Согрей меня во время дождя

      Мы разбили небольшой лагерь недалеко от горной реки. До Баккипа оставалось около четырех дней верхом, до ближайшего постоялого двора не многим меньше. Мысль ночевать в лесу, огражденными от непогоды тонкой тканью палатки, не радовала, однако выбор был невелик. Мы вместе пришли к единому решению путешествовать налегке, отказавшись от предложенной Кетриккен свиты, но кто мог предположить, что радушный прием, оказанный нам в Горном Королевстве, станет причиной большой задержки. Выехав из Баккипа в конце лета, нам пришлось возвращаться в самый разгар осени.       Я отдал Шуту седельные сумки, отвел лошадей на небольшую поляну. Там привязал их к стволу толстого дерева и расседлал. Подул легкий ветерок, пожелтевшие листья деревьев зашелестели над головой. Мне не нравилось путешествовать в такую погоду, гораздо приятней покидать Баккип в середине весны, когда теплая пора года только-только вступает в законную силу и впереди есть целое лето для странствий.       В прошлом году мы с Шутом побывали в Шоксе и Риппоне, этим летом посетили Удачный и Дождевые Чащобы. Надо признать, меня удивило, с какой легкостью он ориентировался на местности. По моей просьбе любимый не сообщал старым знакомым о нашем визите, и я был рад провести время только с ним наедине. Он отвел меня к причалу, где стоят настоящие живые корабли и в красках описал свои приключения в Удачном. Показал лавочку, которой когда-то владела Янтарь — сейчас она превратилась в небольшой ювелирный магазинчик. Он говорил и говорил, лишь иногда умолкая, прерываясь на обед в уютной таверне или сон. А мне нравилось слушать и видеть его настоящего, не стесненного личиной королевского шута или высокомерного лорда. Наблюдать искры счастья в его янтарных глазах, видеть теплую улыбку, предназначенную мне одному, было самым лучшим подарком судьбы. Открытый, добродушный, искренний, но неизменно острый на язычок — таким был мой Шут. И как же удивительно и ново бродить с ним по незнакомым местам, не чувствуя нависшую над нами угрозу и не видя в каждом прохожем потенциального врага. Мы были простыми странниками, приехавшими погостить в гостеприимном Удачном и полюбоваться красотами Дождевых Чащоб.       А между тем, уже вечерело. Я поднял глаза вверх, на небе сгущались черные тучи. Значит, этой ночью нам придется переждать дождь. Жаль, поблизости не нашлось ничего лучше густых крон деревьев, чтобы укрыть от непогоды кобылок. Я вздохнул, но, прикрыв седла листвой, отправился за сухими ветками.       Вернувшись к берегу, я обнаружил уже расставленную палатку. Шута внутри не оказалось. На разложенном одеяле лежала баночка с медом и мешочек с какими-то травами. Узелок с вяленой олениной и горбушкой черного хлеба остался нетронутым. Не долго думая, я сложил хворост в углу, снял пыльную дорожную рубаху, закинул ее на плечо, чтобы постирать, а за ночь высушить и продолжить путь в чистой одежде, и отправился за водой.       К моему возвращению в палатке было тепло и уютно: у самого входа, под навесом, горел маленький костерок, рядом стояли две чашки, над которыми клубился пар, а Шут выкладывал на чистую ткань наши скромные запасы. Сколько я помнил, какие бы страшные вещи не происходили в нашей жизни, ему всегда удавалось создавать вокруг себя маленький уютный мирок, в котором само собой возникает чувство безопасности и умиротворения.       — У нас осталось не так много еды, — задумчиво произнес Шут. — Как думаешь, сколько еще до ближайшего поселения?       — Завтра к вечеру подойдем к деревне.       Я поставил емкость с водой недалеко от входа, развесил мокрую рубаху сушиться у огня и сел рядом с Шутом. Он протянул мне кусочек мяса и горбушку хлеба.       Лес окружила кромешная тьма. Вокруг было спокойно, не считая треска костра и тихих завываний ветра: птицы умолкли, звери попрятались в норы, чувствуя надвигающийся дождь.       — Как думаешь, сколько мы пробудем в Оленьем Замке? — тихо спросил Шут, отломив кусочек хлеба.       Я пожал плечами, дожевывая оленину.       — Два-три дня, вряд ли дольше. Дьютифул достиг возраста кронпринца, Чейд по этому поводу планирует грандиозное торжество.       — Дьютифул — новый король Шести Герцогств. Поразительно, как скоротечно время. А я до сих пор помню наш путь на каменоломню так, словно это было вчера, — он немного помолчал, а затем робко спросил: — Фитц, ты ни о чем не жалеешь?       Я чуть не поперхнулся мясом.       — Что ты имеешь в виду?       — Тогда, на Аслевджале, ты мог вернуться к Молли, поселиться с ней в Ивовом Лесу и гордо носить титул лорда. Признаться честно, я много думал о том, как сложилась бы твоя жизнь, если бы я проявил настойчивость и вернулся на родину.       Так вот что мучило моего Шута последние несколько дней. События двухгодичной давности оставили свой отпечаток в его светлой душе. Время от времени у него случались приступы меланхолии, и тогда он особенно рьяно начинал сомневаться в правильности своего выбора и влияния на мою жизнь.       Я убрал остатки еды назад в узелок, который спрятал в седельную сумку. Потом взял его за тонкую руку.       — Все еще боишься причинить мне вред?       — Да, — просто ответил он. — Даже там, в Джампи, леди Калорос проявляла к тебе явный интерес до тех пор, пока ты не отверг ее, заявив, что место в твоем сердце уже занято. Вдруг она должна была повлиять на твою жизнь? А теперь мир пойдет по иному пути и…       Я прервал его жестом руки.       — Ты больше не Пророк и уже никогда им не будешь. Пускай о судьбе этого мира заботится кто-то другой. Шут, позволь себе жить. Как простой человек. Просто радоваться новому дню и свободе.       Впервые за весь сегодняшний день его губ коснулась улыбка.       — Благодаря тебе, Фитц, я сумел почувствовать себя человеком.       Я не стал ничего говорить. Вместо этого, поднес его руку к губам и осторожно поцеловал каждый палец. Рассматривая его прекрасные, изящные руки, я никогда не мог позабыть тот кошмар, что сотворила с ними Бледная Женщина. Вырванные ногти давно отрасли, раны не оставили после себя ни следа, но моя память упрямо хранила события того времени, возобновляя в сердце жгучую боль.       — Ты не человек, — сказал я. — Ты чудо, и вряд ли в целом мире найдется второй такой же, как ты.       — Ах, — он приложил свободную руку к груди и театрально закатил глаза, — не слишком ли я хорош для вас, ваше Величество, король Шести Герцогств?       — Каждый день задаю себе этот вопрос, — с самым серьезным видом сказал я и коротко поцеловал его в губы.       По правде говоря, я не до кона верил, что после тех испытаний он действительно сумеет оправиться. В юности я тоже подвергся страшным пыткам в подземельях Регала и даже умер — больной, раненный и очерненный. Но оглядываясь на события давно минувших дней сейчас, невольно приходит понимание, что мои страдания не шли ни в какое сравнения с муками, пережитыми Шутом.       Когда два года назад я вернул его в Олений Замок, потерянного и едва стоявшего на ногах, никто не верил, что любимому удастся стать прежним. Я злился на близких за их полные сочувствия взгляды, а когда однажды ночью Чейд предложил не мучить Шута и позволить ему уйти, грубо выставил старика за дверь, после чего еще долго приносил извинения.       Вскоре о ткань палатки ударили первые капли дождя. Я посочувствовал нашим лошадкам, вынужденным пережидать непогоду под открытым небом, но старался убедить себя в том, что все равно ничего сделать для них не мог. Шут поил меня имбирным чаем с медом горных пчел и рассказывал о том, как радовался сынишка дворцовой поварихи подаренной ему игрушке, которую любимый вырезал для него в последний день перед отъездом. Вынужденный переехать в замок вместе с матерью, мальчик тосковал по дому и оставшимся в городе друзьям. А Эмберголд, слуга временного короля Шести Герцогств, хорошо знакомый с чувством бесконечного одиночества, решил сделать ребенку небольшой подарок.       — После коронации, Чейд предложил нам остаться в замке, — сказал я, когда речь зашла о предстоящем празднике. — Он считает, что у нас нет нужды возвращаться в мой старый дом. А когда Дьютифул взойдет на престол, нам больше не придется скрывать нашу связь.       — И что ты на это ответил? — Шут заботливо набросил на мои голые плечи шерстяное одеяло.       — Я не стал принимать решение, не посоветовавшись с тобой, — я сделал глоток. Чай согрел горло, по телу волной разлилось приятное тепло.       — Пожалуй, на роль шута я несколько староват, но кто знает, кто знает, вдруг шутовской костюм окажется мне еще впору? — он немного подумал, а потом на его тонких губах расцвела мечтательная ухмылка. — Король и шут — вот это пара. Вот это я понимаю, увлекательная тема для сплетен.       — Бывший король, — поправил я его, отставив пустую чашку подальше. — Мне все равно. Главное, чтобы моя подмоченная репутация не повредила короне. Подожди. Значит, ты бы снова стал шутом?       Он пожал плечами.       — Вряд ли. Впрочем, не покривлю душой, если скажу, что из всех сыгранных ролей, эта мне ближе всего. Можно не следить за речами, — посмотрев на меня, он поспешил пояснить: — Колкость, отпущенная высокопоставленным лордом может расцениваться как оскорбление, слугой — как преступление, а шутом — все лишь насмешкой дурака.       — Ты никогда не умел держать язык за зубами.       Он склонил голову на бок и прищурился, я заметил игривый блеск в его золотых глазах.       — Вам ли жаловаться на умения моего языка, мой драгоценный король?       Я решил поддержать его игру, сделав вид, что совершенно не понимаю, о чем он толкует.       — Ты имеешь в виду умение выставлять меня посмешищем на глазах у придворных? Или речь о талантах, о которых я ничего не знаю?       Шут усмехнулся, с вызовом посмотрев на меня. Я думал, что сейчас он отпустит какую-нибудь колкую шутку и попытается вогнать меня в краску, но он поступил совершенно иначе. Одним легким, грациозным движением, любимый оказался рядом со мной и, схватив меня за плечи, властно впился в мои губы. Он целовал меня жадно, чувственно. Юркий язык очертил контур моей нижней губы, проник в рот, пальцы до синяков впились в кожу. Меня по-настоящему удивил его напор, как властно и по-хозяйски уверенно он сминал мои губы, подчиняя своей воле, лишая рассудка и последнего здравомыслия. Я положил руки Шуту на бедра, но болезненный укус дал ясно понять, что перехватить инициативу мне не позволят. Холодная ладонь заскользила по моей щеке, близость его стройного тела пьянила, а невозможность касаться — сводила с ума. Мне отчаянно хотелось сорвать с него хлопковую рубаху, отделявшую меня от его нежной кожи, повалить на одеяла и нежно любить до рассвета.       А между тем, Шут укусами-поцелуями медленно спускался от моего уха ниже, к шее, изящные пальцы сорвали с моих волос толстый шнурок, сжали темные пряди и ощутимо потянули назад, открывая больше пространства для остервенелой ласки. Я чувствовал жар внизу живота, дышать с каждым мгновением становилось все тяжелее. Казалось, еще чуть-чуть, и моему терпению настанет конец. Я просто зароюсь рукой в золото волос, опрокину его на спину и…       Приятные ощущения вдруг растворились. Открыв глаза, я обнаружил, что Шут с удивительно невинным видом снова сидит рядом со мной.       — Эй, так не честно, — в моем голосе прозвучала детская обида.       — Что такое? У его Величества Фитци-Фитца отобрали конфетку? — он говорил привычным шутовским тоном, но — странное дело — от этого мое желание лишь возросло.       — Да, и он намерен вернуть ее обратно, — я потянулся, чтобы поймать его в объятия, но он выставил руку в предупреждающем жесте и попятился.       — Что я слышу? Неужто король всерьез хочет возлечь с мужчиной? — он закрыл глаза, приложив ко лбу тыльную сторону руки. — Ах, какой разразится скандал! Нет, я не позволю Вам запятнать Вашу честь!       Он опять надо мной потешался! Соблазнил, распалил, а теперь издевается!       — Шут!       — Да, я шут, королевский дурак, — он говорил уверенно и серьезно, но в глазах плясали чертики. — Разве можете Вы столь низко пасть? Разве…       Я не стал его слушать, на бессмысленный спор не осталось ни сил, ни желания. Стремительным движением, совсем как хищник, хватающий добычу, я повалил его на постель. Шут пытался меня оттолкнуть, говорил что-то о чести и долге перед короной, но я знал: если бы он действительно не хотел делить со мной ложе, в его хрупком теле хватило бы сил, чтобы противостоять моему натиску. Однако Шут этого не сделал. И теперь уже я был тем, кто начал поцелуй. Обычно нежный и осторожный, я не сдерживал распирающие меня чувства. Зарывшись пальцами в его длинные волосы, я целовал его губы, щеки, глаза, нос: все, до чего мог дотянуться. Два года назад я понял, что люблю своего Шута во всех смыслах этого слова, и с тех самых пор с каждым днем мое чувство неумолимо росло. Его холодные пальцы скользили по моей спине вдоль позвоночника, я прикусил нежную кожу за ушком, языком проложил дорожку ниже, к ключице, втянул кожу, надеясь запечатлеть на этой изящной шее свою метку.       — Фитц, — полувздох-полустон, от которого последние капли разума утонули в бездне желания.       Надавив коленом, я раздвинул его ноги, устроившись между ними. Проклиная дурацкие пуговицы и свои дрожащие руки, я, пыхтя от раздражения, принялся одну за другой расстегивать пуговицы его единственной рубашки. Шут наблюдал за моими мучениями с озорной усмешкой, но даже не попытался помочь.       — Почему ты не носишь туники? Не пришлось бы столько возиться, — пробубнил я.       — Фитц! — крикнул он, когда я рванул полы рубашки, и деревянные пуговки с треском отлетели от ткани.       — Утром пришьешь.       Ненужный предмет одежды полетел в сторону, а я, удерживая вес на локтях, припал к его груди. Я пробовал смуглую кожу на вкус языком, целовал слабо проступающие мышцы, трогал, кусал, наслаждался и восхищался любимым телом. Руки Шута ласково перебирали мои волосы, я сам не понял, в какой миг животная страсть уступило место всепоглощающей нежности. Любимый шумно выдохнул, когда я легко оттянул губами чувствительный сосок. Довольный такой реакцией, я прикусил розовую плоть, потом нежно, стараясь успокоить причиненную укусом боль, лизнул, и стал плавно опускаться ниже, прокладывая влажную дорожку к пупку. В моих руках, Шут дрожал от возбуждения и неистового желания. Когда мой язык коснулся места над поясом штанов, я попытался совладать с пресловутым шнурком, но пальцы словно отказывались слушаться.       — Человек, чей меч положил столько врагов, оказался сражен простым предметом гардероба, — его насмешка прозвучала с теплом и любовью.       — Чем потешаться, лучше бы помог.       Он ловко справился с собственными штанами, но стоило его рукам коснуться пуговки на моих, как все мое тело пробила судорога необузданного желания. И судя по всему, он не оставил этого без внимания. Его движения замедлились, пальцы плотнее прижались к моей напряженной плоти. С извращенным удовольствием он изводил меня специально, но я был не в состоянии прервать эту сладкую муку. Предвкушение жара его узкого тела превращало секунды в часы, ожидание становилось вечностью. Чтобы остудить свой пыл и не причинить ему бессмысленной боли, я впился в его припухшие губы, вложив всю страсть, которая бурлила в груди, в этот поцелуй.       Когда ненужная одежда бесформенной кучей валялась где-то в углу, я на мгновение замер.       Дождь снаружи заметно усилился, тяжелые капли ударялись о землю, стучали по ткани палатки, выл ветер, где-то вдалеке раздавались раскаты грома, но здесь, внутри, было невыносимо душно. Воздух словно наэлектризовался, превратился в вязкую, тягучую субстанцию, где каждый вдох давался с трудом.       В свете костра, кожа Шута отливала темным золотом. Волосы разметались по одеялу, грудь тяжело вздымалась от сбившегося, глубоко дыхания. Он лежал подо мной с широко разведенными ногами, распаленный, готовый дать мне все, о чем бы я ни просил, но больше всего меня завораживали его янтарные глаза. Его взгляд, обращенный ко мне, всегда был пропитан чистой, всеобъемлющей любовью, но по сей день я с трудом мог поверить, что способен вызывать подобные чувства у столь волшебного существа.       Поддавшись мгновенно охватившему меня порыву, я склонился над его животом, прикусил чувствительную кожицу ниже пупка — звук, сорвавшийся в этот момент с губ любимого, был великой усладой для моих ушей. Мазок языка по месту укуса, мягкий поцелуй немного ниже, рука плавно скользнула по внутренней стороне его бедра, а пальцы с остервенением впились в мягкую кожу. Я чувствовал почти физическую потребность доказать ему свои чувства, продемонстрировать, что по-настоящему дорожу, и нет больше между нами барьеров. Преодолевая свои внутренние убеждения, я хотел было взять в рот розовую головку его возбужденного члена, но позорно замер всего в дюйме и… не смог. Не сумел пересилить себя.       Казалось, Шут понял, что произошло, прежде чем я успел что-либо предпринять.       — Фитц, ты вовсе не должен…       — Прости, — произнес я, едва слышно. Затем, уже громче: — У нас есть масло?       — Боюсь, что нет.       — Я не хочу тебе навредить, — моя рука ласково коснулась его смуглой щеки.       Не говоря больше ни слова, Шут поднес мою руку к губам. Зрелище, как его покрасневшие губы обхватывают мои грубые, покрытые мозолями от меча, пальцы, стало для меня мучительным испытанием. Я обхватил и сжал основание члена, с вожделением наблюдая, как любимый то посасывал мои пальцы, то играл языком с фалангами, почти выпускал их изо рта, а затем вбирал на всю длину. На короткий миг я представил, как он проделывает то же самое с моим… нет, у меня нет права даже представлять себе нечто подобное, я никогда не решусь его об этом просить.       Подготавливая его изнутри, я с трудом сдержался, чтобы не отбросить в сторону осторожность и не взять его так, как того требовала кипящая в жилах страсть: дерзко, властно, стремительно. С Шутом я не позволял таких вольностей, действуя нежно и осторожно.       Моя напряженная плоть с огромным трудом проходила в его тугое, неподатливое тело. Шут выгибался навстречу, жадно впиваясь короткими ногтями мне в спину. Подавляя рвущийся из груди рык, я вцепился зубами в остренькое плечо, дюйм за дюймом отвоевывая его тело, принимающее меня без особого энтузиазма. Мои чувства обострились. Проталкиваясь внутрь, я ощущая каждую мышцу, каждый дрожащий от сладкой истомы мускул, но всерьез опасался, что ослабевшие руки вот-вот подкосятся и я всем своим весом рухну на моего Шута.       Я жаждал его. Изголодался по жару любимого тела за те бесконечные два с половиной месяца в Джампи, которые мы были лишены такой близости.       — Любимый, — на выдохе прошептал Шут.       В ту ночь наше единение было неторопливым, но долгим и чувственным. Каждый раз, покидая его тело, я боролся с невыносимым желанием двигаться рвано, быстро, покорить, завладеть и никогда больше не отпускать. Ровно так же я знал: моего Шута нельзя подчинить, но лишь завоевать. И дело не только в сексе.       В ту ночь мы снова стали одним целым. Я брал его жадно и страстно, он отдавался без остатка. Смазанные поцелуи, сбитое дыхание, выступившие капельки пота на коже и сладкое, лениво-протяжное «Фитц», перебивающее шум дождя.       Засыпая, мой Шут прильнул к моей груди, а я сгреб его в охапку, уткнувшись носом в мягкие тонкие волосы. Я держал в руках свое счастье, доставшееся мне путем непростых испытаний и жестоких проверок злодейки-судьбы. Свою мечту. Своего друга детства. Своего Любимого. Я слышал его размеренное дыхание, ласково гладил по волосам, чувствовал биение сердца и желал только одного: чтобы он всегда был рядом со мной, ведь, уже потеряв его однажды, я лишился части и себя самого.       Потом меня еще долго мучили воспоминания о том, как в первые месяцы по возвращении с Аслевджала он вскакивал по ночам и панически боялся оставаться один, как остерегался темных закоулков замковых коридоров, видя в них притаившиеся тени своих внутренних страхов и отказывался приближаться к снегу. Тогда я напрочь выпал из жизни, стараясь всегда быть поблизости, чтобы в любой момент вырвать его из лап жутких кошмаров. Он возвращался к жизни долго и тяжело, но своей заботой, своей слишком поздно осознанной любовью мне удалось стать для него поддержкой и опорой, в которой он так сильно нуждался.       Я подумал о превратностях жизни и возможных угрозах, подстерегающих нас с любимым на каждом шагу. И в конце концов дал обещание уберечь это хрупкое чудо от всех бед нашего жестокого мира. Я прижал Шута к себе крепче, поцеловал золотую макушку и позволил песне ветра и шумных капель дождя себя убаюкать.