Выстрел.

Раздался выстрел. Пуля пролетела в одном миллиметре от пульсирующего виска, практически задевая прядь, что непослушно вылезла из растрепанной косы. Громкий неприятный звук резал слух, проходясь по нервам будто бы острым лезвием, заставлял крепче обхватить рукоять револьвера и резко направить вперед, как бы опасаясь, что могут опередить. Указательный палец вовсе не дрожал на спусковом крючке, а воспаленные глаза настороженно всматривались напротив, — в дальний угол прогнившего забора, где, в лучах уходящего солнца, виднелось четкое очертание точеной фигуры. На улице было холодно: поток северного ветра бил в лицо, небрежно трепал светлые, почти белые волосы, да концы ленты, бантом повязанной вокруг пояса, и завывал под унисон грозовым тучам, стремглав устремляясь к яркому небу. Сквозь тучи прослеживались яркие жилы света, что отбрасывали резкий блеск на кроны деревьев, под стать прощальному теплому солнцу. И, хоть и пронизывал мороз до костей, а легкое фланелевое пальто ни чуть не грело, это не побудило изменить позицию или хоть намного дрогнуть. Губы, что все это время были плотно сомкнуты, наконец приоткрылись, чтобы заговорить — объяснить, по какой же причине человек принял такое отчаянное положение. — Ты — ведьма, и я убью тебя за это. — даже гул разбушевавшейся стихии и далекое расстоянием не заглушали громкий отчетливый голос. Губы стоящей напротив женщины скривились в насмешливой улыбке при этом. — По-видимому, ее вовсе не озадачивал смертельный приговор, который вот-вот должен был прийти в исполнение; будто бы она никак не верила в то, что в скором и ее постигнет та же участь, что и многих других ей подобных постигла. Только вот это было совсем не так, — она не боялась смерти, ровно так же, как и любого телесного наказания или жестокой пытки; все это уже проходила не раз, и ни к чему это не привело, — она живая пред последним судом. Вызывающе встанет перед близким, но одновременно таким чужим человеком, все открыто улыбаясь, пуская взгляд полный презрения в стоящую напротив. Как ни странно, она не прибегала к своим способностям. Казалось, лишь играет от несносной скуки, дожидаясь момента, когда ей снова удастся сбежать, оставив рыцарей ни с чем. — Ты хочешь пристрелить меня за то, что я существую? — наконец заговорила женщина, кинув озлобленный взгляд напротив. Ее зеленые глаза зияли и метали искры, хотя внешне та была спокойна, даже чересчур для ее положения; и все же глаза — зеркало души, а если душа — болото, то, не стоит сомневаться, любой, кто забредет в него, будет поглощён, и оставит все тайны внутри зловещей трясины. Блондинка, одетая в темно-синее пальто, заметно вздрогнула. Несмотря на это ее голос был довольно ровный, практически без запинок. Но обе они стояли в напряжении, которое, казалось, никто и не собирался озвучить, ибо сдавать позиции ни той, ни другой стороне не имеет выгоды. — Думаешь, я испугаюсь? У меня и рука не дрогнет, прострелив я твою дрянную башку, При этих словах ведьма нарочито усмехнулась, собираясь что-то громко заявить, и даже открыла рот для нескольких слов, но ее снова опередили. — Я еще раз убедилась, что ты своенравная, эгоистичная женщина, которая погрязла во лжи путем своего колдовства. От твоих рук умерла не одна сотня людей ни в чем не повинных, в то время как я… — сделала поправку, запинаясь, — как мы искали причину, то ссылаясь на очередную эпидемию, то ища причастности среди других не менее обычных горожан, — казалось, от горечи и личной обиды, накопившихся в глубине души, в горле постепенно образовывался комок, непосильным грузом оседающий внутри, — я уже сбилась со счету, сколько мнимых ведьм мы сожгли, сколько невинных душ погубили. А всему причина — ты. Я во всем этом еще раз убеждаюсь, и не нужно меня разубеждать, слишком поздно. — Тогда от чего же твой голос дрожит? Или, быть может, я копаю немного глубже, задевая светлые струны твоей невинной души? … Хотя, не такой уж и невинной, наблюдая я со стороны всю ту инквизицию, устроенную тобой, Джинн. — Я всего лишь исполняю приказ. — казалось, девушка вовсе не собирается сводить словесный на личные счеты, ибо в ином случае она потерпит крах. — И всегда буду следовать этому закону, знаешь. Это вызвало смех, вероятно, защитный, скрывающей за внешней оболочкой что-то более глубокое, чем всплеск эмоций. — А ведь я когда-то любила тебя. Сердце болезненно щемило. Почему именно сейчас? Зачем заставлять меня проходить все девять кругов ада вновь и вновь? Это так больно… Больно, как будто пронзает тысяч осколками… Почему моя боль не утихает? Я так щепетильна. Для исчерпания боли необходимы часы, годы, столетия, века… Когда душа перестанет ныть от безысходности, а ровный пульс сердца наконец затихнет; Когда исчезнут птицы, когда печально известные цветы перестанут раздражать рецепторы и все вокруг затянет мрак — глаза закроются. Навсегда. Мир, нарисованный наяву, останется лишь в фантазиях, унесенных душой куда глаза глядят, но подальше от бренного тела. — А что, если эти ощущения испытывает живой человек? А если все сразу? — По началу хочется скулить, словно собака, которой нанесли сильный удар палкой, а потом чувства притупляются, становится не больно. Но стоит только вновь начать жить как прежде, становится невыносимо трудно, а почти зажившая рана вновь кровоточит. Гуннхильдр чувствует, как допустила не прощаемую ошибку, отвлекаясь на свои скупые размышления. Ее сердце начинает не стучать, а колотиться, а глаза раскрываются от удивления, щеки приобретают персиковый цвет от осознания этого и челюсти снова в напряжении. Какого черта? — проносится в голове, но она даже не подозревает, что отвлеклась всего лишь на секунду. Но теперь с этим покончено, фантазии рассеялись. — Твои слова — сущий фальшь, ибо ты не способна на это. — от чего-то выкрикивает Джинн, и ее голос эхом отдается в глуши деревьев. — А ты способна? — с долей обиды отвечает Лиза. Способна ли Джинн? — Сложный вопрос, учитывая, что любовь ее заключалась не в теплых словах и ласках — отнюдь нет; ее суровый закаленный характер никогда не знал ни любви, ни заботы; собственно, она была обделена стандартным спектром человеческих эмоций, корни этому крылись в воспитании, заложились в самом первом этапе жизни и воткнулись в темперамент как стальной шест. Скорее, рыцарю было сложно принять тот факт, что именно ее вина положила начало самой большой катастрофе, что не исчерпала себя и по сей день. Единственное, что оставалось ей — уклониться от угнетающего вопроса, дабы не терзать лишний раз стенки своего сердца. — Все мы… Любим кого-то, а потом этот кто-то оказывается тобой. Если у тебя не хватило смелости сказать раньше, если бы ты… — она не договорила, потому что голос так и застрял где-то в недрах гортани. Быть откровенной — слабость рыцаря-одуванчика. Сколько бы работы не проделано над собой не было, на сколько бы не была черства наружностью, все натыкалась на одни и те же камни. Сломить волю и строгий нрав непосильно никому, даже самому гнусному врагу, но… Но есть один человек, вернее, и не человек вовсе, способный изменить ход мыслей, запутать, усомниться в своем происхождении, в своей значимости, и, наконец, заставить говорить прямо, сделав язык неподвластным разуму. — Поверь, я буду танцевать на твоей могиле. Свинцовые тучи все же затянули небосвод, впечатляя своим громадным видом. Начался дождь. Под каплями воды, характерно стучащими по вымощенной из кирпичей дороге и оставляя мокрые разводы на легком пальто, все моментально намокло. Дождь усиливался. Напряжение, царившее между двумя, казалось, ничем не примечательными особыми, постепенно перерастало в открытую неприязнь, пассивную агрессию, скрываемую за тысячей масок норм морали и приличия. Нет, отступать уже некуда, да и желание иссякло куда-либо убегать. Форму такой инициативы сыграло моральное истощение и чувства, отнюдь не дружеские, и даже не романтические — это чувство сладкого, но в то же время изнуряющего всей своей формой несобранного пазла, в котором не хватает одной самой невзрачной на взгляд детали; пусть она и нарушает целостность картины самую малость, однако это никак не влияет на ее восприятие в целом; глаз видит всю композицию, восхищается, и порой даже не замечает нехватки составляющей, ведь подавляющее большинство превосходно играет свою роль примечательной иллюстрации. Однако именно этот пазл — маленький кусочек всецелой мозаики оставляет самый существенный пробел в конечном итоге: пазл рассыпается, и все старательно выстроенное творение исчезнет, рассыпавшись в руках словно белый песок. Обернувшись тысячью ночей лжи и обмана — подлого и такого же гнусного, но оказавшимся приятным на вкус. И сложно бороться с этим. Сложно признать, что тебя обвели вокруг пальца словно легкомысленного дурака, что под… и паранормального бреда поверил в очередную небылицу, позволив обмануть и утопить во сладкой лжи, забывшись и отдавшись… — Прощай. — Вдруг резко произносит магистр, нажимая на курок. К женщине, которая и была истинной причиной несусветного количества смертей, даже осозние не успело прийти, что произошло, но в самый последний миг ее существования в раскрытых от боли глазах отразилась та доля ужаса, которая останется в памяти Джинн и по сей день. На чистом тротуаре образовалась лужа крови, которая начала постепенно расти. *** Болотная местность. Среди зарослей осоки виднелась старая могила, покрывшаяся редким, но мхом. Рядом с ней высокий силуэт — это уже не та молодая женщина, и лицо ее покрыто редкими морщинами в зоне лба из-за постоянного напряжения за письменным столом. Она уже давно не носит фирменный плащ, а светлые волосы собраны в косу — их тоже коснулась участь возраста, покрыв нечастыми седыми прядями. Вся она, в общем, изменилась. И все же привычки остались те же, что были двадцать пять лет назад — приходить в это давно забытое нацией место и сидеть часами, словно верный пес, который никогда не осознает, что его хозяин не вернется…