Солнце и солнце

Солнце клонилось к горизонту, когда Блейк остановился у города. Он не помнил, сколько прошёл, и сколько сил потратил на то, чтобы не упасть, но ног он уже не чувствовал, и, казалось, больше не стучало сердце. Его приняли, если не с распростёртыми объятьями, то с жалостью и пониманием. Добрый мужчина и добрая женщина в опрятном, красивом доме, где доски не пахли гнилью, а ход в подвал не поблескивал лужами. Пол ровный, ни одной дыры. Окна открываются и закрываются. Все. И кухня, и кровать, и стулья, всё настоящее, нет ни крови, ни жира, ни мха. Блейк дрожал, укутанный в плед, сначала в кладовке, потом — в ванной, и лишь когда осмелился выйти, смог остановиться в гостинной. Ноги то тяжелели, то "исчезали" вовсе. Иногда, чувствуя, как воет сквозняк, как встают дыбом волосы и холодеет пот, Блейк опускал взгляд на колени, проверяя, на месте ли кости и мышцы, не украл ли их кто-то или не вытащил. Спокойствие возвращалось на пару минут, а потом он проверял снова. Для жертвы культа Блейк быстро освоился. По крайней мере, получив своё место на кухне, с интузиазмом глотая суп, он мог даже отвечать на вопросы Доброго Мужчины. Сначала — кивками, после — хрипом чрез пересохшее горло. — Вы потерялись в лесу? — Я не уверен, что это был лес… — Значит, дальше леса? — Может быть. — А что у нас дальше леса… — Наверное, другая деревня. На самом деле, он понятия не имел, сколько прошёл. Ни одна корпорация, сосредоточенная на экспериментах, не стала бы оставлять полегон для опытов рядом с другим городом. А это Точно опыты и Точно насилие, потому что в здравом уме никто не смог бы стать частью культа. К тому же, эта странная вышка и све Блейк вздрогнул, когда Добрая Женщина уронила тарелку. Суп остался на столе крупным жирным пятном, и в глазах зажгло от нарастающего запаха мяса. Блейк наклонился, зажимая рот, и очнулся уже в ванной, придержаясь за раковину. Нет, это другой жир. Это не кровь, не пот, не полчище мух поверх тел. Не накрученные на колья люди. Однако дрожь продолжалась, и Блейк, приложившись лбом к раковине, пытался взбодрить себя холодом. Сколько он прошёл? Как долго? Один? В воспоминаниях гудел вертолёт. Значит, смог долететь? Нет, с такой дрожью он не смог бы управлять ни одним транспортом. Даже плотом. Кстати, плот… Нет, плот разрушился до того, как Блейк сбежал. А было ли это бегом? Он помнил последние минуты как спокойный шаг и яркую вспышку. Может быть, вышка, наконец, упала, и этот кошмар закончился темнотой? Наверняка наступила ночь, и Блейк шёл вслепую, отчего и не знал, сколько миль позади. Люди, поражённые страхом, не контролируют ни свой разум, ни своё тело. Он Слишком хотел жить, но понимал, что не стал бы хотеть, будучи один. — Извините, — Блейк заговорил на глотке, обхватив чашку горячего чая, — Я пришёл один? — К нам — да. — «К вам»?.. — Может быть, пришёл кто-то другой, но не в этот дом. Ты попросил спрятать тебя. Если твой друг или враг пришёл следом, он попросил бы о том же. Блейк улыбнулся. Да, Линн бы попросила. Значит, кто-то мог их преследовать? Но кто-то сообразительный, кто-то, кому можно запретить заходить в дом. Этот человек умеет задавать вопросы, анализировать и искать информацию. Не человек ли, ставший причиной культа? Да, в культе никто не выжил. Никто не выжил и не сбежал. Значит, кто-то выше. Кто-то, кто поставил вышку. Эта мысль стала причиной, по которой Блейк часто выглядывал в окно. Присев на колени у подоконника, он придерживался за штору и смотрел, как свет фонаря лежит на земле и дорожках. Как блестят в отдалении невысокие дома, и ночью никто не ходит. Замечательно. Ночью никто не ходит. Прошли, казалось, недели, но календарь в доме Доброй Женщины метился на одну дату. Неужели Блейк пришёл вчера? Каким длинным был этот день. Невероятно длинным. Постепенно Блейк обретал силы. Он получил место сначала на диване, потом — в соседней комнате. За закрытой дверью было не страшно, даже уютно. Вспоминались вечера, проведённые с Линн. Не сказать, что их спальня была похожа на эту. Да и дом был светлее, еда вкуснее. Не было сквозняка. Однако он радовался тому, что имел, и ждал дня, когда сможет уйти. Вернулся ли он один? Нет, вернулся ли он С Чем-то? Ранним утром, когда красное солнце поднялось над горизонтом, и алый свет зажёгся на шторах, Блейк вспомнил, что что-то нёс. Тяжесть в руках, согнутые локти, слово «моё». А может даже «Моя». «Моя»…одежда? Блейк перевернулся на бок, но так и не смог заснуть. Он снова решил наблюдать за пустой дорогой, за тем, как шумит листва и сияет небо. Но ни враг, ни друг, всё не приходил. Линн, если она здесь, всё ещё спит, и «Моя», что-то «Моё», всё ещё спит, если оно умеет спать. Блейк вздохнул, придержав подбородок. «Моя»…собака? Смешок защикатал горло, и Блейк улыбнулся мысли, что хотел бы себе собаку. Может быть, большую, может быть, маленькую, но добрую какую-нибудь, чтобы всегда ждала. Обязательно светленькую. Но негромкую. От шума болит голова. «От шума болит голова»… Блейк выпрямился, приподняв штору. В этом месте когда-нибудь было шумно? Шёл второй…нет, третий день, но он ни раз не слышал лая. Это место — деревня, но здесь никогда не пели петухи и не мычали коровы. Ни ранним утром, ни поздним вечером он не видел коз, собак, гусей, Людей, он не видел ничего Живого. Нет, этому есть объяснение. Окно Его Комнаты выходило на дом напротив, всего-лишь на один дом и заборчик. Может быть, Добрый Мужчина и Добрая Женщина жили на окраине, и это объяснило бы, почему они первыми заметили Блейка. А коровы, петухи, другие животные и птицы просто были внутри деревни, в середине. Или паслись на холме. Или в сарае. Блейк взялся за ставни. Поднимая стекло, тело извивалось и ёрзало, сгибалось от страха и слабости. Стекло соскользнуло, Почти упало на пальцы, но оказалось вовремя поймано. Блейк всхлипнул от новой тяжести в локтях, боли, жгущей живот, и того, какими хрупкими, тонкими казались кости. Нет, это просто окно. Хватит. Это просто окно, а в доме есть дверь. Люди выходят через дверь, это Нормально. Добрая Женщина и Добрый Мужчина ни разу не запрещали выходить. Однако Блейк, скованный ужасом, ни разу и не просился. Даже его комната располагалась как можно дальше от выхода. Так далеко, как Он Попросил. Так темно, как Он Попросил. И так тепло, как Он Попросил, потому что, не считая тишины, комната, наверное, была уютной. «Моя»…Моё. Блейк придержался за дверь, но не находил в себе силы выглянуть. Это и раньше было непросто — смотреть, не зная, что впереди. Однако он так долго сидел в безопасности, так долго избегал того, что находится Там, что мысль закрадывалась непроизвольно: «быть может, мне и не стоит уходить?» Он с силой сжал дверную ручку. Кожа, казалось, натянулась на пальцы, и костяшка издала глухой, едва слышный треск. Блейк поморщился. Боль не была сильной, боли и вовсе не было, но под пальцами словно переливалась вода. Грязная и холодная, цепляла кости и сгибы, ёрзала и гудела. «Моя»… Блейк нашёл себя в углу комнаты, рыдающим и забитым. Алый свет рассеивался, уступая белому, и голубое небо, усеянное облаками, вовсе не казалось страшным. Налепь лучей лежала на шторах, и, даже когда окно открыто, тишина не уступала ни гулу ветра, ни голосам. Так тихо. «Моя»…камера. На кухне Добрая Женщина и Добрый мужчина, похоже, прибирались. До комнаты доходили обрывки фраз: что-то о чистке, о горячем, о задержке какого-то транспорта. Здесь ходят автобусы? Здесь Ходили автобусы? Может быть, если продолжать идти, Блейк рано или поздно наткнётся на машину или на такси? Он пытался вспомнить, где было это место. У гор? У воды? Возможно ли найти трассу? Возможно ли уйти пешком? Уйти…куда? — Блейк? — Да?.. — Ты подслушиваешь? …Разве он не стоял у другой двери? — Простите, я ничего не принёс с собой? Мне казалось, я что-то вспомнил. — «Принёс»? — Добрый Мужчина выглядел озадаченным, но что-то в его взгляде Блейк счёл совершенно неискренним. — Д-да. Я подумал…у меня не было камеры? Это должно было звучать как «где моя камера?», но он не осмелился, и вопрос, тихий и хриплый, по-детски звонкий, показался даже Блейку таким жалким, что не хватило сил продолжать. — Кажется, нет? Ты был очень напуган. Наверное, потерял. Там было что-то важное? «Явно было, раз вы спросили». Блейк обернулся к двери, но взгляд, тоскующий и притуплённый, очевидно, не мог её открыть. Как можно бояться обычной улицы? Как можно, зная, что в доме безопасно, тушеваться и плакать, даже когда полоска света падала в коридор? Может быть, Блейк боялся Солнца. Он задумался об этом, глотая новую ложку супа. Такую же, как вчера. Такую же, как позавчера. И такую же…нет, наверное, этот день был третим. Да, он был третим, потому что Добрая Женщина и Добрый Мужчина двигали линию на календаре. Погода сегодня стояла жаркая, но затухала, когда двигались облака. Блейк наблюдал за тем, как сиял, будто бензин, суп, опалённый солнцем, и вдруг серел, стоило облаку спрятать луч. В небе, в этом оранжевом, огромном круге, не было ничего страшного, пока он на улице. Но, если дверь откроется, Солнце Вернётся, и Солнце Упадёт, и Солнце Блейк поморщился, но на этот раз его не стошнило. Лишь несколько толстых линий сползло по его подбородку, запах курицы впитался в кожу, и одежда, похоже, испачкалась. Жиром. Он сделал вид, что поднимает упавшую ложку, но задержался под столом, чтобы перевести дыхание. Мокрый от жары, дрожавший от притуплённых вдохов, Блейк зажмурился, царапая пол. Обкусанные до кожи ногти согнулись в своём остатке, боль, казалось, заскулила и зашипела, и в кончиках пальцев зарябило что-то, что в другой ситуации он назвал бы белым шумом. «Моя камера». Что в моей камере? Что в моей камере? Что в моей камере? Он смог выпрямиться. До неожиданности спокойно и плавно, словно ложка — это ложка, а стол — это стол, и солнце — это солнце, это не Солнце, это обычное солнце, как в детстве или как в сказках. — Скажите… — Да? — Моя комната — это же детская? — Почему? — Я подумал: у вас есть гостинная и спальня. В спальне обычно живут оба родителя. И есть отдельная комната, для, н-ну, ребёнка. Добрый Мужчина и Добрая Женщина переглянулись. Они не знали настоящего ответа. Они не знали, что это за комната, потому что, вероятно, это даже не их дом. И, очевидно, не дом Блейка, но он Не Мог выйти. Он Не Мог, даже когда очень хотел. — Да, у нас был ребёнок. — «Был»? Мне очень… — Нет, ничего страшного, — сказала Добрая Женщина, — зато есть место для тебя. «Зато» кровать в этой комнате не была детской, и обои, и игрушки, абсолютное Ничего. Конечно, Блейк солгал, если бы сказал, что верил, что комната подготовлена специально для него. Но, если они заняли чужой дом, откуда они знали, что отдельная комната будет внутри? Или это везение? То, что он пришёл именно к Ним — везение или… «Нет, ничего страшного». — Я могу сходить в душ? — Зачем? — Я просто…испачкался. Добрая Женщина посмотрела с недоверием, но пятно ниже воротника и в правду выдавало в Блейке Грязь. Побывав под столом, он специально испачкал руку, и теперь выглядел, как неуклюжий мальчишка. — Ты можешь просто переодеться. — Я хотел бы, но я не люблю грязь. П-правда. Я хочу убрать это, — он не собирался звучать так жалобно, но не смог справиться с голосом, даже когда был спокоен, — Пожалуйста. Вода тёплая. Не как болото или грязь. Обычная тёплая вода. Жир не отпечатался на руках и шее, остался пятнами лишь на рубашке, и избавиться от неё, оторвать от тела, похоже на освобождение. Блейк встал под поток воды. Тягучая и длинная, она падала на тело, как широкие ленты, тянулась и ползла, дробясь к полу. Впервые за неделю лицо показалось не только мокрым, но и свежим, и капли, бегущие по плечам, напоминали то чувство, когда лёг в свежезаправленную кровать. Блейк растёр кисти мылом, потом — попробовал растереть шею. Огрубевшая кожа сошла лоскутом от первого же прикосновения, но боли не оставила — лишь лёгкое жжение. Он схватился за уголок отпадающей оболочки, потянул и высводил небольшую рану. Крови не было. Ничего не было. Он в безопасности. Время шло, а он продолжал стоять, привыкая. Однако, когда вода стала горячей, шея зазудела, и Блейк потёр пальцы, сопротивляясь желанию её почесать. Промелькнуло ещё десять минут, потом — ещё десять, но, засматриваясь на дверь, он не мог выйти, как тогда, в коридоре, и Солнце, казалось, уже было в доме, оно было Внутри. Лампа над головой сияла. Красная и большая. — Блейк? — Что? — Ну и долго ты. — Извините, я просто… — Зануда. Блейк вскинул брови, прислонившись ухом к двери. Недолго он пытался вслушаться, но шум воды перебивал голос, и минута за минутой сливались в мутный гул. Когда Блейк решился отключить душ, коридор снова зажёгся тишиной. Только тогда Блейк решился одеться, и только тогда заметил, что одежда его с трудом напоминает рубашку. Он вцепился в воротник, понимая, что ткань стала мягче, а карманы — меньше, и кофта странным образом поменяла цвет. Теперь он мог нащупать нашивки вместо пуговиц, а израненные колени больше не пестрили под дырами штанин. Это не его одежда? Но когда он успел заменить? Конечно, Добрый Мужчина мог поделиться рубашкой, но форма казалась однотонной, словно он — работник или пациент. Пятно на воротнике размякло от жара душа. След на рукаве больше не казался таким большим. Блейк поджал губы, понимая, что у него нет выбора, и, подавив одну разумную, но лишнюю мысль, оделся. — Блейк, ну, где ты? — Я иду. — Ну, Блейк? — Я иду, — он повторил, приоткрыв дверь, но коридор оказался пустым. Это могло быть страшным, если бы за окном было Солнце. А сейчас по ковру не тянулся даже отблеск луны. — Блейк, ну, сколько можно? Мы опаздываем. — Куда?.. Он остановился у выхода, но теперь не ощущал страха. Свобода перед выходом оказалась даже приятной. Блейк всем телом ощущал, как мог открыть дверь и выйти, вдохнуть вечернего воздуха, и его не поглотит Солнце, его больше не поглотит Солнце, никогда-никогда. — Блейк! — Хватит, Джессика. Голос сорвался, прежде чем Блейк понял, но сопротивляться спокойствию невозможно, и он позволил себе провалиться. Дверь открылась бесшумно, на улице и в правду темно, не горят даже звёзды. Кровавый дождь не валит из туч, нет луны, земля мягкая и холодная, стекло не режет пятки, а пальцы не ломят. Босой, он шагнул вперёд. Вечерняя прохлада окутала ноги, а жар душа ещё теплился от головы до колен. — Почему ты так долго? — Я не знаю. Джессика засмеялась. — Что смешного?.. — Ты не знаешь, почему так долго был в душе? — Почему ты следишь за тем, как долго я там стою?.. — Потому что звонок уже прозвенел. — Да?.. — Ты совсем там ничего не слышал? Блейк кивнул. Может быть, было что-то неправильное в радости от того, что его взяли за руку, но спокойствие оказалось только сильнее. Блейк, наконец, ощутил, что он не один, что его ведут, и мир не страшный, не такой Неизвестный, и Линн, наверное, где-то рядом, и — Джессика. — Что? — А где… «Моя» жена. Дверь закрыта, ноги сухие и чистые. Он никуда не выходил. После душа Добрый Мужчина и Добрая Женщина снова поставили на стол суп. Блейк туповато постукивал по столу ложкой, один звяк за другим, одним за другим, пока не надоело, и тишина показалась ему даже более неуютной, чем крик. Теперь он не мог обратиться к Доброй Женщине, она посматривала раздражённо, а Добрый Мужчина молчал, вытянув ноги. — Ты хотел увидеть кого-то на улице? — Что?.. — Ты стоял у двери. — Мне показалось, что меня кто-то звал. — Значит, ты пришёл с кем-то? — Да… Я думаю так. Мне больше нельзя прятаться. Я хочу увидеть Её. — Твою дочь или твою девушку? — Мою… — Блейк сглотнул, понимая, что Они Точно Знают. И, если Линн и дочь здесь, одна из них точно мертва. Словно стараясь задобрить, он смог запихнуть в себя ложку супа, — Для начала, мою камеру. Добрая женщина и Добрый мужчина переглянулись, и взгляд их стал напоминать глаза Учителя, глаза Отца Лутермилх, серые и пустые. Внутри зрачков его всегда таился гнев, что-то тёмное и кищащее, будто черви, и они ринутся, если поманить свежим мясом. Блейк зажал рот ладонью, его снова тошнило, и белый шум ожил у него во рту. Тогда он понял, что это не первый раз, когда он не смог сдержать рвоту, и каждый раз следовал после ужина. — Г-господи. — Блейк? — Что здесь… Тогда он понял, что это не первый раз, когда он — единственный, кто ел, и каждый ужин сопровождался изучающим взглядом. — Что в моём супе?.. — Блейк, хватит. Тело наклонилось, тяжело выдыхая, и по подбородку стала опускаться дорожка слюны. Блейк пытался сплюнуть, но тошнота продолжалась, и он оказался зажат между столом и стулом, беззащитный и маленький, будто за завтраком, когда мама наготовила кашу, которую он Ненавидел. Ну, или просто не любил. — Блейк. — Хватит. — Тебе надо поесть. — Хватит. — Блейк. — Хватит. — Блейк! — Ну, мам, — он опустил голову, выдыхая носом, пытаясь вдохнуть ртом, отчего челюсть провисла, и губы показались до неожиданности мокрыми. — Поешь чуть-чуть. — Я т-только что ел… Перед душем. — Каким душем? Блейк… Горло проныло, и язык снова зажгло, когда Мама опустила ложку в его рот, и сладкая каша растаяла. Когда Блейк смог сглотнуть, и рвотный позыв надавил на грудную клетку, когда живот показался тяжёлым, и Блейк съел ещё одну ложку, а потом ещё, а потом каша закончилась, и можно идти в школу, можно идти к Джессике, и Солнце ещё не упало, Солнца больше нет, у школьного бассейна темно, как в комнате, и за окном никого, только Джессика. — Ты будешь добавку, Блейк? — Я…очень хочу. Он очнулся у окна, когда солнце начинало вставать. Стрелка часов остановилась на пяти, шторы горели заревом. В висках стучало, череп ломил, будто треснул, и мерзко щипало горло. Блейк закашлялся, сплёвывая Ничего, но тело стало лёгким, когда из него вышел Белый Шум, и Блейк смог обернуться. От кровати до окна тянулась рвота. Он съел Слишком много. Он съел Слишком много, отчего быстро пришёл в себя. Но на часах снова пять утра, а календарь в коридоре (Блейк видел его чрез открытую дверь) держал отметку, что прошёл только четвёртый день, хотя прошли месяцы и недели, наверное, пятидесятый раз, когда он видел Солнце. Блейк взялся за уголок шторы. Солнце вдруг перестало пугать его, Солнце вдруг стало солнцем. Обычным солнцем, пока он, по крайней мере, его не видел. — Блейк. — Что? — Ты в порядке, Блейк? — Д-да. — Это неправда. — Почему? — Потому что здесь ничего нет. Штора помялась в его руке. На подоконнике, перед пустой оконной рамой, стояла настольная лампа. Голая стена блестела красным утренним светом, манящим сиянием лампочки. И окна не было. Ни окна, ни солнца, ни листьев, ничего никогда не было. Только Лампа была включена. Почему он понял только сейчас?.. — Блейк. — Да? — Это плохое место. — Я знаю. — И дверь ненастоящая. — Настоящая. — А почему ты не выходишь? — Я боюсь. Утро такое же, как и обычно. Добрая Женщина и Добрый Мужчина готовят суп. Однако для Блейка этот день другой. Необычный. Он кое-что понял. Если эти люди умеют сводить с ума, они придумали способ контролировать его разум. Вот, почему он никогда не помнил, как добирался до кровати. Вот, как он забыл, что поменял одежду. Вот, почему на часах всегда пять утра. И вот, почему разговор, прозвучавший в первый день, остался в его памяти единственным. В течение Пятидесяти включений лампы (не дней, это не дни, это не солнце) они Ни о Чём и Не Говорили. — Сегодня, — сказала Добрая Женщина. — Сегодня? — ответил Добрый Мужчина. — Они разобрали завалы и отправят его в ближайшее здание Меркофф. — На машине? — Должно быть. — Почему не на вертолёте? — А у него пена в вертолёте то не пойдёт? Блейк впервые услышал, как Добрая Женщина засмеялась. Он попытался встать, но перевалился на бок. Подтянул ноги, сжавшись под окном. Под…подоконником без окна. Разве это возможно? Разве ещё вчера он не раздвигал ставни? Он не чувствовал холодное стекло? Оно ненастоящее? А что здесь настоящее? Таблетки, которые они подмешивали в суп. Таблетки, которые они подмешивали, похоже, вышли со рвотой, и Блейк понимал чуть больше, чем вчера. По крайней мере, он осознал, что слышит Джессику лишь когда включена лампа, и это, должно быть, не более, чем остаток галлюциногена. — Они сказали «сегодня». — Джессика. — Ты слышал? Сегодня кто-то придёт. — Джессика. — Его зовут «Меркофф». — Джессика. — Ну? — Мне не десять. — Глупый. — Я серьёзно. — Мни ни десить. — Джессика! — Ну, и что с того, добрый дядя Лангерманн? Ничего, на самом то деле. По крайней мере, сейчас, на половину накаченный лекарствами, на половину в себе и вне себя, Блейк не один. Но день когда-нибудь закончится, Сегодня уже настало Сегодня. Его собирались куда-то забрать. — Как думаешь, Линн умерла? — Конечно. Знаешь, сколько дней назад она повесилась? — Нет. Она не повесилась. — Повесилась. — А моя дочь?.. — Ну, не могли же они все повеситься. Это как-то глупо. — Нет. — Но я слышала, что её повесил Отец Лутермилх. Ты видел, как он на неё смотрел?.. — Не знаю. — «Не знаю» или не видел? — Джессика. — Чего тебе? — Если её нет, то мне идти за тобой?.. Мир теплее, когда не кажется, что окно открыто. Однако сквозняк ещё метался по полу, и до комнаты доходил запах супа. Он, по сути своей, мало отличался от запаха рвоты, потому Блейка уже не тошнило. Его не тошнило, даже когда Добрая женщина отключила свет. Глаза её снова недобро блеснули, как у матери, если обнаружить у её кровати бутылку, и Блейк закрылся руками, пытаясь не плакать. — Поешь, пожалуйста, — сказал Добрый Мужчина. Блейк вздохнул, приоткрыв рот, и решение Есть за одну ночь стало для него осознанным и отчаянным. По крайней мере, у него есть Джессика, и он будет послушным, чтобы у него была Джессика, потому что Линн у него больше нет. — Поешь, — сказала Джессика. Тарелка пустела, исчезал ком каши, будто Блейк рвал пластилин. Сначала пропала половина, потом — вся, и, наконец, показалось дно, припачканное пятнами жира. — Здесь дядя Меркофф. — Да. Дядя Меркофф. И больше ничего нет.