Уроки истории

Уроки истории… уроки истории никогда не меняются, знаете ли. У Руди было стойкое ощущение, что всё то, что вещал им профессор Бинс — или пытался, его тихую речь самому себе под нос разобрать было уже испытанием не из лёгких — говорил одно и то же. Из урока в урок. Раз за разом, в надежде на изменение — хотя, нет, на изменение сам Бинс не надеялся. Надеялся Руди. Поначалу. Первых урока два. А потом… а потом, как и все остальные, попросту смирился. Уроки истории считаются своего рода переменой. Моментом отдыха — особенно приятны они в те дни, когда расписание выходило чересчур уж плотным, и за зельеварением следовала трансфигурация или урок чар — все те уроки, на которых филонить было глупо и опасно. Глупо потому, что профессора следят. Опасно потому, что упустишь момент, отвлечёшься ненадолго — и написанное на доске превращается в одному лишь преподавателю понятную неразбериху. Впрочем, и Уильямс был не из пугливых, но сейчас не о том была речь. Они устроились с Маркусом на задней парте — ровно как и всегда. Негласно объявили её своей собственностью ещё, кажется, в конце шестого курса — и вот сейчас, на седьмом, так и не возвращают. Впрочем, однокурсники, даже если имели что-то против, то недовольства не высказывали — видимо, чтобы избежать холодного взгляда Рида или чтобы не столкнуться с кулаком самого Руди. Устроились. И, уже по обыкновению, занялись своими делами — ровно как и остальные ученики. Под «своими делами» имеется в виду сон — почти все, уткнувшись носом в парты и собственные рукава, тихо и безмятежно сопели. Не спалось только, пожалуй, вот им двоим — Руди и Маркусу на пару. Уильямс не смотрел на друга — с головой ушёл в собственные мысли, пытаясь на фоне бормотания профессора набросать ноты простенькой мелодии. Пока что мелодии — сочинение текста станет уже второй половиной беды, которую нарекают «полноценной песней», и явно перенесётся на следующий урок истории. Обычно дело шло… быстрее. И проще. А тут, видимо, назло, ноты никак не хотели складываться красиво. Вроде простенькое их сочетание сложилось, но пытаешься усложнить — и всё. Не нравится. Не то. Или вот ритм — ритм никак не складывался, становясь то слишком быстрым, то слишком медленным. Твою же ж — в очередной раз тихое «чирк» карандашом оповещает о неудаче. Парень так увлёкся, что не заметил, как близко к нему подсели. Обратил на это внимание лишь в момент, когда чужая рука аккуратно скользнула к его колену. — Не поднимай глаз. Шёпот Маркуса раздаётся прямо над ухом, и Руди чувствует, как собственные щёки начинают предательски краснеть. И ведь он, оказывается, мальчик послушный — не отрывает глаз от бумаги, но, ей богу, видит на каком-то подсознательном уровне, как блеснули хитрецой глаза Рида. — Продолжай писать. Собственные пальцы едва ли держит карандаш в руке, покуда рука Маркуса внаглую блуждает по бедру Уильямса. Руди тихо прочищает горло и свободной рукой прикрывает рот — пальцы Маркуса игриво бродят по коленке, вырисовывают неведомые узоры, иногда касаясь внутренней стороны бедра. Легонько так, почти невесомо — но даже это сносит Уильямсу крышу. Руди дрожащей рукой черкает ноту за нотой — удивительно, но те начинают складываться в мелодию, а ритм берётся тот же, что задаёт Маркус своими касаниями. Которые, в свою очередь, становились всё наглей. Из парня вырывается прерывистый вздох — касания Маркуса теперь сосредотачиваются на внешней стороне бедра и паху, становясь всё весомее, всё настойчивее. Руди неволей поднимает глаза на одноклассников и профессора — молится всем известным богам, чтобы никто из них не заметил происходящего под партой. Также неволей косится на Маркуса — вид у того максимально невинный и как будто скучающий. Актёр настоящий. — Я куда тебе сказал смотреть? Маркус тихо шипит, щурясь и косясь на Руди, а рука сжимается на ткани и коже в районе ширинки Уильямса. Сам когтевранец едва успевает удержаться от скулежа — опускает глаза на бумагу обратно и прикусывает костяшку пальца на левой руке, заливаясь краской от макушки и до самых стоп. Нет, он ни разу не послушный мальчик. — Ты пиши-пиши, не отвлекайся. Ноты выходят из-под карандаша кривыми и едва ли понятными — «ми» съезжает на место ноты «ре», ломая мелодию в голове, фальшивит. Руди зачёркивает её — но уж слишком усердно давит на карандаш и грифель его ломается. Маркус едва слышно цокает языком, расстёгивает пуговку на штанах и забирается пальцами под ткань. — Ай-яй-яй, Рудольф. Исправляйся. Не без усилий когтевранец достаёт палочку. Не без усилий взмахивает ею, шепча себе под нос «репаро» — грифель карандаша вновь становится цел, но замечает парень это не сразу. Да уж, игнорировать что угодно вокруг было сейчас легче лёгкого — что угодно, кроме кое-чьей наглой руки в, блять, трусах, что теперь рисовала узоры там. — Хороший мальчик. Продолжай. Руди усмехается беззвучно, сильнее вгрызаясь в свою несчастную костяшку — пальцы перестали щекотать пах и скользнули по стволу. Сука. Блять. И всё равно пытается что-то сочинять. Пальцы Маркуса спускаются вниз — и ноты уходят вниз тоже. Возвращаются наверх — и мелодия идёт на взлёт. Сжимаются вокруг него — и в голове эхом раздаётся колокольный звон. Колокол. Звона треугольника будущей песне определённо не хватает. Руди пыхтит, горбясь всё сильнее. Рид уже будто не стесняется — уже не дразнит, а откровенно ласкает. — Всё, не могу, — коротко заключает Руди и, откладывая карандаш в сторону, закрывает красное, как помидор, лицо руками. А Маркус лишь фыркает ему под ухо, наслаждаясь картиной, открывшейся перед ним: тяжело, прерывисто дышащий Руди, старающийся быть тихим и мелко дрожащий от любого его касания — такой податливый, такой послушный, что Рид не удерживается и кривит губы в довольной усмешке. И не может не поддразнить — делает вид, что убирает руку, тут же получая реакцию от Уильямса — возмущение, смешанное с мольбой. Хороший мальчик. Маркус ещё немного играется — оглаживает венки по их ходу на стволе, но стоит прозвучать школьному колоколу, оповещающему об окончании урока — тут же убирает руку, вновь надевая маску принца Ледышки на лицо. Косится на Руди — тот, стоит звонку прозвучать, падает лицом в парту, прячет смущение и красноту щёк в собственном локте и издаёт то ли тихий стон, то ли всхлип. Даже жаль беднягу — вон как поплыл. А впрочем… нет, не жаль. Тем более, что Маркус его так не бросит — о чём и шепчет, приглашая с собой в закоулки подземелий школы. За своё послушание Уильямс заслужил соответствующую награду, определённо.