Arm chopping is not a love language (But maybe, it's just not that kind of kingdom)

Когда он раскрывает глаза, первое, что есть, это культя, лежащая прямо перед его лицом. Он дёргается, вороша лёгкую дымку воспоминаний о вчерашней ночи; есть слезы, и запах дыма. Его губы помнят, как двигались в едва слышных, судорожных извинениях, его руки помнят, как нежно бинтовали чужие ранения. Плечо горит, и на секунду пылают знакомые, но такие чужие глаза, прежде чем его мир катится к черту. Амброзиус глубоко вздыхает, переворачиваясь на кровати. На будильнике 10:32, Баллистер с ним в одной постели, потому что он затащил его в свои апартаменты в институте прошлой ночью, а воздух трудно вдыхать. Невысказанная ненависть кружит вокруг; одного из них ненавидят оба. Чувство острого предательства горит в груди, и хотя его разум знает, что он виновен, Амброзиус никак не может понять, кого предали. Он смотрит на лёгкое вздымание груди Баллистера, и это успокаивает. Он теперь кажется таким хрупким, словно любое неправильное движение заставит его рассыпаться на мелкие кусочки. Мысль, что он всегда таким был, плещется где-то на задворках сознания. Есть острое желание прислониться к его груди, покрытой синяками, и зарыться носом в его шею, от которой пахнет потом и пылью. Он думает о горячем поцелуе его горьких на вкус губ, и бессвязном шепоте комплиментов слишком долго, прежде чем поймет, что это лишь воспоминание. Они так больше не делают. Кажется, что они оба истекут кровью, прежде чем смогут простить. Ему не нравится, как дела обстоят сейчас. Хочется закрыть глаза, и проснуться от яростного звонка будильника, и тихих стонов его лучшего друга. Мягкое прикосновение; сборы в спешке, и выговор за пятиминутное опоздание. Лёгкое щекотание в груди от смеха, застрявшего в горле, когда Баллистер корчит рожицы с другой стороны класса, а затем жалуется на самые нудные уроки в мире. Тренировки, спарринги; лёгкие движения, похожие на танец, чужие прикосновения и тяжёлое дыхание, когда один из них победно оказывается на другом, дерзко ухмыляясь. Он монотонно щелкает выключателем прикроватной лампы, без единой мысли в голове. Электростанция находится возле стены, так что наверное разрушена. Может, поэтому электричество не работает. Каждое движение отдается болью где-то внутри, концентрируясь жгущей агонией в плече. Его мутит от мысли об окровавленной ткани, и ярком запахе паленной плоти, когда взгляд человека, которому он доверял, превращается в нечто чужое, и страшное. Глаза, которые в детстве были ближе глаз его матери, по настоящему пугают Амброзиуса в тот момент, когда директор двигает руками. Он не может игнорировать жжения в глазах, и ненавидит себя за жалость, которую испытывает к самому себе; его разум затоплен едва различимыми образами того, как тот, кому он клялся в любви, прижигает остатки своей правой руки в полном одиночестве. Потому, что это то, чему их научили, не так ли? Рубить, и лечить отрубленные руки. Он слегка истерически усмехается, прежде чем все же встать с кровати. Проверяет: Бал все ещё дышит. Прикусывает губу, сомневаясь, может ли он называть его Бал. Раньше всё было так легко. Когда единственное, о чем они беспокоились, это не попасться объективам папарацци, и вернутся в институт задолго после отбоя незамеченными. Вещи становятся такими трудными, когда взрослеешь. Возможно поэтому, Баллистер никогда не хотел взрослеть. Есть что-то успокаивающее в медленных шагах по знакомому коридору, и слегка шершавой поверхности рамок, от которой покалывает кончики пальцев. Баллистеру нравилось фотографировать, запирать все моменты их жизни на глянцевой бумаге. Амброзиусу нравилось вставлять их в рамки, вешать на стену, что бы никогда не забыть. Есть пикники, ужины в ресторанах, прогулки, тренировки; сотни свиданий, и фотографии с ежегодных фотосессий института. Они всегда старались быть вместе, и соответствовать друг-другу, менялись броней, мечами, причёсками, одевались в одинаковую одежду. Здесь, на стенах, ровно развешано все их счастье, внезапно обрубленное одним инстинктивным движением, в порыве до сих пор неясных ему эмоций. Амброзиусу всего 21, а кажется жизнь уже закончилась. На его импровизированной кухне пусто. Те немногие кухонные принадлежности, которые у него были, аккуратно разложены по коробкам, в ожидании переезда после выпуска. Он уже нашел небольшой домик, куда собирался въехать с Баллистером, после посвящения в рыцари. Правда, тот был где-то неподалеку от стены, так что, может быть, тоже разрушен. Уже не важно. Баллистер все равно вряд ли захочет с ним куда-то переезжать. Все учащиеся всегда ели в столовой, так что он мало что хранил на кухне. К тому же, Амброзиус не уверен, что последние две недели вообще что-то ел. После короткого ворошения всего, в чем может быть хоть что-то, отдаленно напоминающее еду, у него есть три пачки забытого Баллистером, быстрозаваримаего кофе, яблоко, банан, и помятая коробка со смесью для блинов. Это может стать достойным оправданием завтрака. Он не надеется, когда проверяет, но электрическая плита каким то образом работает. Бал бы попытался выяснить, почему не работает лампа в комнате, если есть электричество, но Амброзиус не задаёт лишних вопросов, боясь спугнуть эту крупинку удачи. Воды нет. Кит-монстр-Нимона(?) вероятно повредил трубы. Или, может быть, ее отключили, после того как сломались душевые. Он роется в холодильнике, и находит пачку молока, которое протухло еще вчера. Смотрит на протез руки, забытый на диванном столике, и решает, что ничего плохого уже не произойдет. Он все равно всегда пил кофе с молоком. Молоко слегка смазывало вкус кофе, делая его горечь более терпимой и мягкой. Быстрорастворяющийся кофе отвратительный. Вкус похож на картон, размякший в кипятке, и отдает каким то мусором. Только Баллистер мог любить такое, и ненавидеть кофе с молоком. Он пробует по настоящему сварить пакетик Быстрорастворяющигося кофе в своей маленькой турке, но не уверен в том, насколько это влияет на результат. По крайней мере, он слышал что кипячение убивает микробов, так что возможно, они не отравятся. Все это похоже на какой-то странный сон, и масса, пенящееся на плите, не вызывает доверия. Когда кофе в молоке кажется готовым, он сливает все это в свою чашку, и неуверенно отпивает. Это больше что-то неопределенное. Похоже на какую-то кофейную пургу, с нежной кислинкой стухшего молока. Кофе, по какой-то неизвестной причине, отказывается до конца растворятся, оставаясь плавать крупинками в кружке. Вкус слегка отвратительный, но Амброзиус пьет, стараясь заглушить нарастающую головную боль. В каком то тумане он готовит блины; яиц нет, и он просто игнорирует этот шаг в рецепте на упаковке. На смесь уходит почти все оставшиеся молоко, но наверное, на ещё одну чашку для Баллистера хватит. Он мешает все вилкой, так что остаются комочки, но это кажется каким то неважным. Важно то, что вопреки законам физики, все блины у него горят. Липнут к сковороде, так что когда он пытается их перевернуть, они рвутся. На десятом блине в дверях что-то скрипит, и он с лёгкой паникой оборачивается, только чтобы увидеть сонного Баллистера. Тот молчит, прежде чем бросить взгляд на тарелку, полную покрытых темно-коричневыми разводами бесформенными созданиями, которые с трудом можно идентифицировать как блины, и фыркает, делая шаг вперёд. — Ты смазал маслом? Он знал, что что-то упустил. Амброзиус шипит, тут же кидаясь к верхней полке, что бы обнаружить бутылку с остатками масла на дне. Они оба одинаково плохо готовят. Еда Баллистера обычно больше похожа на кашу из всего, а Амброзиусу везёт, если он что-нибудь не подожжёт. Их семейная жизнь могла бы стать катастрофой из походов в рестораны, и еды на заказ. Баллистер все ещё стоит в дверях, с усталой, наигранной улыбкой наблюдая за его лёгким волнением, когда он переворачивает блины, все же смазывая сковороду маслом, а затем поворачивается к нему. В лучах утреннего солнца, Амброзиус видит знакомое лицо. Бал никогда не был традиционно красив, и все же, он никогда не мог отвести от него взгляд. Его огромные, щенячьи глаза смотрят на него с неясными эмоциями, когда его пушистые брови слегка опускаются, вместе со взглядом. Он голый, и Амброзиус смутно помнит, как вчера стягивал одежду с них обоих. Его грудь и живот покрыты синяками и царапинами, а левое плечо почти синее от ушибов. Он по настоящему мужественный, и мускулистый, но у него все ещё есть лёгкие очертания потерянного ребенка, которым он когда-то был. На нем лишь боксеры, и трудно не думать, что находится под ними. «Он красивый», думает Амброзиус, стараясь не вспоминать, что когда-то, он принадлежал ему. — Ты пялишься, — бормочет Баллистер, и Амброзиус видит в его взгляде немую просьбу. У них теперь есть границы, и они оба это понимают. Есть эгоистичное желание воспротивится, потому что Амброзиус хочет его, но не думает, что имеет хоть какое-либо право. Он послушно вздыхает, неопределенно указывая рукой в сторону дивана. — Твоя одежда там. Но не уверен, насколько ее ещё можно носить. Можешь взять что-то мое. Его взгляд скользит по культе, усеянной шрамами, рубцами, и ожогами, неровной поверхности того, где кончается его правая рука. Он чувствует, как стыд бурлит в его животе, поднимаясь наверх уродливым ощущением тошноты. — Твоя… рука на столике у дивана. Это звучит так неправильно, падая с его языка. Его тошнит. Баллистер вновь хмурится, и подходит к дивану. Амброзиус старается сосредоточить все внимание на блинчиках, и не смотреть, но слышит лёгкое шипение, и щелчок. Это не то, что должна издавать чья то рука. — Прости, — тихо шепчет он, и никто не просит его перестать, как делал раньше. Затем есть лёгкое ругательство, и копошение, когда Баллистер, вероятно, разочарованный в надежде надеть свою одежду, роется в коробках, в которые упакована его. Они часто менялись одеждой раньше. У Баллистера ее не так много, а у Амброзиуса достаточно. Есть что-то более старое, тем не менее, совершенно презентабельное, и Баллистер часто таскал что-то из его шкафа. Он заканчивает с блинами, кидая грязную миску в раковину, и с надеждой крутит ручку; чуда не происходит, и кран лишь злобно шипит. Он с побежденным вздохом разворачивается, и направляется к Балластеру, искать в коробках хоть какую нибудь посуду. Бал надел его старую футболку, ту, которая светлого кофейного цвета. Это наверное, самая поношенная и обычная его футболка, и Амброзиус уже даже не помнит, откуда она взялась. Но кажется, в этом весь Баллистер. Его боксеры теперь спрятаны под черными шортами, а на лице задумчивый взгляд, когда он смотрит на какую то птицу за окном. Есть некое умиротворение в том, чтобы копошится в коробках для переезда, в поисках хоть какой-нибудь посуды, пока твой парень стоит рядом, и смотрит в окно. Это почти как раньше, маняще бормочет ему разум. Но все прерывается, когда слишком увлекаясь, Амброзиус роняет рамку с фотографией, где они вместе что-то готовят, которая висела на кухне. Рамка разбивается на две части, и оба из них вздрагивают, прежде чем берут по части. Оба не знают что делать, и секунду бегают взглядами по комнате, прежде чем неловко сложить всё в коробку прямо так. Вскоре, они молча сидят за маленьким столиком, окружённые коробками с вещами, и упаковками из-под заказной еды, пока по радио рассказывают о найденных на данный момент жертвах, погребённых под грудами камней. Просят всех, кто может, помочь в поисках, просят тех, у кого кто-то пропал, заявить об этом. Лицо Баллистера не выражает никаких эмоций, но Амброзиусу кажется, что его сейчас стошнит. Он переключает на другую программу, но там ведётся дискуссия о том, насколько монстром был монстр. Баллистер едва слышно рычит, забирает у него пульт, и продолжает переключать программы, пока через десять минут, на последней оставшейся какой-то чудак не играет фри-джазз. Радио выключают. Теперь они сидят в полной тишине, и перед ними две тарелки из разных наборов, с парой подгоревших, разорванных блинов, с кусочками яблока и банана. Масла нет, поэтому Амброзиус капнул поверх немного растительного, и это даже немного похоже на сироп. Долго рыться в коробках не хотелось, и все, что нашел Амброзиус, это десертные ложечки, и хотя он не имеет представления как есть ими блины, он кладет их с правой стороны для себя, и сверху для Баллистера (потому что, хоть ему и страшно признаться, он не знает, какой рукой тот теперь ест). Они наверное, похожи на идиотов. Никто не уверен, что делать, и оба молча смотрят в свои тарелки. Если честно, после вчерашнего всё болит, и двигаться не хочется. Все утро похоже на одну, большую боль. Вся жизнь похожа на одну большую боль. — Что это? Баллистер внезапно указывает на пенистую массу в его кружке, которую Амброзиус подарил ему на какой-то праздник. — Кофе. Он не задаёт больше вопросов, обхватывая кружку рукой, и подносит ко рту. Отпивает, и морщится, ставя чашку обратно на стол. — Больше похоже на какое-то дерьмо. Амброзиус согласно кивает, но отпивает из своей, и тоже морщится, правда намного выразительней, чем Баллистер. Это получилось хуже, чем первое, и ингредиенты почему-то совсем не смешались, так что есть вкус молока, и кофе, и оба они совершенно отвратительны. — Я варил его в молоке. И тут Бал неожиданно смеется. Резко, но искренне, прикрывая рот рукой. Он всегда по-особенному смеялся. В отличие от всех в институте, его никогда не связывал этикет, или глупые правила. Он смеялся звонко, словно кудахтал, пуская слюни и хрюкая. Сейчас это чуть слабей, и вероятно, причиняет боль, потому что у него ушибы на груди, и желтоватый синяк на животе. Но это все так же завораживающе, и заражающе, и каждая слеза, пролитая ранее, забывается. И Амброзиус смеётся в ответ. Его смех более мягкий, и утонченный, но намного более свободный, чем был до знакомства с Балом. — Ты знаешь, если мы будем жить вместе, это будет похоже на сумасшествие. Он кивает, и они оба знают что здесь есть долгий путь, который нужно пройти, и слёзных извинений в полусознательном состоянии недостаточно, чтобы перестать ненавидеть; и им больно от смеха, и им больно от близости другого, и он знает, что Баллистер не готов ему вновь доверять. Но на окно садится странная, розовая птица, и когда она чирикает что-то неразборчивое, а затем улетает, как минимум один из них верит, что вещи наладятся.