Утешение

      Джекейрис смеется вместе с Бейлой и бросает осторожный взгляд на мать. Но Рейнира только благосклонно кивает дочери, радуясь, что атмосфера за столом наконец стала легче. После произнесенных двумя женщинами тостов вечер, действительно, будто идет на лад, но Эймонд чувствует, что в разы больше наслаждался бы напряжением, до того висевшем в воздухе. Это заставляло бы Джейс хотя бы мимолетно посмотреть на него. Сейчас же все ее внимание отдано родным. Она глядит даже на короля, расплывающегося в блаженной улыбке: без брезгливости, ласково, как на любимого деда, которого не видела долгие годы, а не как на разлагающегося заживо незнакомого старика.       Ровно как в детстве, когда стояла рядом с ним, наблюдая за тренировкой дядей и брата. Стояла и канючила, что хочет так же: держать в руках меч и бить соломенный манекен, чтоб ее направлял один из королевских гвардейцев, а глава городской стражи трепал по темным волосам в одобрении. Но король только добродушно усмехался на ее уговоры и принимался внушать, что ей как женщине предстоят другие битвы, не менее значимые.       Эймонд уверен, что в скором времени весь двор услышит, как она будет сражаться, выталкивая из себя его наследника. Об этом он как следует позаботился. И это знание — единственное, что его успокаивает: оно и несколько капель макового молока, принятого днем, после слушания — чтоб было меньше возможностей сорваться на старшего сына наследной принцессы. Люцерис сидит довольный — утвержденный лорд Прилива — хихикает рядом с Рейной, девушкой, которую знает с детства, с которой дружит. Кажется, у этого уродца жизнь сложилась лучше, чем у всех во всем мире, и уж явно счастливее, чем у большинства его братьев по статусу — королевских бастардов — ему и теплые объятья матери, и поддержка семьи, и титул, и милая сердцу невеста. Эймонд делает еще глоток, хотя знает по опыту, что смешивать маковое молоко с алкоголем не стоит.       Джекейрис смотрит на Эйгона как на придурка (каковым он, собственно, и является), когда тот пытается вывести ее из себя. Его слова уже ее не трогают, слишком уж давно их пути разошлись. Может быть, в детстве он и имел на нее какое-то влияние, но не сейчас, когда она начала осознавать себя как старшая дочь наследницы престола, будущая королева. Эймонд усмехается в бокал, позволяя себе мысль, что у нее нет шансов: мало того, что женщина, так еще и очевидная бастардка. Боги славно поглумились в отместку самонадеянности ее матери — слишком явны в принцессе отцовские черты. Безусловно, это не делает ее непривлекательной, но и Таргариен стать явно не помогает. Хотя Эйгон явно не без умысла наклоняется к ее уху, практически касаясь носом темных волн, покоящихся на плечах, по той же причине не отодвигается ни на йоту, встречая равнодушный взгляд раскосых карих глаз. Он будто одержим идеей привлечь ее внимание. Возможно, помнит о том, как в детстве она сама напрашивалась на участие в его проделках, он ведь был такой взрослый и остроумный: много ума и таланта надо, чтобы насмехаться над младшим братом без дракона. Один раз, Эймонд будет помнить это всю жизнь, он поддался на ее уговоры и позволил увязаться за собой — в тот день они вместе с Люцерисом представили ему Розовый ужас. Плоская жестокая шутка, не способная более задеть наездника самого большого дракона в мире.       И Джекейрис понимает это: не ведется на провокации старшего сына короля, потому что знает, кто действительно заслуживает ее внимания. Она уже высказала свое почтение всаднику Вхагар: растерла его плечи после тренировки, помассировала спину, вымыла, натерла маслами, а после осторожно расчесала его волосы. Джейс благоговела перед Эймондом, за что он награждал ее своим расположением: возможностью трогать его, целовать, получать удовольствие. Принцесса поняла кто и чего стоит уже давно. В тот день, когда мать отправила ее извиняться перед дядюшкой за проделку, она после долгого монолога, от которого Эймонд демонстративно отворачивался, силой развернула его к себе и клюнула в губы. Он тогда так опешил, что забыл свое намерение оттолкнуть ее. Джейс же снова прикоснулась к его приоткрывшимся в изумлении губам, впуская в его рот поток воздуха, а после судорожно обняла, принявшись глупо шептать: — Прости меня, пожалуйста, я не должна была этого делать.       Но принц уже, казалось, и вовсе забыл о причине их размолвки, поэтому спросил прямо в лоб: — Зачем это?              На удивление она верно поняла его вопрос — он касался не ее участия в бездарном розыгрыше Эйгона, а в поцелуе, который она ему подарила: — Однажды я видела, как мама делала так сиру Харвину, когда ему было грустно.       Понимала ли она, что тогда сказала? в чем ненароком уличила наследную принцессу, об отношениях которой с капитаном Золотых плащей и без того громко шептались? Едва ли. В те года ей еще было неведомо значение слова «бастард» и в собственной внешности ничего не смущало.       Позже, конечно, она осознала, что совершила. Эймонд понял это по ее потупленному взгляду во время их встречи через несколько лет на похоронах леди Лейны. Вероятно, она надеялась, что принц не вспомнит ни ее действия, ни ее комментария к ним, однако он помнил их так четко, что не сдержал улыбки. Он никогда в жизни не говорил с кем-либо об этом инциденте, но хранил его глубоко внутри бережно, периодически прокручивая в голове и думая, как еще ее мать утешала Харвина Стронга? не напускной ли была его тоска? что было бы, сострой сам Эймонд печальную мину и пройди мимо Джекейрис: бросилась ли она вновь к нему с поцелуями? Последнее ему предоставилась возможность выяснить в ночь после похорон.       Он лежал, утомленный собственным существованием, не способный уснуть от ломящей все тело боли. Руки еще трясло после первого полета. Спина напоминала об ударах одичавших от ярости детей. В голове стоял гвалт эмоций: от чернейшей ненависти к искалечившим его бастардам до ярчайшего восторга от осознания наличия дракона. Все оставили его наедине с собственным раздраем: мать ушла беседовать с дедом, мейстеры, опоив его лекарствами, удалились зашивать рану наследницы.       Маковое молоко струилось по его венам, когда он снова ощутил губы Джейс. Она шептала о том, как ей жаль, что она не хотела этого. Открыв единственный глаз, Эймонд сквозь дымку дурмана различил ее темные, как самый горький шоколад, глаза. Джекейрис нежно гладила его по нетронутой шрамом щеке, холодя пальцами разгоряченную жаром кожу. Она касалась губами его пульсирующей раны в том же утешительном поцелуе, что и пять лет назад — все те же губы, он узнал бы их из тысячи, хоть эта тысяча ему была теперь и не нужна. Он задремал, ощущая рядом ее присутствие, а проснулся от чувства пустоты: в комнате было уже светло, вокруг его постели сновали лекари, но от ночной гостьи не осталось ни следа.       Когда король велит музыкантам сыграть что-нибудь, Джейс и Бейла поднимаются с места и направляются к Хелейне. Они зовут тетю присоединиться к их танцу, и та с удовольствием принимает приглашение. Эйгон, еще не до конца собравшийся после тоста жены в честь помолвки Люка и Рейны, вновь возвращается в исходную точку саможаления и непонимающе смотрит на брата. Но Эймонд отвечает нечитаемым взглядом и устремляет взор на танцующих девушек: вместе они скачут и кружатся, радуя глаз умирающего монарха. Руки Джекейрис парят в воздухе с грацией истинной принцессы, а Эймонд вспоминает, как неловко она помахала ему на прощание, когда ее семья отправлялась на Драконий камень. Принц тогда чувствовал, как от губ к его щекам начинает распространяться жар, и поспешно отвернулся, чтоб не зардеться перед ней. Но мысль о том, что будет, пожалуй, скучать по ней, он в себе задушить не смог. В памяти промелькнули какие-то фрагменты, связанные с ней: как они вместе бегали по садам, как вместе учили валирийский, как играли в прятки по замку, как подшучивали над прислугой. Тогда, в детстве, они были друзьями. Но детство закончилось, когда ее братец распорол ему лицо.       Сейчас же он не знает, как назвать то, что есть между ними: она не смотрела на него весь вечер, но улыбается именно для него сейчас, совершая нужные в танце движения, игнорировала его присутствие в тронном зале, но перед ужином сама пришла к нему в покои и задрала юбки, вчера смотрела на него затравленно после предложения присоединиться к тренировке, а после помогала ему смыть грязь ристалища и вспотеть снова, но уже вместе прямо в ванной.       Эймонд крутит между пальцами ножку бокала и думает, как они танцевали бы вместе: он прижал бы ее к себе так близко, что его мать и Рейнира вскочили бы со своих мест, обвиняя его в порочении чести принцессы, а он бы ответил, что порочить там уже нечего. Люцерис недоверчиво смотрел бы на сестру, потупившую взор, а Деймон кривил бы губы в усмешке, понимая много больше других. А потом Джекейрис подняла бы на него глаза, и он снова прочитал в них то признание, которое разошлось вчера кругами по воде.       Круги по воде, внезапно хмурится Эймонд, сильнее сжимая чашу.       Перед ним тут же встает картина вчерашнего дня, когда он вернулся после тренировки, где впервые за долгие годы увидел Джейс: она смотрела на него почти с тем же первобытным страхом, что и в ту ночь, когда он занес над ней камень, — будто он смертельно для нее опасен. В ее глазах он тогда не увидел радости от долгожданной встречи и жажды нового поцелуя — она будто не знала его вовсе, будто не помнила, как сама пробралась в его комнату в Высоком приливе. Он тогда вернулся к себе, чувствуя себя больным — сапфировая глазница разнылась впервые за долгие месяцы. Он жадно пил воду, пытаясь понять, о чем думала принцесса, глядя на него так — чуть не начал чесать шрам. Решил в следующий бокал добавить несколько капель макового молока.       Откинувшись на бортик ванной, он уже было начал дремать, когда появилась Джейс: она осторожно обняла его со спины, скользнув холодными пальцами по его разгоряченной груди, и поцеловала в шею. Она ничего не говорила, никак не объясняла свое поведение по приезде, но Эймонду это было больше не нужно — ему было достаточно чувствовать ее ладони на плечах и дыхание у уха. Потом она забралась к нему в воду и вновь поцеловала — теперь в висок, по которому стекала капля пота, после — в щеку, горящую безумным румянцем, а затем — в губы. Он знал ее поцелуй, но тело под пальцами было неведомым, хоть он и знал, что владел им уже миллион раз до этого. У него были женщины — он посещал бордель стабильно раз в месяц, чтоб не разочаровать Джейс, когда она приедет, чтоб ей было хорошо. Он никогда не спал с шатенками, чтоб не осквернять их особую связь, выбирал, как правило, светловолосых или рыжих девок. Для него эти визиты никогда не являлись чем-то большим, нежели тренировками для оттачивания мастерства. Ровно так же он выходил на ристалище, чтобы поупражняться с мечом. И как иногда ему казалось, что сталь поет в его руке, так и в сумраке комнаты, чистой, держащейся специально для благородных господ, ему слышалось: «Еще, глубже, сильнее, мой принц». Но Джейс, раскачиваясь на нем, шептала: «Я так скучала, бесконечно скучала по тебе», на выдохе, едва слышно добавляя, что любит его.       Когда, закончив, он вновь прислонился спиной к металлу, она была с ним — он помнил четко, как приятно она гладила его предплечья, удерживавшие ее у его груди, как мягки были ее влажные волосы на его плече, как она почти робко поцеловала его в линию подбородка и сказала, что он красив. Он задремал в таком положении, а когда очнулся, вода пускай еще и сохраняла тепло, но Джекейрис рядом не было — по поверхности расходилась только чужеродная рябь.       И Эймонд злится — гнев практически душит его: на самого себя за то, что не удержал, на нее, за то, что ушла, а после делала вид, что не понимает причину его взгляда, все время направленного на нее. Его кулак встречается со столешницей, а ноги поднимают тело, пальцы обхватывают почти пустой бокал, а губы сами выдают какую-то речь о его дорогих племянниках, так похожих на отца. Впервые за вечер она обращается напрямую к нему, прося повторить сказанное: она в бешенстве, темные стронговские волосы немного растрепаны после танца, в кулаках сжата юбка платья. Он делает шаг ей навстречу, подыгрывая, и получает наотмашь по лицу. Этот удар для него — благословение богов. Он хочет поцеловать ее прямо здесь, чтобы, наконец показать окружающим, что между ними творится, что они испытывают друг к другу, чтобы больше не было необходимости прятаться в сумраке ночи или углах комнат, чтоб она была его, а он ее в глазах света. Он надвигается на нее, не прерывая взгляда, но не видит в ее глазах того же безумия, что плещется в нем, той страсти, что практически оглушает его, не позволяя услышать вразумления матери, — она просто ненавидит его за эту сцену. Он все же наклоняется к ее лицу, в отчаянной попытке вернуть все на должное место, но Джейс вновь бьет его, успевая оцарапать щеку, прежде чем ее оттаскивает стража, а Деймон встает между ними непроходимой стеной.       Эймонд не понимает: она приходила к нему, она обнимала и целовала его, она двигалась и содрогалась на его члене, она клала его руки себе на грудь, на талию, на бедра, она говорила, что любит. А сейчас смотрит так, будто они чужие, будто этого всего никогда не было, будто это все было миражом. Он поджимает губы в ответ на насмешливый взгляд дяди, в то время как Рейнира отправляет всех своих детей по комнатам. Джекейрис беспрекословно подчиняется матери, только одаривает Эймонда напоследок еще одним обещающим порвать на куски взглядом. Он тоже уходит, не обращая внимания ни на родную мать и деда, ни на Деймона и Рейниру.       Щека щиплет, готовая разрыдаться кровавыми слезами. У Эймонда внутри тоже все ноет — знает, что и новый рубец он будет носить с гордостью. Но это не та боль, которую стоит притупить лекарством. И все же он добавляет в бокал перед сном несколько капель макового молока.