не пиши ему
давно не виделись
ближайшие минут 10 жду тебя на парковке у синего ровера, если хочешь поговорить
Минхо сводит брови в хмурой гримасе, которая практически превратилась в типичное для него выражение лица, а затем медленно и крайне нервно выдыхает. В голове одновременно панически мечутся из угла в угол примерно с пару десятков мыслей. Все-таки надо было его тогда заблокировать. — Издеваешься? С чего бы мне хотеть с тобой разговаривать? — шипит он на только что прочитанные буквы, будто его кто-то услышит; будто Джисон получит этот телепатический сигнал, как и раньше, и сделает что-то правильное, единственно верное; что-то, что спасет сейчас их обоих. Вот только от чего именно — Минхо не знает. Он громко и раздраженно цыкает языком. Он не зол, ему просто безумно страшно. Страшно потерять все то, к чему шел; страшно лишиться прогресса, которого он достиг за все эти годы и вернуться к кипе мокрых бумажных платков и грустному плейлисту с песнями о любви. Он прекрасно знает, что все страдания причинил себе сам: Джисон не сделал ничего такого, за что на него можно было бы злиться, за что его можно было бы винить и ненавидеть; напротив — он был слишком хорош, слишком добр, слишком мягок, слишком комфортно заставлял его себя чувствовать — и вот он расслабился, обмяк и превратился в розового слизняка; внезапно напрочь забыл, к чему шел, чего хотел и к чему так стремился. Джисон не виноват в том, что не подходил ему. Даже не так: Минхо он подходил прекрасно, а образу жизни его мечты — нет. И в этой гонке за идеальной карьерой он не хочет проиграть после того, как уже достиг успеха; того, как уже успел хотя бы отчасти забыть о том, как хорошо ему было и как спокойно, когда в том глухом городишке он возвращался в маленькую комнатку обветшалого дома, где его всегда кто-то верно ждал, бесконечно терпел и трепетно любил. Минхо не хочет проиграть, но соблазн как всегда слишком велик. Он закрывает кран. Шум воды успел надоесть за несколько долгих минут, головная боль и гудение вернулись, челюсть и желваки ходили ходуном от скрипящих друг о друга зубов и постоянного напряжения мышц. Они давно не виделись, Минхо практически успел забыть о нем (хоть это и сущий самообман), начал новую жизнь и больше не видит смысла ворошить прошлое. Больше никаких общих интересов и тем для разговора, эти двое живут в абсолютно разных мирах. О чем они могут поговорить? С какой стати ему вообще хотеть с ним разговаривать? Это просто смешно. Но как бы смешно это ни было, Минхо почему-то действительно хочет с ним поговорить. Узнать, как дела и чем он сейчас занимается; убедиться, что у него все как раньше и совсем не пожалеть о своем решении — это Минхо сейчас вовсе не помешало бы. Именно поэтому, а не потому что он слабовольная тряпка, мужчина последний раз оглядывает себя в зеркало, прилизывает растрепавшуюся прическу, надевает пиджак и направляется в сторону парковки отеля.* * *
Ладно, возможно, он трус и ему не следовало этого делать; возможно, это была просто ужасная идея и он только сильнее в себе сегодня разочаруется, потому что сейчас его ладони безудержно потеют, а колени едва слушаются, словно он бракованная кукла с негнущимися шарнирами; внутри бушует чертов ураган, а тело бросает то в жар, то в холод, когда Минхо видит знакомый силуэт у темно-синего автомобиля. Джисон все так же хорош: подтянутая фигура, мягкое улыбчивое лицо, крепкие руки, сплошь покрытые тату; только сейчас его пушистые волосы завиты кудрями и аккуратно уложены — видимо, требование работодателя. Или — в чем он очень сомневается — его бывший и вправду изменился. Минхо убежден, что такие, как он, не вырастают из фазы подросткового бунта. Но этот ровер… Он серьезно? — Думал, ты не придешь, — честно признается Джисон после долгого (и весьма неловкого) молчаливого зрительного контакта. Минхо хочет сказать, что он и сам думал, что не придет, но его скудоумие и отвага оказались сильнее любых самых логичных аргументов. Хочет сказать, что в глубине души очень надеется услышать от него что-то конкретное — сам не знает, что — и с облегчением на сердце уйти к себе в номер, собрать вещи для утреннего вылета, вернуться домой и, наконец, навсегда уже забыть об этом эпизоде собственной жизни. Хочет, но не говорит. — Почему ты здесь? — он переводит тему. — Ты ведь только что вышел на смену, разве тебе не попадет? — Договорился с напарником, — объясняет мужчина, лишь сильнее расслабляясь и облокачиваясь на автомобиль; Минхо тоже хотелось бы быть столь же спокойным сейчас. — Я отработаю лишний час за него в другой день. — Час? — удивляется Минхо: он, честно говоря, рассчитывал на классический диалог между бывшими; такой ненавязчивый, в стиле «Ну как ты?» — «Нормально» — «Давай, удачи» в обе стороны, что заняло бы от силы минут пять, не шестьдесят. — Чувствовал, что дольше ты не выдержишь, — усмехается Джисон. И в его улыбке читается давно забытая, заткнутая куда-то в самые дальние просторы души и так и не прожитая вдоволь гнилостная горечь, которую он, по всей видимости, время от времени все-таки доставал, отряхивал от вековой пыли, крепко и с любовью прижимал к груди, а потом снова оставлял там, куда руки не лезут, а глаз не глядит. Минхо слишком хорошо знал, что это за чувство, потому что и сам так жил. Ни за что никому не расскажет, но жил. Плавал, знает. Немного даже сочувствует. Он игнорирует все вертящиеся на кончике языка вопросы вроде «Как твои дела?», «Нашел себе кого-нибудь?», «Скучал по мне?» и прочую ересь, потому что точно знает: каким бы ни был ответ на любой из этих вопросов, он причинит боль и неизбежно разобьет и так по кусочкам собранное и тяжелыми трудами склеенное сердце кому-то из них, если не обоим; поэтому довольно быстро собирается с мыслями, останавливая их бесконечный тревожный поток, и снова спрашивает о чем-то постороннем: — Чья это машина? Джисон в ответ лишь округляет свои и без того огромные глаза. Смотрит совсем как раньше, изображая давно и до боли знакомое Минхо выражение лица. В такие моменты он как бы взглядом приглашает: мол, объяснись, иначе я так и буду думать, что ты у меня с прибабахом. Ему вообще-то уже плевать, что он там подумает — по крайней мере, Минхо сам себя хотел бы в этом убедить — но под этим внимательным взором он все-таки сдается: — Ты не мог бы так легко себе её позволить, — поясняет он ход собственных мыслей. — Ты работаешь барменом. — Ты прав, я ее угнал. Он произносит это легко и невинно, улыбаясь самой обезоруживающей улыбкой, на которую только способен. Теперь глаза округляет уже Минхо: он может сколько угодно и в чем угодно пытаться себя обмануть, но такой крупный криминал — это уже слишком даже для его бывшего. По крайней мере, для его версии четырехлетней давности. — Шучу. Видел бы ты свое лицо, — прыскает Джисон. — Я поднакопил и взял подержанную пару месяцев назад; тут неплохо платят… Но серьезно, за кого ты меня принимаешь? С этими словами бармен открывает дверь у пассажирского сидения спереди и любезным жестом предлагает сесть. Минхо немного торопеет: садиться в машину он вообще-то не планировал, но вопреки этим самым планам почему-то послушно присаживается. Черт бы с ним, он уже чувствует себя так, словно оказался в какой-то загадочной ловушке под необъяснимым воздействием чужих чар — хуже уже точно не будет. Через лобовое стекло мужчина наблюдает за тем, как силуэт Джисона быстро проплывает перед ним, не обращая на него никакого внимания: не оборачивая головы, даже не бросая короткого косого взгляда в его сторону. Для этого нет видимых причин, но по коже все равно пробегает мерзкий холодок. Ладони все еще безумно мокрые. — Не буду тянуть резину и тратить твое время, — произносит хозяин авто, только захлопнув за собой дверь, — я тебя не осуждаю и обещаю попытаться понять, каким бы ни был твой ответ, — с губ слетает короткий рваный вздох и он смотрит прямо ему в глаза. — Скажи, Минхо… Звуки собственного имени, произнесенные именно этим голосом и именно в таком тоне, заставляют волосы на затылке встать дыбом. Он уже знает, каким будет вопрос. Минхо думает, что ему вовсе не нужно чужое понимание — он сам хотел бы себя понять, для начала. Хочется взять и заткнуть уши; а еще больше хочется просто распахнуть дверь, выскочить и убежать без оглядки, втайне надеясь, что намек был понят. И всё-таки он сидит и ждет: молча и терпеливо, про себя считая секунды и стараясь взять под контроль сбитое в напряжении дыхание. Духота спирает легкие и заставляет тело в очередной раз почувствовать жар. Минхо снимает внезапно ставший тесным пиджак. Вопрос, наконец, режет навостренные уши: — Почему ты тогда уехал? Ночь стоит довольно зябкая и темная, насколько это вообще бывает возможно в таких городах, как этот. Небо сереет от нескончаемых светящихся вывесок, прожекторов стадионов, фонарей и прочих световых загрязнителей. Здание отеля бросает тень на парковку, лишь отдельные лампы на асфальте под колесами автомобилей тускло горят, вырисовывая в сумеречной темноте черты знакомого лица. Красиво. Минхо хотел бы молча посидеть и полюбоваться на это лицо, обвести взглядом каждую ресницу, каждый изгиб его носа, каждую морщинку губ и тоже запомнить. Запомнить, только чтобы вечно лелеять в памяти этот момент, воспроизводить его на внутренней стороне зажмуренных век в нужное время и снова что-то чувствовать. Пускай ночь в этом месте никогда не сравнится ни с одной из тех, что они проводили вместе на бескрайних поросших травой пустырях за чертой города, трепещущими губами оставляя влажные мазки на покрытой мурашками коже друг друга; пускай в этом моменте нет ни капли былой нежности, эмоциональности и какой-то практически детской непосредственности, какую они пробуждали друг в друге когда-то давно; пускай воздух сейчас густ и наэлектризован, он запомнит и это тоже. Запечатает в маленькую коробочку и будет носить под сердцем. Но вслух он говорит только: — Слушай, мы с тобой всегда были разные, — слова грубо рассекают воздух, — мы хотели разных вещей. И от жизни, и от отношений. Во взгляде напротив читается отрицание; беспокойные ладони сжимаются в кулаки и напрягаются еще сильнее — так, что костяшки белеют и напоминают оттенком и формой яблоневый цвет. Джисон практически открывает рот, чтобы что-то возразить, но Минхо продолжает: — В вечной любви ведь никто никому не клялся, верно? Забей. Считай, что всё это просто было несерьезной попыткой построить что-то серьезное. Внутри отчего-то больно, и слова больше не идут на язык. Конечно, можно было бы в его профессиональной манере досконально изложить все факты, убедить любой ценой, рассказать о своих доводах и сильно аргументировать, чтобы никаких вопросов больше не осталось; но он этого не делает, из-за чего вдруг виснет молчание. Все силы резко покинули его, как только он оказался в этой машине. Нет, как только он увидел его. Снова. На мягком лице Джисона вновь мелькнула горькая ухмылка. Он тянется к рукаву чужой сорочки и оттягивает его в сторону так, что просвечивающая ткань облепляет мускулы. Отстранившись, он всё с тем же по-особенному разочарованным выражением заявляет: — Татуировка с моим именем на твоем плече говорит об обратном. В этот момент в Минхо что-то обрывается — ну конечно, Джисон помнит про тату. Конечно, он упомянул эту ошибку молодости, а как иначе-то? Напряжение переходит какую-то невидимую границу и кровь в его жилах начинает подкипать; ни с того, ни с сего накатывает неумолимое раздражение. Именно поэтому он не хотел сюда приходить. Это была ужасная идея; он чувствует, как под угрозу становится всё то хрупкое, что он выстраивал в себе эти четыре года, и он намеревается это защитить. Любой ценой. — Да, — он подает непривычно низкий голос, — да, естественно, гребаная тату, какие же еще могут быть аргументы. Это ведь показатель серьезности отношений, а не их ебанутости, правда? — в раздраженном тоне чувствуются нотки сарказма, он будто ядом плеваться готов, — ты вон вообще весь в тату, разве это что-то значит? С чужих губ слетает невеселый смешок. Минхо понимает, что вновь перегнул. Четыре года назад он, пожалуй, перегнул больше, но и сейчас тоже, несомненно, дал лишка. — Как же по-ублюдски с твоей стороны, — разочарованно протягивает Джисон и мерит его многозначительным взглядом. Даже стыдно как-то. — Я и вправду люблю тату, которое ты для меня нарисовал. Конечно, блять, это всё для меня что-то значит. Снова виснет молчаливая пауза. Пожалуй, еще более неловкая, чем в прошлый раз. Сегодня Минхо узнал про амбивалентность собственных чувств — и он не очень-то рад усвоенному уроку. Внутри горит пожар из двойственных, совершенно противоположных эмоций, и он тяжело вздыхает, стараясь унять напряжение, уже практически поселившееся в каждой клетке его тела. — Это всё вообще не важно. Мы ведь даже не об этом. Просто сразу было понятно, что мы не подходим друг другу, вот и всё, — собравшись с мыслями, уже более робко продолжает он. — Кто это решил? Ты? — Джисон прищуривается, словно стремясь что-то разглядеть в напряженном лице напротив; возможно, будь разговор изначально более мирным и менее задевающим его достоинство, он бы не стал спорить и согласился с любым видением ситуации; но надо ж было Минхо всё испортить. Он с ядом в голосе добавляет, — или это твои токсичные друзья тебе подсказали? И эта реплика возвращает Минхо былой пыл. Друзья, конечно, и вправду были токсичными, и постоянно плохо отзывались о его тогдашнем парне по поводу внешнего вида, поведения и образа жизни; зато когда сам Минхо уехал и добился каких-никаких высот даже ни разу не вспомнили про него и не позвонили; и вообще он сам виноват, что вместо нормального разговора у них выходит непонятное нечто… Но какое право этот засранец имеет, чтобы так о них говорить? Поэтому он вновь разражается заученной тирадой, в которую верил и на которую уповал и практически молился, когда в очередной раз пытался убедить себя в правильности своих (возможно) сомнительных жизненных решений: — Я так решил. Это для всех было очевидно. У тебя никогда на уме не было ничего дальше сегодняшнего дня, — он возмущенно всплескивает руками и хмурит брови, настойчиво смотря в удивленные круглые глаза, — Я хотел иметь будущее. Будущее вне полуподвальной комнаты в богом забытом провинциальном городе; я хотел строить, блять, карьеру. Ты вообще когда-нибудь хотел чего-то большего, чем работа в сраном автосервисе? Ты когда-нибудь пробовал планировать финансы, а не жить первые два дня после зарплаты, а потом пытаться выживать? И до сих пор молча сидевший в неприятном удивлении Джисон вдруг выплевывает фразу, после которой Минхо физически чувствует, как изящно его только что ударили под дых одними словами — больно, свежо, ошарашивает: — А ты у меня хотя бы раз интересоваться пробовал? Нет. Минхо никогда не интересовался. Он никогда об этом и не думал, честно говоря: с самого начала налепил на него удобный ярлык, и дело с концом. Потом, правда, оказалось, что ярлык не очень-то и удобный, но было уже слишком поздно что-то менять. Жил своими предубеждениями, и даже не попытался действительно узнать человека, с которым связал себя отношениями. А зачем, правильно? Можно ведь просто запихнуть всю многогранность чужой личности в придуманный образ, как в коробку; так удобнее — не надо утруждать себя никакими серьезными разговорами, всё ведь и без них давно известно. Неужели этого всего и вправду не было бы, будь он более смел тогда, сумей он чаще и более настойчиво говорить о своих планах на жизнь и намерениях? Неужели с его несерьезным бывшим парнем всё это действительно можно было обсудить? — Хочешь сказать, ты был бы дохуя не против бросить всех и всё и укатить в город вместе? — после короткого замешательства бросает он, лишь бы не показаться дураком в сложившейся ситуации. Конечно, он и сам уже понимал, что да, действительно дурак, но гордость как-то не позволяла дать понять это еще и Джисону; хотя и тот наверняка уже все понял. — Мы могли всё обсудить, — поначалу с нечитаемым выражением лица, совершенно ровным тоном говорит он; но с каждым предложением распаляется все больше, — ты никогда не говорил мне, что после университета хочешь куда-то уехать. Мы всё могли обсудить, но я и понятия не имел. Если бы я знал, я начал бы откладывать, нашел бы другую работу. Я буквально так и сделал, когда сам захотел уехать оттуда, именно поэтому я, блять, здесь, ты не подумал? — он останавливается и глубоко вздыхает, пуская пальцы сквозь кудри на голове, а затем продолжает, — не знаю, хотел ли я вообще всё это знать. Знать, что ты обо мне думал тогда. Лучше бы я дальше был уверен, что мы разошлись из-за той глупой ссоры. Хорошо, что между нами больше нет ничего общего, Минхо. Оправдываться больше не было смысла. Джисон прав. Джисон так чертовски прав: Минхо глупый, самодовольный и горделивый индюк, который все это время жил сплошными иллюзиями и смотрел на собственного партнера сверху вниз, вместо того, чтобы просто открыть рот и сказать пару слов. Если бы все можно было поменять — как его жизнь выглядела бы сейчас? Он уже не сомневается, что будь его воля — и он с радостью вернулся бы в прошлое, чтобы повернуть историю иначе, сделать другой выбор; не сомневается, что в тот день четыре года назад он не приобрел будущее, а утратил важную его часть. Минхо больше не надо думать. Он действительно был счастлив тогда. Не сейчас. Сожаления. Это такая большая часть его жизни — жалеть о том, что сделал, и чего сделать не смог. Пожалуй, он мог бы назвать себя чемпионом мира по сожалениям и попасть в книгу рекордов, прямо на страницу с заголовком «этот парень жалел сильнее и дольше всех». Может ли он хотя бы что-то в этой жизни сделать так, как следует? Минхо уже давно очень сильно в этом сомневается. Поток мыслей оказывается прерванным необычно тихим, но как всегда глубоким голосом: — Как ты сейчас? Как он сейчас? Отвратительно, если быть честным; он только что осознал, что утратил нечто невозвратимое; он в шаге от того, чтобы послать всех к чертовой матери, взять отпуск по возвращении домой и уйти в глубокий запой. Но Джисон ведь явно не об этом спрашивает, так? — Хорошо, — выдавливает он. — Большая компания, крупные контракты, продвижение по карьерной лестнице. Своя квартира. — Так этого ты хотел, — кивает он своим мыслям и шумно выдыхает, — рад знать, что ты неплохо справляешься. Живешь так, как сам хочешь. Он впервые за долгое время переводит взгляд с руля автомобиля на лицо Минхо. Губы Джисона изогнуты в легкой улыбке, от которой наконец больше веет добродушием, нежели грустью; на лоб спадают бесчисленные волны каштановых волос и он готов поклясться, что даже на вид эти волосы мягче всего, чего он когда-либо касался. — Твоя новая прическа… — он все-таки решается это сказать, — тебе безумно идет. И тот улыбается еще более широко, обнажая зубы и кривя смеющиеся глаза. Сердце пропускает удар. Минхо честно-честно, прямо всеми фибрами души ненавидит быть в этой ситуации тем самым бывшим, который все еще пускает слюни по своему некогда партнеру спустя такое долгое время, но как же ему хочется обхватить обеими ладонями так хорошо знакомое ему лицо, снова изучить губами каждый миллиметр кожи на нем, огладить каждую впадину и каждую выпуклость и просто смотреть, не отрываясь, как эти щеки розовеют сильнее с каждой секундой. Вспомнить, каково это — пробовать на вкус чужие губы. Ощущать чьи-то руки на обнаженной коже. Слушать сбитое дыхание, чувствовать учащенное сердцебиение и знать, что причиной тому являешься ты. Сожаление, вина, стыд, смущение, тоска и горечь — и это лишь малая часть эмоций, что он сейчас испытывает; однако на передний план выходит лишь одно чувство. Минхо скучает. Скучает по каждому мгновению обмена теплом между их разгоряченными телами; скучает по ощущению, когда можно было не париться о словах — его и так понимали с полуслова; скучает по дням, когда ему не нужно было судорожно отгонять все навязчивые мысли, как те, что лезут в голову прямо сейчас, потому что это, черт побери, стыдно — он мог просто сказать о них вслух. По моментам, когда друг с другом было тепло (а порой и вовсе горячо, как в адском котле, куда они неизбежно попадут вдвоем после смерти), а не неловко. Он безумно скучает по чужому телу, по нежности, по ощущению себя любимым и нужным, по нелепым фразам и глупым смешкам, по чувству комфорта, блаженства и единения — особенно с ним. Он так скучает по Джисону, что его могло бы стошнить прямо здесь от собственной тоски, но он храбро сдерживается. Только что состоявшийся разговор сам собой прокручивается в его голове, и мысли цепляются лишь за одно: — Тату, которое я нарисовал… — начинает было Минхо, но не успевает даже закончить вопрос, как Джисон перебивает его. — Да, оно все еще там, — и он совершенно точно читает его мысли. Минхо это не контролирует: его мозг уже рисует картинку чужого обнаженного тела, рельефных мышц груди и бокового пресса, слегка выпирающих ребер и маленького чернильного котенка прямо под сердцем. Уши и шея вспыхивают красным цветом — слава богу, думается ему, что тут темно и никто этого не увидит. Ему снова до нетерпения жарко, сорочка снова липнет к спине, но теперь все это будто ощущается по-другому. Он глупец и ему стыдно, но вместе с тем — ужасно хочется хотя бы мельком взглянуть на него вживую еще раз, самый последний; и он тут же просит об этом: — Покажи мне его. Джисон распахивает свои блестящие глаза еще шире, и ловит ими тягучую черноту потемневшего взгляда Минхо. Он смотрит долго, внимательно, будто снова налаживая какой-то контакт, возвращая им былую телепатическую связь, но вместе с тем без лишних вопросов обеими руками тянется к пуговицам на рубашке и одну за другой устраняет эти помехи; он открывает вид на обнаженную кожу с россыпью цветных пятен тут и там, среди которых Минхо подмечает как старые, так и новые; но самое главное — он видит крошечного котенка, выведенного его собственной рукой на чужих костях ребер. Рядом с котенком маленькими буквами подписано имя автора рисунка — его имя; и эти крошечные закорючки выглядят так драгоценно на пышащей жаром коже, что он готов расплакаться, если еще хоть секунду придется бездействовать. В самых кончиках пальцев ощущается легкая щекотка. Ему безумно хочется коснуться. Он несмело тянет руку, но не встречает никакого сопротивления. В момент, когда подушечки пальцев Минхо касаются теплой кожи, он чувствует биение трепетного сердца, и ему кажется, что оно вот-вот выскочит прямо ему в ладонь. В жилах кипит кровь и едва уловимое нечто; какое-то назойливое желание, которое с одной стороны не хотелось больше сдерживать, с другой — невозможно было осуществить. Слышно, как воздух внутри машины остановился и загустел еще больше; напряжение, но уже другого характера, гремит все громче, отзываясь в ушах оглушающим звоном. Спустя мгновение его запястье мягко перехватывает Джисон, заставляя снова посмотреть на него. В глубине карих глаз плещется что-то знакомое: Минхо знал этот взгляд, помнил, в одинокие ночи доставал из глубин памяти и фантазировал то, в чем признаться стыдно даже себе самому; он не может поверить, что снова пытается выстоять перед этим взглядом, ведь ответ известен заранее — он не сможет. Расстояние между ними уже не играет никакой роли, оно лишь стремительно сокращается. Джисон последний раз слегка тянет чужой корпус за руку на себя и их губы соприкасаются. На секунду Минхо забывает, как дышать, а когда вспоминает — уже не может отдышаться вовсе, потому что широкую грудь спирает от волнительного трепета. Этот поцелуй не похож на другие: ни на те, что были у них раньше, ни на те, что он представлял в своих фантазиях в полном одиночестве; прикосновения мягче пуха и нежнее шелка, нерешительнее любого самого первого поцелуя. Он отвечает сначала так же робко, осторожно и будто бы даже с опаской, но с каждой секундой становится только настойчивее, потому что он безумно голоден до этих губ; всех этих лепетаний чертовски, просто категорически мало — ему так сильно хочется большего, до боли и треска в распирающих грудь ребрах, так и норовящих выбраться наружу. Внутри стремительно нарастает уверенность, когда Джисон отвечает с таким же энтузиазмом; но желание растет еще быстрее. Ему хочется всеми конечностями обхватить чужое тело, почувствовать тепло, насытиться им и просто поглотить его целиком, попутно сминая горячие губы своими. Хочется кусать и тут же с нежностью зализывать мягкую кожу щек, шеи и плеч; играться с шелковыми волосами на затылке, проходясь пальцами по каждому завитку; оттягивать зубами проколотую мочку уха и пухлую нижнюю губу, словно пробуя их на вкус. Хочется слишком многого, и жар где-то в области живота разгорается лишь сильнее с каждой секундой, которую он проводит в таких мыслях. Господи! Если ты есть, позволь ему не сойти с ума прямо сейчас — он обязательно вернет должок. Жгучее пламя чужих рук облизывает острую линию подбородка Минхо, оглаживает тонкую кожу шеи, останавливаясь совсем ненадолго, только чтобы почувствовать щекочущий пальцы пульс, и проходится вниз по всей спине вдоль стержня-позвоночника, отчего по всему телу мужчины рассыпается рой назойливых мурашек, вынуждающий его мягко улыбнуться в чужие губы. Расстояние между ними вновь невыносимо велико, а тепла снова категорически мало, поэтому Минхо хватается за рубашку Джисона и приподнимается, чтобы занять место на его бедрах; но его быстро останавливают: — Стой… Минхо отстраняется и тут же ловит чужой нечитаемый взгляд. Черт. Он сделал что-то не то? Если это так, то пускай у него отнимут годы жизни или вроде того, только лишь за одну возможность отмотать время на пару минут назад и сделать все, как надо. Как именно надо — он, правда, слабо представляет, но обещает разобраться по ходу. — Лезь на заднее сидение, — приказным тоном, но все еще безумно мягко просит Джисон, практически вызывая в нем вздох облегчения. Возможно, все дело в его тихом обволакивающем голосе, может, в головокружительном запахе тела, а может просто в том, что это грёбаный Джисон; но крышу от всей этой ситуации сносит не на шутку. — Давай живей. У нас меньше часа.* * *
И эту ночь Минхо тоже запомнит надолго. Запомнит чужой идеальный прикус на своем плече — ровно в том месте, где красуются чернила в форме заветного имени; запомнит прохладный ночной ветер на зацелованных мокрых щеках; даже боль в затекших, с трудом разгибающихся коленях тоже обязательно запомнит. Будет помнить и глупость, и несерьезность, и чертов пирсинг в брови; и те же цветные тату, теперь почти не израненные руки, более зрелый стиль в одежде, но все такое же рельефное тело; игривость, привычку заставлять его уши краснеть, глубокий голос, родинку на лице, манеру игриво кусаться… И даже ту самую песню Blink-182, заглушающую другие шумы в синем ровере.