bird in a cage

в темном, практически неосвещенном большом зале раздается музыка. унылая, медленная и совершенно мертвая, она исходит от скрипки, лежащей в руках небольшого человечка, подсвеченного белым прожектором. смычок тяжело скользит по струнам, идеально попадая в ноты, в то время как руки грозятся задрожать от волнения. пытаясь не отвлекаться, юноша одиноко стоит посреди сцены, сопровождаемый сотнями нервирующих глаз. пальцы вцепились в гриф, повторяя отточенные месяцами движения, вот только в один момент рука вдруг неожиданно срывается, и из скрипки выходит фальшивый звук. сердце пропускает удар, прежде чем уйти в пятки, голова замыливается еще сильнее, а перед глазами все так и тянется расплыться пятном. "еще немного" — говорит себе ёсан, доигрывая последнюю, ненавистную ему часть, прежде чем с трясущимися ладонями оторвать смычок от инструмента и поклониться публике. в зале доносятся такие же холодные и безжизненные аплодисменты, как и само выступление, и тот, с бешено стучащим сердцем и камнями на душе, сходит со сцены. ёсан играет на скрипке с самого детства, сколько себя помнит. играет, и ненавидит это дело все сильнее с каждым днем. ненавидит так же сильно, как и своих строгих родителей, заставивших его этим заниматься, заставивших осуществить их собственные мечты через него. и каждый раз ёсан жалел. жалел, что родился в такой семье, жалел, что не мог прекратить, а самое главное, что у него не хватало смелости на это. мальчишка банально был слишком слаб, чтобы дать отпор. он был похож на птицу в клетке, что не может расправить свои крылья. до недавнего времени у ёсана были друзья. вместе с еще семью парнями, те собирались на старом складе его отца, где они пели и танцевали, смеялись и плакали. кан увлекался сбором механизмов, это успокаивало и отвлекало от тяжелых оков его бремени. тот стал хорошо разбираться в механике, потому те семеро его к себе и позвали. постепенно, из них формировалась дружная команда, и именно там ёсан мог чувствовать себя живым и свободным. если бы не один роковой день… сан в который раз переехал, минги и вовсе сказал, что просто уходит, поругавшись из-за этого с чонхо, все остальные тоже куда-то делись, а вдобавок еще и отец ёсана нашел их чертов склад и, взбесившись, повесил на него цепи. теперь склад был закрыт. ёсан потерял друзей, потерял тот кусочек свободы, что у него оставался, вновь оказался скован цепями контроля. и сейчас это все давило лишь сильнее. он знал, что ждет его дома, если это место можно было так называть, так что тот просто достал наушники, отгородившись от всего остального и включил музыку. его собственную музыку, которую слушал именно он, именно сейчас, потому что нравилась она ему, а не его родителям или кому-либо еще. но осадок на душе по-прежнему был паршивый. как бы парень не пытался отвлечься, а навязчивые мысли все равно так и лезли в голову. стоя в транспорте, тот представлял очередной выговор, холодный взгляд, пустую комнату и такой же пустой дом. их квартира никогда не была наполнена любовью. вот он выходит из автобуса и медленно идет в сторону дома, пытаясь оттянуть время до собственного прихода. и все же, как бы медленно он ни шел, квартира с места сдвигаться не собиралась, так что подойдя к большой деревянной двери, парень достал звякающие ключи и, повернув их два раза в замочной скважине, зашел внутрь. — ну, что, — о, этот пропитанный равнодушием голос, как и ожидалось. — и почему же? ёсан поднял взгляд на мужчину, язык его не поворачивался назвать отцом. большая фигура сверлила юношу взглядом, холодным, контролирующим и тяжелым — совсем как те цепи на складе. ёсан не ответил. — я спрашиваю, — вновь повторил отец. — какого черта ты завалил выступление, к которому готовился месяцами? ты хочешь нас всех опозорить? ну конечно, вновь эти упреки про позор. кан для них никогда не был сыном, просто предметом, что обязан приносить славу и гордость в их дом. — прости, отец, — последнее, что юноше хотелось сказать. — мои руки задрожали во время выступления. — у него руки задрожали! — мужчина всплеснул ладонями, а голос при том сохранял оттенки насмешки, отчего хотелось прямо сейчас подойти и врезать по этой роже кулаком. — а на репетициях нет? в ответ снова молчание. неприятное ощущение скованности и злости разлилось по животу, заставляя смотреть в пол прямо перед собой. ёсан держался. — ты — позорище, кан ёсан, — и на этот раз слова вонзились тысячей острых кинжалов в сердце. — завалить чертово выступление, к которому готовился месяцами! иди к себе и подумай, как не облажаться в следующий раз. я пошел. и мужчина прошел мимо к двери, пока парень пару секунд молча втыкал в пол, прежде чем снять остатки одежды и уйти к себе. свою комнату кан тоже ненавидел. здесь пахло пустотой и железными цепями. стены были белые, единственное небольшое окно, выходящее во мрачный двор с забором и колючками, идеально застеленная кровать, шкаф и комод со столом. считалось, что больше ему и не нужно было. плакаты или игрушки юноше покупать не разрешалось, так что комнатушка больше походила на серую тюремную камеру. впрочем, так оно и было. ёсан повесил скрипку — единственное, что могло красоваться на стене, и сел на кровать. прошло пять секунд. десять. тот ждал, пока отец уйдет. вот, послышался звук захлопывающейся двери и юноша остался один на один с собой и мертвым домом. этот дом давно умер. тут не было ни любящей друг друга пары, ни счастливого сына, ни тем более семьи. здесь были соседи по комнатам, не знающие ничего друг о друге, а один из них жил даже не собственной жизнью. белые стены окутывали кана, давя со всех сторон, и внезапно, пустота в душе сменилась злостью. ненависть жаром окутала его, затуманивая все мысли, жалость и обида прожигали дыру внутри, а на глазах выступили слезы. они текли и текли, обжигая щеки, ёсан склонил голову и зарылся лицом в собственные ладони, желая спрятаться ото всех. он плакал навзрыд, согнув спину и рвав на себе волосы. плакал, не осознавая, как внезапно встал и сорвал белье с кровати, как разбросал всю одежду по полу, как разорвал учебники по скрипке, опрокинул комод, а самое главное, как вытащил ненавистный инструмент из чехла и бросил его на пол. он кидал, и кидал, разламывал несчастную скрипку обо все, что только можно, пока та не превратилась в жалкие щепочки. отдышавшись, юноша огляделся — теперь здесь хотя бы не было так пусто. лицо его было красным, руки в ссадинах, а волосы растрепаны. стало немного легче, но ничему еще не настал конец. тот ворвался в комнату отца, обыскивая все ящики и шкафы, пока, наконец, не нашел то, что искал. маленький, но тяжелый ключ теперь был в его руках. поцарапанный и старый, он пах железом и оставлял ощущение ржавчины на ладонях. теперь ёсан точно мог идти. он не помнил, как и за сколько добрался до старого склада, но отчетливо помнил, как вставил в серый замок ключ и цепи тяжело упали на землю. склад был открыт, а железки молча лежали под ногами. теперь ёсану не страшны никакие оковы. теперь их нет, ни снаружи, ни внутри. теперь он будет жить свою собственную, свободную жизнь, он вернет друзей и забудет о контроле! внезапно, сзади послышались шаги, и парень резко обернулся, после чего его глаза округлились: сзади стоял хонджун. потрепанный, уставшй, но все тот же ким хонджун, их капитан, видящий в команде семью и заботившийся о каждом из парней. тот был не менее потрясен, так что они просто стояли друг на против друга и удивленно пялились секунд тридцать. — что ты здесь делаешь? — наконец, взволнованно спросил старший. — а где цепи? — не будет больше цепей, — ответил ёсан и улыбнулся. и это была правда. не будет больше цепей, не будет больше клеток. теперь дверца была открыта и птица расправила крылья, улетев в свободный полет.