Ласка

      — Это всё, Хатаке-сан.       Сегодня понедельник.       — Всё?       Ничем не примечательный день для каждого.       — Всё.       Такой же день, как и все.       — Ты уверен?       С маленьким исключением.       — Да, Хатаке-сан.       И имя этому исключению — ласка.       — Ты всё проверил? Понимаешь сам, насколько это важно.       Итачи — это каждодневно. Строго, официально, иногда немного ласковее. Это сухо и с чуть нахмуренными бровями. Или насмешливо с веселым изгибом губ.       «На сегодня свободен, Итачи». «Сходишь за кофе, Итачи?» «С таким лицом являться на работу — оскорбление, Итачи». «Отдохни, Итачи». «Зайди ко мне, Итачи».       Учиха — это предел самоконтроля. Это грань, окрик, резкость, пик эмоций в рамках дозволенного, это приятная дрожь под кадыком. Это злость, это язвительность, это безграничная усталость.       «Разберись сам, Учиха…» «Ты зарываешься, Учиха!» «Проглотил язык, Учиха?» «Достань мне его как хочешь, Учиха!» «Сейчас же зови Узуки, Учиха!»       — Да, Хатаке-сан.       — Тогда можем идти.       Ласка — это тепло, а потом жарче и жарче. Ласка — это влажные после душа волосы, футболка с растянутым рукавом, очки на тумбочке, чужой свободный плащ — часть формы АНБУ — с мятым воротом и бледная закушенная губа. Это выразительные ребра, запах пота, яркий след от белоснежных зубов на гладкой коже, узкие бедра и шорох одеял.       «Тише, ласка». «Хочешь чаю, ласка?» «Не торопись, ласка». «О-о-о, ласка…» «Ты уже здесь, ласка?» «Потерпи, ласка». «Тсс-с, ласка…»       Понедельник — это ласка.       ***       Он молчит, пока они едут в такси. Молчит, смотрит в какой-то текст на КПК и только прислоняется к плечу. Какаши скашивает взгляд на темную макушку, но тоже не издает ни звука.       Но он молчит и дальше.       Молчит во дворе. Молчит на лестнице. Раздевается молча. Молча моет руки. Молча идет в комнату.       Какаши следует за ним с опозданием в пару минут — он щелкает чайником, открывает на кухне в своей квартире окно и проверяет, пуст ли почтовый ящик ноутбука. Стандартная процедура, больше привычка, чем вынужденное действие.       — Я поеду домой, Хатаке-сан, — говорит он.       Стоит у окна, спиной к нему, смотрит на оживленное шоссе внизу.       Сэнсэй прислоняется губами к его шее над воротом рубашки, дает почувствовать кожей свою улыбку. Его отражение в стекле несдержанно морщится, и Какаши отстраняется, просто приобнимая его за талию. Отражение каменеет лицом, только очки фарами машин бликуют.       — Болит?       Отражение оживает — Какаши ведет длинными пальцами вниз по шее к плечу, прямо по одежде, нажимает, ощупывает — Итачи морщится снова.       — Здесь?       — Да. Я намажу, пройдет. Просто… это не смогу.       — Ложись, — фыркает Какаши, прихватывая лёгкий синий плащ за ворот и стягивая с узких плеч. Итачи медленно поворачивается всем корпусом, смотрит на него через толстые стекла очков. Какаши на его взгляд внимания не обращает — только длинными пальцами пуговицы черной жилетки расстегивает, отложив форму на широкий подоконник.       Итачи образумливается, когда сэнсэй щелкает пряжкой его ремня — до этого будто в трансе хлопает угольными ресницами, не отводя завороженного взгляда от бледных рук. Облизывает губу, поднимает темные мутные глаза.       — Хатаке-сан…       — Я помогу, — заверяет Какаши безапелляционно. Расстегивает ширинку на форменных брюках, подцепляет пояс и резинку белья, задевает выпирающие тазовые косточки большими пальцами.       Итачи выдыхает, обхватывает ладонями его запястья, тянет вниз сам, вышагивает, босой ногой на край скатанного футона наступает.       — Ложись, — повторяет Какаши, неспешно оглаживая широкой ладонью его ягодицу, коротко прижимаясь губами к чужому виску и выходит на кухню.       Дальше проще — взять в тумбочке небольшое полотенце, подумать несколько секунд над склянками с желтовато-прозрачным маслом, еще минуту переодеться и найти, вернувшись в спальню, сидящую на тонком матрасе сгорбленную фигурку с тонкими чертами, кипельно-белой кожей и копной густо-черных волос.       Итачи редко сутулится — почти никогда, вообще-то. Только если очень устал или долгое время провел над бумагами.       — На живот, — на короткий миг взъерошивая чужие непослушные волосы пальцами, уточняет Какаши. Останавливается перед ним, а Итачи снова облизывает губу, едва не упираясь носом мужчине в пах, льнет щекой к руке, когда тот убирает с точеного лица темные пряди, неловко разворачивается, стараясь не тревожить шею. Сэнсэй успевает аккуратно подцепить пальцами его очки, стягивая их с носа — и мальчишка мгновенно дезориентирован, неловко щупает рукой перед собой, чтобы ненароком не промахнуться и не уткнуться носом в пол. Мало кто знает, насколько у него плохое зрение. Сам Какаши вот неплохо видит без очков. Итачи же не видит почти ничего. — Руки вдоль тела.       Парень охает, когда он, накинув на чуть разведенные в стороны бедра полотенце, легко усаживается сверху. Приподнимается даже, но Какаши укладывает прохладную ладонь ему на поясницу, несильно давит. Итачи послушно опускается назад, утыкается лбом в футон, прижимая грудью подсунутую в последний момент скрученную в валик подушку.       — Расслабься, — мягко советует Какаши, медленно поглаживая пока холодными пальцами кожу вдоль идеально прямого позвоночника. Итачи послушно растекается под его ладонями, дышит глубоко, повинуясь движениям аккуратных рук. Вздрагивает, дергается, когда Какаши ощупывает его шею снова. — Тш-ш-ш… — тянет тот, придерживая его и неслабо зажимая его корпус вместе с опущенными вдоль боков руками между своих колен. Итачи шипит, цепляясь за его штанину. Сэнсэй наклоняется, надавливает, успокаивающе касается тонкой шеи губами. — Потерпи.       И снова продавливает крепкий комок мышц.       Через какое-то время Итачи издает последний болезненный стон и замолкает, размеренно дыша. Какаши чувствует, как мальчик обмякает под ним, как расслабляются чужие плечи. Льет на руку еще немного масла, легко поглаживает мягкую кожу худой спины до выразительных ямочек над ягодицами.       Тело Итачи — его личный культ, способ релаксации, вся красота человека под одной кожей. Изгибы губ, бровей, шеи, плеч и спины, острые коленки и локти, молочная кожа — Итачи идеален; при всем перфекционизме Какаши он не находит в его облике изъянов.       А еще тело Итачи — комок оголенных нервов. Где не коснись, это мгновенный импульс прямо в аккуратный член. Ему двадцать, и Какаши просто не устает этим пользоваться. Достаточно неосторожного прикосновения к голому запястью, легкого дыхания на шее или ухе или одного торопливого поцелуя в самый краешек губ — и Какаши может запускать руку подчиненному под плащ и чувствовать твердую горячую плоть в тесных брюках. А Итачи только краской заливается, закусывая губу, и лихорадочно вспоминает, закрыл ли на замок дверь кабинета. Не закрыл, конечно, но когда Какаши было до этого дело?       Мужчина и сам достаточно молод, чтобы вполне осиливать по несколько заходов, а Итачи стонет, кричит, цепляется за него и легко кончает второй, третий раз… Какаши целует его, усадив на стол, к себе на колени или на подоконник, без каких-либо мук совести запускает пальцы под пояс брюк почти в любом коридоре школы или города в целом. Итачи быстро привыкает, но все равно всякий раз мучительно краснеет, вздрагивая, и смотрит на Какаши темнеющими, почти черными от возбуждения глазами.       Когда боль уходит, Итачи возвращается в свое обычное состояние. Сэнсэй видит, как пунцовеют кончики его ушей, как он поводит прижатыми к футону бедрами. Усмехается. Повторяет:       — Потерпи, — и приподнимается, запуская руку под напрягающийся живот, приподнимая. Обхватывает налившийся кровью член, смотрит на сжимающегося Итачи и несильно нажимает большим пальцем на головку. Мальчишка тут же заходится в высоком стоне, распахивая глаза — не успел сцепить зубы, не ожидал. Какаши поглаживает ствол у основания, вслушиваясь в сбитое дыхание, а потом аккуратно тянет вниз, оправляя тугие поджавшиеся яички, и снова усаживается на бедра, между которыми зажат сочащийся смазкой член. Итачи кусает губы, давя новый стон.