два коротких поперечных: один на шее, второй у копчика. Дин чувствует, как по коже бежит теплая кровь.       Голос прорезается, когда Аластар поддевает пальцами край вырезанного длинного и узкого прямоугольника плоти на шее и, перебирая пальцами, рвет его на себя так, чтобы обнажить позвоночный столб. Дин кричит с такой силой, что горло горит огнем. Наверное, его могли бы услышать в другом конце вселенной. Но Ад — отдельное измерение, и все его звуки страданий остаются в нем.       Сознание ускользает и возвращается. Дин не закрывает глаза. Детский способ сбежать от реальности здесь не работает. Он делает только хуже, потому что изломанная психика заставляет воображение рисовать картины изощренных пыток, едва связь с реальностью прерывается.       — Думаю, нам нужно разнообразие, Дин, — голос Аластара исполнен предвкушения, и страх усиливается в разы.       Дин жгуче и неистово ненавидит этот голос, но уже пару десятилетий тот является нерушимой константой. От этого мерзко вдвойне. Дин стискивает зубы. Некоторых из них не хватает после предыдущего развлечения, и челюсть простреливает боль. Дин знает, что он может отвечать, может молчать, — это не поменяет ничего. Аластар все равно сделает все, что бы ни задумал на сегодня.       — Гори в Аду, тварь, — Дин выбирает говорить, хотя получается только коверканный, хриплый шепот.       — Возможно, новое развлечение, которое я придумал, добавит тебе склонности к послушанию, — Аластар отвечает холодной насмешкой.       Когда между ягодиц втискивает скользкий и круглый деревянный предмет, Дин не сразу понимает, что происходит. Но в неведении сознание остается недолго. При мысли, что собрался сделать Аластар на этот раз, к горлу подкатывает густая тошнота. Дин изо всех сил дергает бедрами вперед, надеясь уйти от касания, похоже, конца небольшой биты.       — Нет, — в крике нет просьбы, в нем выплескивается жгучая ненависть и затененный ею страх.       Дин знает, что не должен показывать даже малейшую слабость, не должен давать даже намек заподозрить, что он готов просить, но вернуть вырвавшееся отрицание уже нельзя. Дин пытается сжать кулаки, но на одной руке изрезаны сухожилия, а на второй сломаны кости во стольких местах, что нет никаких шансов это сделать.       — Тебе страшно, — Аластар говорит с ласковой псевдозаботой, от которой, кажется, сейчас вывернет наизнанку. — Ну-ну. Ты знаешь правила, Дин. Я всегда показываю тебе худший вариант, чтобы оставить возможность оценить лучший. Никто ведь не начинает игру с козырей.       Предмет исчезает, но Дин нисколько не обольщается. Он знает, что его ждет что-то другое, вопрос только в том, что именно. Холодные, длинные пальцы вторгаются в него безжалостно, причиняя боль. Их всего два, но даже это слишком много. Дина тошнит сильнее, когда Аластар грубо двигает ими в нем и проникает глубже.       Не проходит и нескольких секунд, когда Аластар добавляет третий, а за ним и четвертый палец. Нет времени привыкнуть и хоть немного адаптироваться, но с ума сводит не это. Жгучий, выедающий остатки души стыд и унизительная беспомощность, — вот это сжигает предохранители в сознании. Дин все-таки закрывает глаза.              Он был любимой игрушкой самого безжалостного и жестокого палача Ада. А теперь станет его шлюхой. И это то, что ниже дна.              Аластар убирает пальцы и вгоняет в него член без всякой жалости. Боль резкая и сильная. Низ живота сводит судорогой, а колени подкашиваются. Дин проклинает то, что он подвешен на крюках за запястья. Иначе он мог бы хотя бы упасть, даже если бы это не принесло облегчения.       — Тварь, — почти неслышно сипит Дин, когда от резких, грубых и максимально глубоких толчков боль с живота поднимается в желудок, а затем и бьет в солнечное сплетение.       — Ты научишься почтению, Дин. Это только дело времени, — спокойно отвечает Аластар, который одной рукой фиксирует его бедра, а второй касается оголенного раньше седьмого шейного позвонка. Член продолжает входить в него мощно и беспощадно. Дин не может даже хрипеть и беспомощно хватает ртом воздух. — Посмотри на себя. Ты принадлежишь мне, Дин. Я могу сделать с тобой все, что захочу. Я делаю с тобой все, что хочу. Прямо сейчас я превращаю тебя в мою покорную сучку. И что? Кто-то спешит тебя спасти? Может, твой брат сейчас ворвется сюда и героически меня убьет? Или твой названный отец. Как там зовут этого несчастного алкоголика, прости, запамятовал? Бруни, Бонни…       — Пошел ты, — Дин не слышит собственного голоса, так тихо он шелестит, но он уверен, что услышит Аластар.       — Ты по-прежнему не готов принять правду, Дин. Что же, у нас есть столько времени, сколько тебе понадобится, — обещает Аластар, и горло физически обжигает изнутри чистая желчь.       Дин хочет продолжать огрызаться, потому что это единственное, что он еще может. Но сильные пальцы Аластара вырывают первый позвонок ровно в тот момент, когда член входит особенно резко, болезненно и глубоко, и сознание отключается с последней связной мыслью:              Ад не отпустит его никогда.