Михаил задаётся вопросом — "Что я делаю?.."
Старается разжать кулак, чтобы впоследствии прижать как можно ближе к себе Парадиз, обнять ласково, бережно поглаживать по спине. Но этого не происходит. — Я же сказал тебе заткнуться, — Лишь это раздаётся от стен глухим эхом. Голос кажется грубым, его и не сразу удаётся узнать. И понять, что это его голос вообще. — Пожалуйста, Миша, — Вновь просит и принимает одну попытку вырваться, что даже слишком быстро пресекли, кинув на пол. Встать всё равно не сможет. — Я разрешал говорить? — Ногу ставит на чужие тонкие пальцы, давит ощутимо. В ответ тишина от переименованного города, надо просто молчать. — Умница, — ступню убирают с аккуратной кисти и потом просто уходят. Оставляют одного, разберётся как-нибудь сам. Миша хотел помочь, но запястья в стальных браслетах, кандалах, что крепко держат цепи. Сталь отливается серебром, такого же цвета глаза смотрят на него со страхом, ведь рука вновь сжимает пряди. Ужас до костей пробирает тело целиком, когда падает на колени перед ванной. — Кто это был? — Сквозь шум крана слышится всё тот же голос, что заставляет содрогнуться."Что я собираюсь с ним делать?" — Мысль проскакивает, пока наблюдает за этим.
Такого раньше не было, что заставляет только представлять, чего сейчас натерпится Невский. — Я не знаю! Отпусти, — И это слово, простая просьба его оставить в покое, никогда не была выполнена. И не будет впредь выполнена никогда. — Ложь, — Вода набирается, пробка не даёт уйти ей в слив. Окунает в первый раз, игнорируя попытки вырваться, либо вынырнуть"Да что я творю?" — А главное зачем? — "Он ведь сказал, что не знает, почему я не верю?!"
Саша физически слабей его в разы, чем в открытую пользуются. Наконец позволяют подняться, точнее, просто вытягивают. На него смотрят алыми глазами, наливными гневом. — Всё ещё не знаешь, тварь? — Видит, как Ленинград дрожит, жадно глотая воздух. Сказать ничего не может, только мотает головой. Мол, нет, не знаю."Как я его назвал?.."
— Говори! — Опять опускает в воду, заставляя захлёбываться. — Ты знаешь, кто это был, ты это знаешь, — Это уже не вопросы, утверждения. С его нарастающей злобой давит сильнее, глубже. Но тело под ним ослабевает вовсе. — Гордость для тебя важнее жизни, как я понимаю, — Кидает в стену, но этого не чувствуют. Пульса нет, как и дыхания. Просто лежит молча, пока стеклянный взгляд уставлен в пустоту. У Миши на секунду сердце замирает, пока по щеке сходит слеза. Почему его хотя бы не слышат? Почему просьбы прекратить не доходят? Почему его Северная Заря должна терпеть такое? Голубые глаза Миши с ужасом наблюдают, а сам он чуть ли не срывая голос, с просьбами остановиться. Просит, самого себя. Петровское творение пытается закрыть своё тело руками, за что получает по запястьям. Москва лишь устраивается меж аккуратных ног, укладывая тёплые ладони на тонкую талию, сжимает."Господи, нет, отпусти его! Он же не хочет, зачем ты его заставляешь?!" — Начинает уже разделять себя и его. Не хочет мириться с тем, что они - одна личность, один человек.
Саша заходится в ещё большой истерике, захлебываясь собственными слезами, пока умоляет остановиться, пощадить. Но не слушают, входя в тело сильным толчком. На это слышится вскрик, безотрадный вскрик."Он же мучается, как ты не видишь!" — Миша ведь никогда не хотел сделать больно этим процессом. Боялся.
Невский говорит, скорее кричит, что ему больно, ему очень-очень больно. — Тише, шавка, — Молох крепче впивается в бёдра руками, сопровождая слова ещё более грубыми движениями, вдавливая его в кровать. Иногда быстро бьют ладонью, шлепок эхом раздаётся, а на коже остаётся алый след. Проходит время, и его наконец отпускают. Парадиз поджимает к себе ноги, он дрожит, взгляд уставлен в одну точку на стене. Молох лишь молча уходит в душ, оставляя его одного. У Миши в памяти вплывает детство, а в Саше видит маленького себя. В себе - Орду. Он страшился стать им, стать таким же. Но сейчас ничего не может сделать, он беспомощен здесь, как бы не хотел этого принимать. Московский курит папиросу, что подарили ему. Выдыхает дым, никотин же расползается через кровоток везде, где смог достичь. Чуть постукивает о пепельницу, сбрасывая изгарь. Блокадный город здесь, совсем рядом сидит. Как бы сильно его не били, как бы больно ему не делали - он всё ещё рядом. — Общаешься с этим финном? — Задаёт вопрос, вновь поднося сигару к сухим губам. — Нет... — Он врёт, ведь понимал, что получит за сказанную им правду. Пускай Вэйно для него остался последним другом. Он всё равно финн. Да проблема в том, что истину уже знают,просто хотели посмотреть, сможет ли Ленинград сознаться. — Ответ неверный, — Изделие из табака почти догорело, надо бы затушить, это и делает, но о кожу на шее его возлюбленного. На это шипит, пока по щекам скатываются капельки влаги — Я говорил тебе не врать! Пошёл вон из моего кабинета. Дома мы поговорим. На кулак намотаны тёмные пряди волос, чтобы контролировать. Он ведь сказал о том, что дома они поговорят. Ленинградец хочет отстранится, но заставляют брать глубже, по самую глотку. Давится, хватает за ноги, пытается то ли оттолкнуть его, то ли себя от Молоха. Этого не выходит. Москва больше не пытается достучаться до другого себя, с красными радужками. Молча наблюдает за этим. Он здесь бессилен и беспомощен, как и его северный рай. Потом, когда власть к телу Мише вернётся, Петербург всё так же будет закрываться руками, а губы будут заходиться в потоке слов, с мольбами не трогать."Это был не я, Сашенька"
"Прости, прошу, прости меня"