За чертой войны

      Времена, когда Цзян Чэн стеснялся проявлять в постели свой характер – и вообще боялся неправильно вздохнуть – давно уже закончились, не успев толком начаться, так что полетел сиятельный Глава Вэнь с кровати, как миленький.       Не то чтобы у Цзян Чэна действительно получилось бы его спихнуть, если б тот не хотел поддаться, но, как выяснилось на практике, любовником Вэнь Жохань был уступчивым, внимательным и, самое удивительное, услужливым. Поэтому, получив коленом под ребра, он предпочел послушно сползти на пол, попутно утаскивая за собой одеяло и тем самым оставляя Цзян Чэна полностью обнаженным под едва теплыми лучами утреннего солнца – что заставило его зябко поежиться, но не сдать позиции, упорно цепляясь за остатки сна.       «Нет» – значит нет, что тут непонятного?       Накрывшие голую ступню горячие ладони мягко огладили щиколотку, разминая немудренным массажем и без того не слишком напряженные мышцы, острые когти контрастно кольнули под косточкой, и Цзян Чэн не смог сдержать тихого стона.       «Нет» в понимании Главы Вэнь – это да, но с особой игрой в уговоры, за время которой Цзян Чэн кончится, как разумное существо, и вознесется на сияющий пик существом неразумным, априори на все согласным и разнеженным до состояния свежей глины – лепи из него что хочешь, но без должной сноровки все равно получишь вязкий ком… Сноровки, правда, у Вэнь Жоханя тоже навалом.       В голове Главы Цзян успевает проскользнуть совершенно мальчишеская, немного жалостливая, но вместе с тем абсолютно горделивая мысль – вот кто еще, кроме его сумасшедшего соулмейта, стал бы так откровенно ластиться к ноге, которой его пнули? – а потом он пересекается взглядами с ним, своим соулмейтом, Главой Вэнь, вырвавшемся из Диюя Бессмертным Владыкой (в чем общество традиционно обвинило Вэй Усяня), и мысли как-то резко заканчиваются.       Глаза Вэнь Жоханя – темные, как две наливные вишни, и в них Ваньинь считывает уже привычное жадное, жаркое вдохновение. И смешинки.       О-о-о нет, Цзян Чэн знает этот взгляд. Лично ему он не предвещает ничего хорошего – сколько раз уже такое было, что после вот таких вот томных взглядов своего любовника Ваньинь валяется на постели ни жив, ни мертв, красный от смущения, как девственница в первую брачную ночь. Хотя сколько времени прошло с того самого первого их раза, когда Цзян Чэн сам проявил инициативу, полезши целоваться к мужчине, которого при других обстоятельствах попытался бы убить? Дайте боги, года полтора – и это без учета тех нескольких месяцев, что Вэнь Жохань еще считался добропорядочным мертвецом, но уже им не являлся. К сегодняшнему дню и Цишань Вэнь почти отстроен, и люди шарахаться от бело-алых одежд подустали, а Ваньинь все еще периодически сгорает от стыда, не зная, куда себя девать.       Опыт не обманул и на этот раз – Вэнь Жохань, не разрывая зрительного контакта (зачарованный этим взглядом Цзян Чэн, только и может, что следить за плавными движениями), приподнимает его ступню чуть выше, чуть удобнее для себя, тем самым заставляя Ваньиня съехать по подушкам вниз, и целует.       Сначала свод стопы, потом внутреннюю сторону большого пальца, потом, скользнув выше, косточку на щиколотке. От горячего дыхания по телу Цзян Чэна снизу вверх бегут предательские мурашки, концентрируясь почему-то на внутренней стороне ладоней, и Ваньинь невольно вздрагивает, сжимая пальцами простынь – а Жохань вновь прикладывается губами к нежной коже, сбоку и сверху косточки, каждый раз задерживаясь на мгновение дольше.       «Ну, что ты на это скажешь?»       Читалось промеж смешинок в рубиновых очах и Цзян Чэн не может даже зажмуриться (он знает, что это только пока), чтобы избежать этого жадного, любопытного взгляда, обещающего ему все удовольствия и муки мира в ближайшие же полчаса.       Губы у Жоханя чуть шероховатые, сухие – теперь Цзян Чэн знает, что великолепный глава Вэнь пользуется лечебным маслом, ибо виной столь недостойной для заклинателя слабости является его же собственная слишком жаркая ци – а дыхание обжигает. Каждое прикосновение, каждый поцелуй – все настолько невыносимо интимное, что Цзян Чэн забывает, как дышать.       И все-таки, у них тут как бы воспитательный момент и сдаваться Саньду Шэншоу не намерен. Он взрослый, опытный мужчина со своим мнением и желаниями, его не сломить парочкой поцелуев в непотребные места!       – Кажется, я уже сказал, чтобы ты отвалил, – должно было получиться сурово, а вышло с полусонной хрипотцой и возбужденным придыханием. Лукавость в рубиновых глазах сменилась немой насмешкой, дополненной еще одним касанием горячих губ.       «Ты вот правда уверен, что ты этого хочешь?»       Пришлось пойти на крайние меры – решительно вывернув стопу из чужой хватки, упереться пяткой в чужую же щеку, заставляя отвернуться и не зыркать тут своим невозможным взглядом. Стало немного полегче – правда, ненадолго. Вэнь Жохань, бесстыдно ухмыльнувшись, потерся гладкой щекой о подошву стопы, а после, резко повернувшись и быстро сцапав ногу обратно в плен горячих ладоней, прошелся языком – горячим, небожители бы его побрали, каким же горячим – по изгибу стопы, от поджатых пальцев до самой щиколотки. Это было что-то новенькое – когда это «новенькое» в его арсенале закончится-то, а?       – Глава Цзян сегодня изволит гневаться, – бархатистым голосом произнес Глава Вэнь и самым бесстыдным образом облизнулся, во всей красе демонстрируя любовнику язык, от которого до сих пор фантомно припекала влажная дорожка на ступне. Цзян Чэна в ответ прошивает каким-то странным, предвкушающим волнением, оседающим в нижнем дяньтяне и вырывающимся наружу мелкими фиолетовыми искорками, пляшущими по свернутому кольцом Цзыдяню и шелковым простыням. – Могу ли я как-нибудь услужить достопочтенному Саньду Шэншоу, дабы умаслить его жгучий гнев?       Пугающий всех здравомыслящих людей титул в устах Бессмертного Владыки звучит изысканным комплиментом – да им же, по сути, и является. Почти нежно, с придыханием, выделяя интонацией как что-то, что слишком ценно, чтобы быть упомянутым ненароком – таким тоном Цзян Чэна всегда звал только он.       И смотрит, главное, так, будто сожрать хочет. Или хотя бы облизать с ног до головы.       Вот же ж…       Эту битву, как и многие другие, Ваньинь проиграл, едва начав сражаться. И это, гуй побери, его даже не удивляет.       – Можешь, – благосклонно кивнул он в последнем намеке на непокорность, и вишневые глаза Вэнь Жоханя загораются жадным вэньским пламенем.       Что-то темное и порочное просыпается в Цзян Чэне, когда он видит Вэнь Жоханя – того самого Бессмертного Главу Вэнь, погрузившего Поднебесную в ужасающую кровавую бойню – перед собой на коленях. Таким жадным до его тела и в то же время таким покорным, послушным.       Пусть эта покорность всего лишь игра, а от послушания – одно слово, но кому какое дело, пока им обоим это нравится? А разонравится – придумают другой сценарий. Или третий. Или четвертый. Какая к гуям разница, если связаны они узами крепче, чем весенние игры и невыплаченные кровавые долги с обеих сторон.       Вэнь Жохань целует его ноги, нежно поглаживает и совсем не торопится подниматься выше. Цзян Чэн откровенно плавится, не в силах перестать следить за непотребством. Вид ему открыт самый что ни есть наилучший – смоляная грива распущенных волос, в которой запутались золотистые солнечные зайчики; обнаженная кожа, от которой так и пышет внутренним жаром, едва сдерживаемой огненной силой, способной испепелять человеческие тела и души; крепкие мускулистые руки, могущие, как Цзян Чэн знал, с легкостью удержать его на весу с минимальной точкой опоры и за которые так приятно цепляться у самого края сияющего пика. Безупречно-красивый, восхитительно-сильный – воин, которого никто так и не сумел превзойти в честном и условно-честном бою. Заклинатель, затеявший игры с судьбой. Правитель, почти прижавший к длинному острому когтю всю Поднебесную.       Прямо сейчас стоящий на коленях и принадлежащий ему, Цзян Чэну, неудачнику с чужим Золотым Ядром и репутацией злобного мерзавца, жадного, эгоистичного… пропащего так, что уже не спасти.       В своем поколении Ваньинь был пятым – никогда не первым – и тянущаяся с самого детства привычка сравнивать себя с другими давно уже стала неотъемлемой частью его личности. Стрельба из лука, руководство Орденом, тренировки адептов, воспитание ребенка – всегда находился кто-то, кто справлялся лучше, кто-то, сравнение с кем оказывалось не в пользу Цзян Чэна. В принципе, за прошедшие полтора десятилетия список имен даже не сильно-то поменялся, разве что Вэй Усянь на время был вычеркнут, да Павлин сменился Цзинь Гуанъяо, зато оба Нефрита клана Лань остались на своих пьедесталах воплощенного совершенства.       Первое время при одном только взгляде на своего соулмейта Ваньиня с головой захлестывали ревность, злоба и недоверие – почему именно он, из всех людей? Кого из них двоих Небеса наказали – Цзян Чэна, вечным напоминанием, что он по сравнению со своим соулмейтом пустое место (Вэнь Жохань всегда был первым, лучшим, сильнейшим – не только в своем поколении, в масштабах всей Поднебесной заклинателя сильнее не сыскать); или проигравшего им же самим развязанную войну Вэнь Жоханя – связью с тем, кто никогда не сможет стать ему равным?       Потом, уже после месяцев этих странных отношений, после сотен часов, проведенных за разговорами, спорами и сексом, Ваньинь начал допускать мысль, что ни гуя подобного. Возможно, для Вэнь Жоханя он все-таки и наказание, зато для него самого Глава Вэнь – награда. Он это заслужил, выстрадал, добился, дожил, гуй побери – впервые в жизни у него появился кто-то, кого можно жадно и эгоистично считать «своим».       Забавно, что обретение соулмейта добавило в богатый послужной список «достоинств» Саньду Шэншоу еще и предательство.       Сколько слухов ходило по Поднебесной, когда Глава Вэнь вернулся в мир, не счесть – Мэн Яо, со времен своей смерти успевший всем надоесть по третьему кругу, и близко не стоял с той популярностью, которую резко обрел Цзян Чэн за компанию с Вэнь Жоханем. Ну, не зря же Глава Цзян открыто поддержал претензии тогда-еще-не-совсем-Главы Вэнь на восстановление Ордена Цишань Вэнь.       Не то чтобы у него был выбор или хотя бы желание этого не делать – смотреть на вытянувшиеся рожи Глав кланов довольно занятно, а собственная метка на левом бедре жгла от близости соулмейта не хуже, чем вэньское клеймо, коим Вэни до войны размахивали во все стороны.       Жохань, целенаправленно сбивая его с мысли, мимолетно целует любовника под коленкой, прикусывает нежную кожу и наконец-то касается бедер. Метки давно уже не проявляют себя активно – связь закреплена и стабильна, необходимости привлекать к себе внимание больше нет, но иллюзорное пламя все равно вспыхивает под кожей, стоит Главе Вэнь дыхнуть на темно-алые, цвета крови, вина и вэньского солнца, иероглифы. Жохань всегда относился к ним по-особенному, с того момента, как впервые увидел, вот и сейчас он касается метки кончиками пальцев и легко, благоговейно целует собственное имя. Как целуют святыню, как холят то единственное ценное, что осталось в этой жизни.       И тут же, это впечатление разрушая, проходится по ней языком, широко и разнузданно, глядя при этом Ваньиню прямо в глаза. Жохань терзает метку поцелуями, и когда Цзян Чэн, издерганный и изнывающий от не поднимающихся выше бедер ласк, уже готов открыть рот и прохрипеть приказ – в конце концов, это его сегодня ублажают, а не он – принимается за то, что от него ожидают больше всего.       Пожалуй, Цзян Чэн и сам толком не осознавал, насколько он возбужден, пока к его члену не прикоснулся самый кончик горячего языка. Ваньиня выгнуло на постели дугой – мало, небожители, как же мало – и он застонал во весь голос, даже не пытаясь себя заткнуть. Времена, когда он сдерживался, задушено сопя и затыкая себе рот рукой, прошли так же, как те, когда он стыдился всего, что заходило дальше основного действа.       Нет, серьезно, когда-то он действительно считал, что секс между мужчинами ограничивается взаимодействием нефритового жезла и медных врат, ну еще плюс поцелуи, ладно. Причем считал он это ровнехонько до тесного знакомства с Главой Вэнь – а еще, наслушавшись воплей Вэй Усяня, был уверен, что в первую очередь будет больно, а во вторую, скорее всего, унизительно. Ну не спал он до Жоханя с другими мужчинами, не спал! И с женщинами тоже весенними играми не занимался, только изредка шлюх в ивовых теремах навещал, но там не до любовных ласк, там все попроще.       А потом с ним случилась встреча с соулмейтом и крайне быстро выяснилось, что Вэнь Жохань не только не ограничен предрассудками в постели, но он еще и обожает развеивать эти предрассудки у других. У своего соулмейта так точно. В итоге первое правило, которому Глава Вэнь его научил, было – в постели никто не обязан делать или терпеть то, что ему не нравится или не хочется делать… После этого, правда, он долго и вдумчиво доказывал, что больше половины цзянчэновских «не хочу» – не более, чем страх попробовать что-то новое, воспринимаемое им как «унизительное», но у Цзян Чэна была смелость признавать очевидное – чаще всего Вэнь Жохань оказывался прав. Вот как сейчас, с игрой на кожаной флейте – полтора года назад Ваньинь бы разорался, как та брешущая на чужака собака, заискрил молниями во все стороны, да замкнулся, сам себе боясь признать, что хочется. До дрожи в коленях, до сводящего судорогой нутра хочется – не только почувствовать на себе, но и самому сыграть. В его понимании такие желания являлись позорными – он же Глава Ордена, и Вэнь Жохань Глава Ордена, и как так-то, чтобы настолько высокопоставленные люди делали такое… непотребство.       Жоханю, в противовес, нравилось и доставлять, и получать любое, даже самое бесстыдное (и конца и края этим бесстыдствам видно не было), удовольствие, чему он самозабвенно и с полной отдачей учил своего соулмейта.       Что-то по принципу «хочешь сделать что-то хорошо, сделай это сам, пока кто другой не добрался», но Цзян Чэн не уверен. Был бы уверен – закатил бы скандал, честное слово.       Ваньинь вообще смутно догадывался, что все бесстыдство в Поднебесной разделено между двумя людьми и один из них сейчас стоит перед ним на коленях. Второй обретался где-то в Гусу, но о нем сейчас думать не хотелось.       Великолепный в своем превосходстве Владыка Вэнь никакими посторонними проблемами не терзался, на лишние мысли не отвлекался и занимался ответственным делом – с видимым довольством вылизывал истекающий смазкой член своего далеко не юного, но в некоторых вопросах уж больно неискушенного, любовника. И явно наслаждался процессом.       Давно Ваньинь не видел Жоханя таким, как сейчас, старательно доставляющим ему удовольствие, почти полностью забыв о себе, хотя не один ведь Цзян Чэн тут разлегся со стоящим колом достоинством. Явно задумал что-то. Это пока еще Ваньинь думать может связно, хоть и с трудом, но знает он эту песню – уже сейчас, на уровне весьма незамысловатых ласк, хотелось еще – больше, сильнее, теснее, так, чтобы дух выбило и вокруг затанцевало вырвавшееся из-под контроля жаркое пламя вперемешку с колючими молниями. А потом, когда страсть поглотит его с головой, и наступит самое интересное – то самое, от чего он заранее собирается краснеть. То, чего он одновременно отчаянно боится и жадно предвкушает, хотя понятия не имеет, что именно ему уготовано на этот раз.       Вот бы хоть раз довести Жоханя до такого же состояния…       Горячий влажный язык неспешно скользит по члену, горячие руки оглаживают безволосый пах и внутреннюю сторону бедер, горячие плечи подпирают разведенные в стороны колени – и, гуй побери, весь Глава Вэнь такой горячий, что Цзян Чэн чувствует себя ледышкой. Его будто ознобом бьет везде, где кожа не касается кожи, и по тяжело вздымающимся мышцам пресса стекают капельки холодного пота. Правда, это только кажется, что пот холодный – по сравнению с Главой Вэнь все холодное, разве что само Солнце жарит сильнее – на самом же деле Цзян Чэн разгорячен.       Видел бы он себя со стороны – распластавшегося на смятой постели, прерывисто дышащего, раскрасневшегося, растрепанного, сладко стонущего, с шальным затуманенным взглядом грозовых глаз… Но он не видит, а Вэнь Жоханю этого зрелища мало. Больше, откровеннее, развратнее – у него большие планы на сегодняшнее утро.       Заглатывать янский корень – так себе удовольствие, но Жоханю не жалко. Расслабить горло, податься вперед, насаживаясь сразу и до упора, касаясь губами лобка – смазки и слюны достаточно, проблем не возникает. Цзян Чэн сверху задушено всхлипывает, рефлекторно вскидывая бедра в намерении получить еще больше (Жохань, ожидавший этого, аккуратно придерживает его, прижимая обратно к кровати), а после протягивает руки, зарываясь пальцами в смоляные пряди волос.       Вэнь Жохань не любит, когда его тянут за волосы – он позволил сделать это только один-единственный раз, в их первую ночь, когда Цзян Чэн и так чуть не плакал от переполняющих его ощущений (мало того, что любовник сам по себе оказался искусен, так еще и парное совершенствование с соулмейтом – это отдельная статья физических и духовных удовольствий) – поэтому Ваньинь просто кладет ладонь на затылок, слегка направляя. Это ему позволяют: разрешают контролировать скорость и глубину, попутно ласкают языком и втягивают щеки так, что Цзян Чэн готов забыть свое имя. Не то чтобы он сейчас намеренно пытался его вспомнить, правда.       За яркими ощущениями жара и влажности время не чувствуется, растворяясь в удовольствии. Цзян Чэн в нем плавится, тает, и вспышки удовольствия под зажмуренными веками напоминают красочные фейерверки – алые и фиолетовые. В какой-то момент из груди вырывается особенно глубокий, чувственный стон, и руки, чтобы не дернуть ненароком, соскальзывают на простыню, загребая в кулак тонкую ткань.       Еще немного... Совсем чуть-чуть.       Вэнь Жохань ускоряется и Ваньиня выгибает от волны ци, прострелившей его позвоночник от нижнего дяньтяня к верхнему и обратно, враз доводя его до сияющего пика.       Проморгавшись, он смотрит на своего любовника и откровенно любуется – пренепристойнейшее зрелище. Взгляд невольно залипает на припухших и раскрасневшихся – не вспоминай, что совсем недавно они были растянуты на твоем члене – губах и сглатывает с трудом слюну.       Глава Вэнь смотрит этими своими вишневыми – пьянящими, как вино – глазами и вдруг ведет ладонями вверх, оглаживая бедра. Пальцы уверенно обхватывают ягодицы.       Длинные когти впиваются в кожу, оставляя чуть покрасневшие борозды, и Цзян Чэна, еще расслабленного и ошеломленного после оргазма, тянут вперед, заставляя свеситься с края кровати.       – Эй! – вскидывается Цзян Чэн, упираясь ступней любовнику в плечо в намерении наглядно показать, насколько он против.       А в следующую секунду Вэнь Жохань уже раздвигает половинки ягодиц, раскрывая его естество. От шального рубинового взгляда хочется одновременно и прикрыться и, наоборот, раздвинуть ноги шире, позволяя делать что угодно. Ему можно. Ему можно все и даже больше.       Вэнь Жохань склоняется к нему и Цзян Чэн уже почти готов к тому, что сейчас он снова возьмет в рот полутвердый, не до конца опавший член, но нет. Глава Вэнь вздергивает его выше, заставляя зажмуриться от уязвимости позы и лижет прямо меж ягодиц.       Цзян Чэн захлебывается от стыда и наслаждения. Щеки заливаются краской так сильно, что еще немного и он умрет, попросту забыв, как дышать.       Растянутый и податливый, слишком чувствительный после вчерашней ночи, Цзян Чэн задрожал от лихорадочного, сжигающего дотла желания.       Чужой язык бесстыдно вылизывал его изнутри, толкаясь и изучая, пробуя на вкус.       В какой-то момент возбуждение перебивает стыд и Цзян Чэн обхватывает голову любовника бедрами и подается навстречу этому невыносимому, грязному, вос-хи-ти-тель-но-му удовольствию.       Язык Вэнь Жоханя ласкает его со всем тщанием – неспеша, целуя, посасывая, трахая прямо так, пока Цзян Чэн не срывается на стоны, комкая простыни руками.       И все-таки хотелось большего. Растянутое после совместной ночи нутро зудело, желая, чтобы его снова заполнили, но, даже заведенный до вспышек ци перед глазами, Цзян Чэн в жизни и в посмертии не стал бы в открытую просить о таком.       Вэнь Жохань может продолжать в том же духе хоть весь день, принципиально не двигаясь дальше, и они оба это знали. Захочет – так и сам от удовольствия откажется, усмирив янскую энергию в своем теле. Шутка ли для такого, как он, удержать под контролем часть себя?       А для Цзян Чэна происходящее становится пыткой. Пыткой сладкой, желанной, восхитительной. Он не может сказать ни слова, он не может вывернуться из чужой хватки, не может противиться чужим рукам и – простите, небожители – языку, и этих ощущений так много, они захлестывают его волнами и тянут ко дну, и он не может даже стонать. Все, на что хватает его сил – это закрыть глаза сгибом локтя, чтобы что непонятно, но так кажется правильным, да слабо елозить пятками по обнаженной спине, в надежде, что любовник догадается. Ну, еще пересохшими губами шевелить, умоляя то ли прекратить, то ли действовать сильнее, то ли еще что – Цзян Чэн и сам не знал, что он там шепчет, а Жоханю, наверное, и не видно даже…       – Глава Цзян! – где-то между попыткой отдать богам душу и не уйти на перерождение, Ваньиня выдернул из бездны удовольствия знакомый звонкий голос адепта. Благо, доносился он из-за входной двери павильона, а это вообще в соседней комнате. Цзян Чэн отреагировал больше рефлекторно, чем осознанно – все еще распластанный и разгоряченный, он кое-как собрал в кучку немногочисленные остатки мозгов и нахмурился, усилием воли расчищая сознание. Он привык работать раненым, больным, депрессивным, чуть ли не умирающим – добавить в список «затраханный до полусмерти» было тяжеловато, но пришлось. Перед глазами все еще взрывались фейерверки, но разум уже начинал соображать по-человечески, а не как амеба.       Жохань, полыхнув пламенем в недовольном взгляде – и наткнувшийся на точно такой же яростный грозовой, неохотно отстранился, давая простор для действий. Цзян Чэн, приподнявшись на локтях, снял ноги с плеч любовника, раздраженно мотнул головой и грозно каркнул хрипловатым полусорванным голосом:       – Что?!       Цзыдянь на его пальце заискрил, а в воздухе ощутимо запахло грозой.       – Цзэу-цзюнь прибыл в Пристань Лотоса и просит вашей аудиенции! – вышколено известили с той стороны двери, явно еще и вытянувшись по стойке смирно.       – Семь часов утра, какая к гуям собачьим аудиенция с Цзэу-цзюнем?! – рявкнул Цзян Чэн еще злее, бросив взгляд на небо за окном и усаживаясь на постели, подогнув под себя ногу. Смотреть на все еще коленопреклоненного Вэнь Жоханя Саньду Шэншоу опасался – ниже поясницы и так сладко-болезненно тянуло, неудовлетворенное и готовое к куда большему, чем ему предоставили за это испорченное утро. Один взгляд – и весь грозовой настрой пропадет, а стонать, как бордельная шлюха, точно зная, что его могут услышать, Цзян Чэн не собирается. Все вот эти вот слабости, удовольствия и прочие невозможности мыслить адекватно – они только для одного человека во всем этом пропащем мире.       Вэнь Жохань, естественно, таким невниманием к себе глубоко оскорбился, но пока что предпринимать ничего не стал, задумавшись о мести не сколько своему А-Чэну, столько тому, кто посмел нарушить их развлечения. И речь, естественно, не о подневольном адепте.       – Глава Лань просил передать, что срочная, – чуть потише уточнил адепт, явно растеряв большую часть своей смелости. Вокруг Ваньиня уже плясали фиолетовые искры ци, и адепт, если он не совсем слабосилок, должен был чувствовать исходящую из покоев его Главы тяжелую грозовую ярость. Вэнь Жохань так точно чувствовал – о, это зрелище еще прекраснее чем то, что было уготовано ему утром.       Саньду Шэншоу во всем своем искристом великолепии – правда, все еще абсолютно голый, потный, растрепанный и растянутый, но эта окружающая его атмосфера опасности… Вэнь Жоханю захотелось впиться поцелуем ему в губы – потом, возможно, получить по морде за несвоевременность, пошлость и что-то там еще, но это было бы потом. После поцелуя и этих чудесных молний.       – Если Вэй Усянь опять сдох – то это не мои проблемы, сам вернется! – и не подумал двинуться с места Цзян Чэн. Гуй бы побрал этих Ланей с их ранними побудками и правилами в стиле «не откладывай на завтра то, чем можешь заебать всех сегодня». Небось, Цзэу-цзюнь еще и искренне верил, что он соблюл все правила приличия, совершенно не учитывая, что нормальные люди в нормальных Орденах в пять часов утра не встают. Цзян Чэн и в семь бы не проснулся, да разбудили вот. И вообще, какого гуя без предупреждения?! Об официальном визите Главы Ордена положено уведомлять заранее, а никаких подобных бумаг Цзян Чэн на своем столе за последнюю неделю в глаза не видел. С неофициальным же Цзэу-цзюнь вполне мог идти туда, где солнце не светит – ну или хотя бы прийти тогда, когда солнце будет светить вовсю, а не робко заглядывать в окна.       – А если он по поводу второй Аннигиляции Солнца, то пусть катится ко всем гуям вместе со всем своим Орденом, я выступлю на стороне Цишань Вэнь, так ему и передай!       Вэнь Жохань вопросительно вскинул бровь. Цзян Чэн раздраженно дернул плечом, но взглядом ответил решительным. А что, есть другие варианты? Нейтралитет, что ли, держать, пока его соулмейта пытаются нагнуть эти гуевы Лани? Или как в прошлый раз, лично за собой людей повести? Так в прошлый раз у него повод был и мотивация. И он не жалеет ни о чем – разве что о том, что Вэнь Чжулю больно быстро скончался, сейчас бы Ваньинь устроил ему проводы в Диюй поинтереснее. С Жоханем же они как-нибудь сами разберутся. По-семейному.       Бессмертный Владыка понимающе улыбнулся. Мягко, тепло, солнечно – от такой улыбки нормальным людям инстинктивно хотелось забиться в укромное местечко, чтобы, дайте боги, разразившаяся огненная буря не задела. Цзян Чэна же от этой улыбки вечно вело в обратную сторону – хотелось податься вперед и поцеловать, прекрасно зная, что его любой шторм обойдет стороной. Хоть огненный, хоть грозовой.       – Как прикажет Глава Цзян! – бодро гаркнули снаружи и, демонстративно отстучав пятками по деревянному настилу веранды, удалились.       В спальне повисла тишина, нарушаемая медленно стихающим треском статического электричества.       – Совсем уже охуели, с утра пораньше пороги оттаптывать, – буркнул Цзян Чэн, лишь бы хоть как-то разбить показавшееся вдруг неуютным затишье.       – Хочешь, я сожгу Облачные Глубины? – предложил Жохань шутливо, но, как Ваньинь догадывался, предлагал он на полном серьезе. У него к Гусу Лань отдельные счеты – за внука, который не очень-то обрадовался возрождению дедушки и родного Ордена из пепла (маленький лицемер, как и все Лани – приемному отцу, который Вэй Усянь, Вэнь Юань обрадовался, а кровному дедушке почему-то нет. Жохань считал это несправедливостью, а Цзян Чэн, попутно разбирающийся с личностным кризисом Цзинь Лина, внезапно узнавшего, что у него на одного дядю-обрезанного-рукава больше, называл это блажью Главы Вэнь); за первую Аннигиляцию Солнца, когда именно Глава Лань начал собирать людей под своим началом (ну, еще там участвовал Цзян Чэн с только что восстановленным Золотым Ядром, но он не считался); за то, что единственный из тогдашних Глав Великих Орденов выжил (и тем самым остался единственным, кроме Цзян Чэна и Вэй Усяня, кому можно отомстить напрямую); за… что-то там еще. Ваньинь не вникал.       – Прямо сейчас? Прямо сейчас не хочу, – фыркнул Цзян Чэн и посмотрел на Главу Вэнь сверху вниз. Смущение прошло, смытое раздражением и яростью, зато возбуждение и неудовлетворенность никуда не делись, выступив на первый план и захлестнув сознание волной откровенной смелости.       Уловив довольно непрозрачный намек, Вэнь Жохань подобрался, плавно скользнув коленом на кровать и нависнув над любовником.       – И чего же хочет достопочтенный Глава Цзян? – промурлыкал Жохань провокационно, наклоняясь ниже. Ваньинь неосознанно подается навстречу, закидывая руки на шею своему соулмейту, отсекая иллюзорную возможность побега. Утро еще только началось, а Главе Цзян уже хочется забыться и спалить этот мир к гуям собачьим. И, честно? Он уже трижды успел забыть, что ему чего-то когда-то там не хотелось. Раздраконенный после явления Цзэу-цзюня он желал только одного – чтобы его хорошенько побаловали.       Близость с Жоханем обычно спасала даже самый поганый день.       – Кто-то получил разрешение умаслить этого Главу, но так и не закончил свою работу… – говорит он с намеком и видит довольный блеск в глазах напротив.       «Кто-то неприлично рад, что таки добился своего», – думает Цзян Чэн и эта мысль вызывает усмешку на губах.       – Какая досада. Так дело не пойдет, нужно обязательно закончить начатое, – мурлычет, посрамив всех цишаньских котов – кошатник и собачник, у Небес изысканное чувство юмора – Жохань. Его глаза смеются, а Цзян Чэн растворяется, купается в нежности, которую дарит ему этот взгляд.       Почему-то именно сейчас приходит странная уверенность, что ради этой нежности, ради такого ясного и ласкового – его – взгляда, Цзян Чэн пойдет на что угодно.       Ну, какая к гуям Аннигиляция Солнца, в самом деле?       Жохань наклоняется и целует его, мягко сплетая языки. Цзян Чэн пьет с его губ огненную до жара ци и все мысли из головы выветриваются разом.       Как-то сразу возвращается возбуждение, которое им перебили и которое, как он думал, вернуть будет сложнее, чем парочкой взглядов и нежным поцелуем – но он, как обычно, просто недооценил своего соулмейта.       Наверное, все дело в том, что Главу Вэнь невозможно не хотеть, – одно его существование в непосредственной близости, уже создает определенное настроение.       (Может быть Цзян Чэн немного пристрастен и у нормального человека Глава Вэнь скорее вызовет ужас, чем желание, но это сугубо их проблемы, а уж никак не разомлевшего Ваньиня)       Он проводит по чужой груди кончиками пальцев: кожа у Жоханя гладкая и нежная, не чета его, изуродованной следами от дисциплинарного кнута – Жохань никогда не извинялся, только целовал каждый шрам с не меньшей трепетностью, чем метку-имя на бедре, а Цзян Чэн не требовал извинений – и никогда не просил прощения сам. Зачем извиняться впустую, если совсем не жалеешь? Зачем лицемерить, если в ложь никто не поверит?       Глава Вэнь знает, что убивая Вэнь Чао и Вэнь Чжулю, Цзян Чэн был счастлив. Это их с Вэй Усянем право, их месть и их триумф, к которым они шли, сметая границы невозможного и сжигая себя дотла.       Глава Цзян знает, что Вэнь Жохань развязал бы еще не одну войну для того, чтобы сделать его тем, кем он является сейчас – Саньду Шэншоу. Человеком, предназначенным ему судьбой.       Жохань целует его шею, линию подбородка, куда-то за ухом и спускается все ниже совершенно не торопясь, – действительно ублажает, растягивая удовольствие. Цзян Чэн так и просил, конечно, но...       «Ничему жизнь не учит», – констатирует он мысленно и тянется за маслом.       Если для визитов проснулся Глава Лань, то ученики уж точно успели проснуться и приступить к ежедневной рутине – скоро Главу Цзян будут дергать по делам важным и не очень все, кому ни попадя.       Иногда он был близок к тому, чтобы ненавидеть свой пост Главы Ордена из-за практически отсутствующего свободного времени (серьезно, однажды его погребет под собой гора документации, и даже тогда непутевые ученики поднимут его лютым мертвецом и подсунут парочку сверхважных бумажек, которые ну никак не пролежат до прихода нового Главы).       Впрочем, он не знает кем бы он был, без этой вросшей во всю его суть должности. Смешно, но даже когда быть Главой Цзян являлось весьма неблагодарным и смертельно опасным занятием, а его Ордена попросту больше не существовало, ему было проще его восстановить и ввязаться в – довольно бесперспективную на тот момент – войну, чем забрать сестру и податься в бега на край Поднебесной, как, наверное, хотела бы мама.       Юй Цзыюань была воином до мозга костей и, следуя своей сути, предпочла умереть в бою с мечом в руках, но почему-то Цзян Чэн не сомневался, что им с А-Цзе она не пожелала бы такой судьбы, даже если после сожжения Пристани война стала делом чести, которой Пурпурная Паучиха вечно попрекала своих детей и мужа.       Отчасти эта уверенность исходила из того, чего он всем своим черным сердцем хотел бы для Цзинь Лина: долгой и счастливой жизни, в первую очередь.       Отчасти он помнил, как крепко мать обняла его на прощание: словно желая, чтобы он вновь очутился в ее утробе, где никто не смог бы их разлучить. Раньше она никогда не обнимала его вот так. И больше не могла обнимать так впредь.       И все же даже будь у Ваньиня выбор, вернись он в прошлое, в тот самый момент, когда мать надела ему на палец Цзыдянь и мощным пинком оттолкнула лодку от берега, он бы вновь пошел дорогой войны. Что-то бы, конечно, исправил, что-то изменил, а что-то оставил прежним, но не сбежал бы в какую-нибудь «безопасность», не бросился бы к ногам соулмейта с просьбой о пощаде и предложению сотрудничества. О, нет, он бы сделал все, чтобы на этот раз взойти на ступени перед Дворцом Солнца лично, скрестить с Вэнь Жоханем клинки, чувствуя, как от близости соулмейта приятно жжется бедро (ах, нет, стоп, у него же тогда еще не было метки – значит, видя, как в вишневых глазах вспыхивает осознание). Он бы сделал все, чтобы стать достойным как можно раньше – и заполучить то, что принадлежит ему по праву, больше не оглядываясь на собственные недостатки.       Эта непоколебимая убежденность совершенно не мешала Цзян Чэну восхищаться нетронутым изъянами телом Жоханя. Любые его раны вмиг заживали, не оставляя и следа, а шрамы разглаживались, сливаясь под силой его Золотого Ядра в ровную и совершенно здоровую кожу, точно водная рябь затухала на поверхности озера.       Цзян Чэн как-то раз задел его на тренировке Цзыдянем, и обширный, – с Жоханем он ци обычно не сдерживал – казалось бы, ожог, затянулся прямо на глазах менее, чем за палочку времени, оставив после себя лишь слегка порозовевший след, сошедший окончательно, не успел Цзян Чэн моргнуть. (На самом деле, это почти злило, заставляя выкладываться на тренировках самому – хотелось так же, хотелось не уступать, хотелось, гуй побери, быть сильным, а Жохань на его потуги обычно только мягко посмеивался и помогал настроить режим, не давая загнаться вусмерть и откинуть на тренировочном поле копыта, как Цзян Чэн привык поступать со времен босоногой юности и гонки за Вэй Усянем).       Он очерчивает пальцами это место, как если бы след от Цзыдяня еще можно было разглядеть, и отстраняется чуть неловко, чтобы плеснуть на ладонь немного масла.       Рука так и тянется вниз и Цзян Чэн ни в чем себе не отказывает, обхватывая чужой покрасневший от притока крови янский корень. Жохань шипит от удовольствия – ну точно кот – прямо в губы и подается бедрами вперед, толкаясь в сжатые в кольцо пальцы. Он скользит в его руке такой большой и горячий, что Цзян Чэн невольно сглатывает слюну – ему так хочется уже почувствовать его в себе.       Жохань целует сильнее, кусая за губу и, словно прочитав мысли, отстраняется, чтобы тоже окунуть пальцы в масло.       Цзян Чэн только закатывает глаза, когда они лезут ему меж ягодиц, проникая внутрь сразу двумя. Они занимались весенними утехами этой ночью и всего несколько минут назад Жохань раскрыл его языком – там и так все было растянуто до нельзя. Иногда его любовник был чересчур осторожным – или вредным, но Цзян Чэн не мог сказать, что ему не нравилось.       Нравилось. Еще как.       Даже если и подбешивало порой, что с ним обращаются как с хрупкой девицей.       Пальцами Жохань его ласкает совсем недолго, только чтобы поддразнить. Цзян Чэну хочется уже поторопить его вслух – желание стало почти нестерпимым, загораясь до белых пятен перед глазами.       Мелькнула и пропала мысль, что если Жохань сейчас же не займется делом – он сам его оседлает. Тот смотрит насмешливо, словно мысли читает, и наконец направляет свой янский корень к его медным вратам.        Весь покрытый маслом, он проникает в его растянутое недавними ласками нутро с ошеломляющей легкостью, и их ци сплетается так, что Цзян Чэн даже не пытается осознать, где он и что он. Мир вокруг кружится, вращается на орбите их единения, а ци смешивается, заставляя окончательно растерять последние остатки здравого смысла и со сладостным стоном раствориться в огненно-искристом вихре, наполовину придуманном, наполовину реальным. Ваньинь не сильно задумывается, что из его ощущений сейчас – ментальное, а что физическое, он только раздвигает ноги шире, притягивает любовника к себе, чтобы чувствовать его ближе, сильнее, глубже. Он просто хочет, чтобы это головокружительное удовольствие длилось бесконечно.       Все-таки парное совершенствование – это всегда нечто особенное. Возможно дело в том, что Жохань со своим Золотым Ядром вплотную подошел к бессмертию, возможно в том, что до его соулмейта, Цзян Чэн не пробовал так совершенствоваться ни с кем другим, но каждый раз, когда они сплетали свои тела и ци, вся его суть подвергалась такому чувственному, неповторимому восторгу, что он сходил с ума, как впервые. Благо, хоть попыток разрыдаться больше не делал – как случилось в их действительно первый раз.       Жохань двигается в его теле так хорошо и правильно, что хочется стонать в голос, распадаясь на части. Кажется, что лучше уже быть просто не может, но Цзян Чэн знает, что еще как может – и позволяет собственной ци податься, сорваться с контроля, полностью открываясь перед любовником. Теперь уже стонет Жохань, низко, хрипло, на грани рычания, вбиваясь в него все быстрее и Цзян Чэн задыхается от переизбытка ощущений. Кажется, это противозаконно – чувствовать столько всего за раз, но Главе Вэнь закон не писан, он ведь сам себе закон, благо, что не мироздания…       …И именно этот момент, когда Ваньинь пребывает на грани чувственного безумия, едва ли способный осознавать реальность за пределами бушующего шторма внутри себя и немножечко снаружи, Вэнь Жохань выбирает для только чтобы сказать:       – Давай устроим войну?       Вопрос вырывает Цзян Чэна из его маленького сумасшествия рывком, совсем как новость о Цзэу-цзюне когда-то недавно, в позапрошлой жизни. На самом деле, вопрос даже не звучит вопросом, скорее, как предложение на грядущий вечер, и это напрягает. Ненадолго правда, буквально на долю мгновения – потом разум опять уплывает в такт непрекращающимся размеренным толчкам, и Цзян Чэну приходится крепче обнять Жоханя за плечи, чтобы хотя бы тело осталось на месте, а не уплыло куда-то вслед за сознанием. Без толку, конечно – концентрация и так ни к гуям, а Жохань, к тому, даже не подумал приостановиться и дать возможность собраться с мыслями.       Или наоборот – очень даже подумав и целенаправленно поступив наоборот.       Но Цзян Чэн упорный и на удивление трудолюбивый, здравую мысль все равно ловит за хвост, несмотря на все усилия отвлечь себя. «Устроим войну» – так Жохань сказал. Цзян Чэн бы подумал, что горбатого могила исправит, но… Он знал целых два примера, когда могила с горбатыми ничего поделать не могла и они восставали из мертвых с теми же самыми замашками, что и раньше. Так что императорские замашки Главы Вэнь не удивительны ровно так же, как и скрывающиеся под ними вполне прагматичные причины.       Сейчас Жохань просто собирается сработать на опережение: к чему ждать, пока Лани соберут войска для второй Аннигиляции Солнца, если можно напасть первыми, и благополучно разобраться с проблемой, пока она не переросла в катастрофу?       Вэнь Жохань не глуп и жить предпочитает долго и в свое удовольствие, а не затягивать неизбежное, давая врагам шанс скооперироваться и повторить сценарий предыдущий войны. Спасибо, что-то он сомневается, что воскреснуть второй раз ему дадут с такой же легкостью.       – Вэй Усянь, – говорит Цзян Чэн, сам не зная к чему. Просто Вэй Усянь – это всегда проблема. Ваньинь откровенно не знает чего от него ожидать: с одной стороны, он сомневался, что человек, который отдал ему свое Золотое Ядро, а потом предпочел умереть, а не сражаться с ним лицом к лицу, теперь без задней мысли сможет повести войско против него же.       С другой же – Вэй Усянь, кажется, счастлив со своим снулым мужем в Облачных Глубинах и знать забыл про своего брата. Даже по поводу воскресшего Вэнь Жоханя возмущаться не пришел – вот уж невиданное дело!       «Тц», – пришедшее при мыслях о Вэй Усяне раздражение немного сбило градус возбуждения, заставив Цзян Чэна раздраженно поморщиться, крепче цепляясь руками в покатые мускулистые плечи любовника и теряясь между желанием вернуть обратно блаженное состояние легкого сумасшествия и желанием разобраться с внезапно подсунутой задачкой на трезвую голову. «Подобрал же время для разговора! Вот кто так делает?»       Ну, очевидно, кто.       – Плевать мне на твоего Вэй Усяня, я учту предыдущие ошибки, – говорит Жохань и ускоряется, делая выбор за любовника – и Цзян Чэн опять поплыл, закатив глаза больше в удовольствии, чем от раздражения. Но на здравую мысль его хватает даже в таком состоянии – какие там к гуям предыдущие ошибки Жохань собирается учитывать? В прошлый раз он напал на Великие Ордена и огреб, и сейчас собирается сделать равно то же самое.       Янский корень проходится по потайной жемчужине как-то особенно хорошо и Цзян Чэн вскрикивает от удовольствия, погружая ногти в разгоряченную, влажную от пота плоть, оставляя неглубокие, тут же исчезающие, лунки.       Как же... сложно думать.       На самом деле Ваньинь прекрасно понимает о каких ошибках идет речь, просто думать об этом не хочет – Жохань убьет Вэй Усяня лично, как только тот явит себя на поле боя.       И Цзян Чэн совершенно не знает, что чувствовать по этому поводу.       Те годы, когда Вэй Усянь был ему самым близким человеком – другом, почти братом – давно прошли. И все равно, мысль о том, что ему придется умереть (не опять, а снова), отзывалась фантомной болью во всех даньтянях сразу.       Если бы сейчас Цзян Чэн мог ясно мыслить, без мешающего сосредоточиться возбуждения, то сказал бы что-то вроде:       «Ты понимаешь, что он достаточно силен сам по себе, без этих его Ланей, и у нас есть все шансы проиграть ему?»       «Что я буду делать, если тебя не станет?»       «Что ты будешь делать, если на этот раз войну не потяну я?»       Вместо этого он говорит:       – Цишань Вэнь едва ли год...       Жохань хмыкает и этот звук отчетливо отдается в паху. Он склоняется к доверчиво подставленной шее, беспорядочно, по-звериному, проходясь цепочкой влажных поцелуев-укусов от ключиц до уха. А после шепчет так, что по всему телу бегут мурашки:       – Ты справился и с меньшим ресурсом.       Он звучит несправедливо соблазнительно и Цзян Чэн кивает, мол, да, справился, толком даже не осознавая сказанное.       Через несколько – бесконечно восхитительных, таких необходимых ему прямо сейчас – толчков, конечно, вскидывается. Потому что, вообще-то, все было не так.       – Но не против всего же мира!       В самом деле, должно же быть какое-то чувство меры!       Предательская мысль, что и сейчас речь идет далеко не обо всем мире – только о Лань, Не и союзах малых Орденов, и то не всех, но она напрочь заглушается ненавистью к совершенному другому факту. Ваньинь абсолютно презирает идею, что ему придется вести в войну свой сравнительно недавно отстроенный Орден. Ему тошнит от мысли, что во все это может ввязаться А-Лин. Да, Ланьлин Цзинь уровняли бы шансы, но страх того, что его ребенок подвергнется той же боли, что и он когда-то, резало сердце бессердечного, казалось бы, Саньду Шэншоу по живому.       …А потом он представляет, как ордена накинутся на Жоханя, когда тот будет стоять против них совсем один, и все аргументы против куда-то улетучиваются.       – Разберемся. Да или нет, Ваньинь? – Жохань просовывает руку меж их тесно прижатых тел и касается его янского корня в однозначном намерении, ощутимо надавливая на головку и растирая капли смазки.       Цзян Чэна выгибает от удовольствия, и он стонет громко, разнузданно, почти срываясь на крик. Ему кажется, что он забыл как дышать, когда Жохань сжимает руку в кулак и проводит вверх-вниз крепко, с нажимом, немного задерживаясь у основания. Его рука скользкая от масла, горячая от ци, и от этого чувства хочется кричать, но воздуха в легких не хватает и Цзян Чэн молча захлебывается, едва осознавая себя в нахлынувшему с новой силой удовольствии.       Оно подступает все ближе, закручивается в тугой, дрожащий от напряжения комок ци, и здравый смысл улетучивается окончательно.       – Да... Да! – выкрикивает Ваньинь и мир взрывается красками – кроваво-алыми, белыми и золотыми, смешиваясь в непроглядный-черный и оседая тяжестью где-то в затылке.       Жохань стонет следом, с задержкой едва ли в стук сердца, изливаясь внутрь. Его протаскивает через сияющий пик любовника и толкает за грань, почти что с обрыва, заставляя на мгновение почувствовать себя в невесомой молочно-белой пустоте. Чувствовать другого, как самого себя – вот она, вся суть парного совершенствования, когда вы совпадаете на совершенно невероятном, сверхъестественном для подобной близости уровне.       Их ци спутывается вместе, искрясь и пылая, и Цзян Чэн готов поспорить, что это самое приятное, что когда-либо случалось с ним в жизни. Любой из них – прошлой, нынешней, будущей – вряд ли хоть какое-то земное удовольствие способно сравниться с единением соулмейтов.       Жохань наваливается на него, пропихивая руки под спину и крепко прижимая к себе в сильных объятьях, и Цзян Чэн гладит его спутанные со сна волосы непослушными, чуть дрожащими от плавно отступающего удовольствия пальцами. Локоны у Жоханя густые, длинные, почти до пола, и сейчас чуть влажные от пота у висков. Ваньинь гладит и перебирает их неторопливо, словно впав в медитативный транс, собираясь с собственными мыслями и цепляясь за реальность только с помощью шелковых прядей, оплетающих его запястье витыми браслетами.       Прямо сейчас они оба чувствуют себя единым целым и разбитыми на тысячу осколков одновременно – сплетенным и перекованным в единый организм. Казалось, они даже дышат в унисон и – Цзян Чэн бы не удивился – если их сердца тоже бьются прямо в такт.       – Я же сказал, что я на твоей стороне, – говорит Цзян Чэн в конце концов, когда язык перестает липнуть к небу и позволяет произнести хоть слово. Он думает, что им еще многое предстоит обсудить и еще больше всего спланировать, но это отодвигается на задний план – когда-нибудь потом, не сегодня, не завтра, в неопределенном будущем, которое, скорее всего, настанет в ближайшее время.       Саньду Шэншоу нельзя обвинить в том, что он жаждет войны, однако он и не боится ее. Он рожден в ней, выкован из нее и состоит ровно наполовину – чего ему бояться? Просто прямо сейчас он думать обо всем этом не хочет, другая половина тоже требует внимания к себе.       Жохань, бессовестный манипулятор и проклятый тиран, вместо ответа благодарно целует его куда-то под кадык, и Цзян Чэн мстительно добавляет:       – Но лучше бы ты, конечно, и дальше торговые договора таким методом клянчил!