Храм

На глубоком тёмном небе холодно горела луна, освещая промерзшие деревья, что, покачиваясь на ветру, опрокидывали ярко-красные кленовые листья. В эту же ночь сгорела только половина палочки благовоний, и мягкий цветочный аромат касался носа даоса в белых одеждах. Он выводил иероглифы дрожащей рукой, и они казались пляшущими по бумаге, настолько те были неровные. Се Лянь был лучший в каллиграфии, знал стихи и песни, и почему-то в эту ночь он резко разучился писать. Наверное, тому виной тяжёлые мысли. Он хотел немного очистить разум, написав стихотворение «Думы в разлуке». Се Лянь хмурился на строку, пока дымок вился наверх, прямо к портрету Цзюнь У. Величественный Бог Войны, владыка трёх миров, был по-особенному красив и властен в пору середины осени. Завтра запустят фонари и небо окрасится в приятный жёлто-оранжевый оттенок. Они больше, чем звезды, ярче, чем луна. Было бы у наследного принца хотя бы монет больше, чем есть сейчас, он бы определённо зажёг бы один фонарь. А пока мог принести яблоко на подношения и поставить одну палочку благовоний за тёплый приём в храме. Он мог бы найти заброшенный дом, мог бы поспать на улице, но совсем не хотелось этого… Тогда в поисках мягкого ночлега он нашёл храм владыки, — скромный, но все ещё богатый. Когда-то и у него был такой храм… Только без убранства и совсем скромный. Зайдя в поздний час, хозяин обнаружил юношу, что писал стихи, и он был настолько добр к Се Ляню, что отдал кисть и чернила с бумагой. Люди не всегда ведут себя эгоистично или следуя воле небес, все же, чаще всего они поступают из желания вести себя ужасно или, наоборот, с открытою душою. Так, одолжив немного места на столе подношения, Се Лянь разложил свои письменные принадлежности и стал писать. Сначала ничего в голову не приходило, а потом пришло. Он подумал, что цитата звучала красиво, правильно, но потом понял, что это вовсе не так, даже глупо. Ужасно глупо. Тело пребудет в страданиях, душа — в блаженстве. Луна зашла ещё выше, и палочка сгорела ещё на треть: осталось десять минут. Се Лянь хотел посидеть тридцать минут в тишине, а потом уйти, как догорит одна палочка благовония. Мягкий жёлтый свет свечей расслаблял глаза, намекая, что пора на покой. И хоть в тишине мышцы спины заметно расслабились, рука продолжала выводить цитаты. То были стихи, музыка, наставления советника и даже собственные размышления на период его Вознесения. Звучало как-то громко, слова кричали об их правильности и высоких нравах. Увидев кто-нибудь такой разброс слов, сказал бы, что мысли этого человека спутаны и погрязли в хаосе. Или так казалось только его Высочеству наследному принцу. Все равно в голове слова именно кричали! Иероглифы скакали по бумаге, Се Лянь за десять минут решил написать все, что знал и думал. Так можно вложить максимальное количество тревожности в бедный лист. Сжечь к утру — так подумал Се Лянь, пока палочка догорала последнюю минуту. — Даочжан, что вы тут делаете? Юноша, что был тут час назад, вернулся. Теперь уже в белых одеяниях, да настолько белых, что прекрасные черты его лица сливались с ними. Се Лянь на секунду подумал о призраке. Свечи дрогнули, и белый дым от благовоний качнулся левее. Холодный воздух проник через открытые двери храма. Белые одежды развевались, и тут же юноша закрыл их, а затем прошёл к столу и зажёг две палочки благовоний, и почему-то Се Лянь подумал, что они означают увеличение времени пребывания в храме. — Отдыхаю, — тяжело произнёс принц, вдыхая мягкий аромат травы. Юноша хмыкнул, отошёл назад, прямо за спину Се Ляня. — Тут небезопасно, лучше вернитесь домой, молодой господин. Се Лянь хотел добавить к этому предложению «я верну вам долг в скором времени, спасибо за перо, лист и чернила», но не стал. Ведь ему сказали ещё в самом начале «подарок» и, возможно, юноша не пришёл забирать у него кисть с чернилами. — Правда? Тёмная аура догнала Се Ляня быстрее, чем он успел обернуться и понять, кто перед ним теперь стоит. На юном лице резко появилась маска скорби и радости, а рост молодого господина поднялся на несколько чи. Теперь Се Лянь был ниже, и в этот момент фигура, что изменила тело, обретая известный ему образ демона. Се Лянь не знал, плакать или смеяться, настолько он был взволнован. Он хотел тут же вылететь из храма. Жаль, не мог позволить себе такую слабость перед ним. — … — Ты строку пропустил, Саньлэ. Безликий Бай нагнулся вперёд и пальцем указал на середину, где он написал пару слов из стихотворения. Спина, что была расслаблена, напряглась, и теперь нельзя было сказать, что она была до этого немного сгорблена. Теперь рука совсем затряслась, да так, что кисть была готова упасть, оставив пару клякс на листе. — Кто тебя обучал каллиграфии? Милый Саньлэ, я был уверен, что ты лучше меня пишешь стихи. Се Лянь продолжал молчать. Он мог слышать, как трескаются свечи, ухают совы в признаке скорой смерти, и как совсем тихо становится в храме, что стук сердца отчётливо мог уловить Белое Бедствие. — Наверное, это все потому что у тебя рука дрожит из-за голода. Безликий Бай говорил принцу с некой добротой и строгостью, как разговаривает учитель с учеником. Давая наставление о защите здоровья и ума. Так бывает, что он учится, забыв позаботиться о теле и духе. А ведь это очень важная вещь. Он достает из рукава маньтоу, и отдаёт прямо в дрожащие руки бывшему Богу Войны. Се Лянь смотрит на рисовую булочку — выглядит лучше, чем та, что он ел пару дней назад. Свежая, мягкая и кажется вкуснее предыдущих. — Кушай, нас ожидает долгая ночь. Принц в этот момент почувствовал, как меч пронзает горло, лёгкие, живот, и кровь фантомно стекает с лезвия. Он помнил ту ночь. Была длинная, долгая ночь — настолько долгая, что хотелось умереть. — Саньлэ, ешь, и мы приступим к уроку каллиграфии. Бедный, совсем отвык от учебы. Каллиграфия звучит неплохо, лучше, чем быть проткнутым сто раз мечом. Но от этого демона всё же стоило ожидать наихудшего исхода. Пока Се Лянь поедал булочку, глаза его метались по листу, вычитывая самые главные мысли: иероглифы там большие, кричащие, как и мысли об этой предстоящей ночи. — Бери новый лист и пиши под диктовку стихотворение. Безликий Бай скинул со стола подношения, оставив палочки благовоний, положил бумагу и дал в руки кисть. Се Лянь был слишком напряжён, чтобы стать рассеянным и медлительным. — Выводи правильно, как тебя тому учили бывшие учителя. Саньлэ, не валяй дурака. — Для… Чего это все? Безликий Бай нагнулся вперёд, касаясь спины, взял руку Саньлэ в свою и стал выводить буквы вместе с ним. Теперь иероглифы не плясали. — Саньлэ. Возможно, ты думаешь, что я плохой учитель и не смогу раскрыть твой потенциал. Но ты ошибаешься, кто как не я, смогу обучить тебя и взрастить юный характер? — … — Саньлэ! Успокойся хоть на секунду! Ты что, увидел призрака, что так дрожишь? — … — Так не годится. Грубый тон стал строгим и теперь, отложив кисть, Бай присел, уложив принца на колени, и стал гладить по голове. То ли родительская забота, то ли забота учительская, все смешалось воедино. Настолько странны были действия Бая, что Се Лянь впал в ступор. «Надо продлить спокойствия демона», — подумал Се Лянь. Пока Бай поглаживал несносное дитя, уголки губ его дрогнули в спокойной улыбке. Он смотрел на собственный портрет так, как не смотрел никогда: отрешённо, забыто. Пока глаза наследного принца метались по храму, находя нужные слова для дальнейшего опроса демона. — Цзюнь У лучше меня? — голос звучал тихо, да так, что Се Лянь подумал, что тот обращается к самому себе. Взгляд наследного принца зацепился за свечу, что горела у входа. Дрожащее пламя то уменьшалось, то снова поднимало красно-жёлтые языки вверх. Она — как душа демона, постоянно находилась в беспокойстве. — Мэй Няньцин всегда считал тебя лучше меня… — звучали слова так громко, что Бай вспомнил о существовании Саньлэ. — Что ты писал? — Думы в разлуке. — По листу не видно, что ты их писал. Бай Усянь поднял голову Се Ляня с колен, коснувшись его белоснежных осунувшихся щёк. Глаза, что были ярче солнца, стали тусклее самого Бая. Саньлэ устал. Его маленькая копия устала от всех бед, что дала ему жизнь. Бай никогда прежде не радовался так. Тихо, с грустью. Палочка благовония догорела и мягкий цветочный дым окутал их полностью. Тогда Се Лянь выдохнул и без страха ответил: — Отвлёкся на тебя. — Саньлэ, не мог же я тебя бросить в такой непростой момент. — Горе только у тебя. Се Лянь осторожно поднял руку над головой Бая, опустив ладонь на макушку и как бы ласково похлопывая по ней. Безликий Бай застыл, а у Се Ляня в голове крутилось только одно: «руку не оторви». — Плакать или смеяться, — вырвалось у принца от такой странной картины. — Как ты думаешь, Саньлэ? Се Лянь приподнял руку, только мужская сильная рука положила назад. И принц продолжил успокаивать демона. — Не знаю… Кажется, все вместе. Принц прикрыл рукавом ханьфу пол лица, грустно улыбнувшись, но улыбка была настолько мягкая, что Се Лянь не хотел нервировать переменчивое настроение Безликого. Бай достал маску, проговорив не самый любимый вопрос его высочества: — Станешь моим преемником? Никто кроме меня не разделит твою боль, Саньлэ, мы так похожи, ты и сам это знаешь. — Хочешь разделить свою боль со мной? Кто ты? Говоря это, Се Лянь дрожал. Иголки страха кололи до самых пят и несмотря на это он старался не впадать в панику как раньше, ведь знал, — боли тогда не миновать. — Саньлэ, не увиливай от вопроса. Се Лянь глянул на портрет, затем — на половину палочки благовония. Прикрыв глаза, попросил прощения и не просто попросил. А хотел спастись. Для Бая же это стало каким-то неожиданным толчком и вместе со словами принца слетела и маска Бая. — Цзюнь У.