and what the hell were we? tell me we weren't just friends; this doesn't make much sense, no; but i’m not hurt, i'm tense 'cause i’ll be fine without you, babe;
Девчонкам в отрочестве талдычат: «не ведись на плохих парней». Арсений не девчонка, и ему никто этого не говорил: ни мама, ни ушедший в восемь, как вечера, так и лет, за хлебом отец, ни дядя с тетей, ни покойные бабушка с дедушкой. Поэтому он ведется ребенком на глупый розыгрыш, откровенно понимая, что эти***
Арсений откровенно залипает на парах — и далеко не на материал. Мимо него. Какие нахуй паховые грыжи, в башке только Антон и все его составляющие: в смысле не самом благом и больше на этом любовном «да я ему стукну». И где-то в закоулках «чтобы я еще раз остался подольше», ибо ноль-пятая в шесть утра с тремя ложками растворимого погоды особо не сделала — вот и сиди да плачь в подушку, которую из себя Эд представляет. Поразительно, что его не отчислили за внешний вид. И поразительно, что вайбы с Антоном у них абсолютно противоположны. Эд с виду агрессивный подстать скинхедам с соседней парадной, которых Попов старательно обходит стороной каждый четверг, но вблизи тепловата. И с ним тоже тепловато — он тактильный и лезет постоянно, о чем-то спрашивает и наседает со своим «да блять, за кой хрен тебе всрался Антон». Арсений знает: тот до сих пор жалеет, что перезнакомил их на рандомной тусовке, ставшей отправной точкой в никуда. Он как-то не рассчитывал, что Попов вляпается, и кнопка на его носу нужна будет только для быстрого набора службы спасения — Эд быстро сопли подтирать тому ринется и слезки смахивать с сухих щек. — На кой хрен ты ему сказал, что приедет мать, если она приедет только в следующем месяце? — шикает на ухо, чтобы лектор не услышал. — Потому что хочу посмотреть, как он проживет без меня. Если ничего не изменится — планирую выходить из игры. Это пиррово поражение ему ни к чему — от него почти ничего не осталось. Все Антон высосал — через губы, через член, через зад. Отвратительно, но правдиво. Арсению от своего решения больно, и оно скребет под сердцем, канючит своим «не прекращай», потому что хочется, и он это понимает. Так хочется, что не можется уже — через край. Он от Антона утомился — ему хочется хотя бы раз проснуться с утра и увидеть его лицо; не то, что во снах, в которых все или слишком хорошо, или слишком плохо; не то, которое вырисовывается кривыми линиями в голове — от грусти, одиночества и отчаяния, потому что лежа на полу в комнате в синтетическом пледе из леруа мерлен наэлектризованный под всратый русский реп никто другой на ум не приходит. И не должен — полиамория не для Попова; делиться — тоже. Но он же делится. Сегодня вон с той брюнеткой, завтра с ее каре по шею, а послезавтра «бывшая написала, потом договорим». И бывшая его тоже очередная — Арсений устал от шастовых кратковременных романов длиной в неделю: подружки Антона у Попова своими цифрами и кодовыми словами измеряются. Вот одна, например, «три раздела по акушерству», а другая «цикл эндокринологии», а третья и вовсе оказалась «отработкой по судебке». Три года он Антонову личную жизнь мусолит — и сам в ней встревает двадцать пятым кадром; то-то Шастун все возвращается и возвращается к нему, как солевой в своих тщетных попытках бросить дерьмо. Удобно же. Арсений надеется, что тот ни о чем не догадывается. Тогда он тотальный мудак — скажет Попов, как будто не знал об этом раньше. Сложно думать о человеке хорошо, даже любимом, когда он на все признания отвечает «сочувствую» или «земля пухом», или «это пройдет». Но при всем при этом Арсений знает, как хорошо и быстро Антон режет ниточки — кат зе роп вся на три звезды. Поэтому он молчит. Не хочется терять то, что нажито с годами, пусть это нажитое в итоге оказывается натоптышем на ноге или выращенной опухолью; тем, что неудобно. Тем, что болит. Тем, что давит. И пусть. Он все еще боится: отказа ли, смеха ли, разочарования ли, минхо ли, или, блять, может ты уже сконцентрируешься на факхире? Нет. — Это идиотизм, Сюсюнь, — советует Эд, — проще уже просто сознаться и свалить восвояси, нет? Да, скажет ему Арсений. — Нет, — говорит на деле. Настолько нет, что он только сваливает в перерыв в Даскин Боринс пожрать мороженое, и в рот он еб, что сегодня первое ноября — пока лекционные дни, можно пошароебиться. Он бы не ходил, если бы не отмечали — отрабатывать потом заманаешься. — Он так и ничего не написал, — тягая фисташковое и сидя с обиженным лицом. — Братан, время половина одиннадцатого, ты о чем? — успокаивает его Эд. — Дрыхнет он. — Но я правда всегда первый начинаю диалог. А он… ну мем отсылает… раз семь в день… все… — Арсений совсем поник, и спасать его муторно. Но Эд справляется — сам вписался, сам познакомил, а значит, и ему это гавно до самого конца разгребать за спасибо. — Сюсь, ну может, поговоришь? — вздыхает. Тот мотает. Отрицательно. И снова ест — настроение только такое. Еще устроиться на работу, ибо к чему ему сраный сертификат медбрата тогда? Скрасить время среди дедов, которых колоть придется три раза в неделю. Нет, увольте — Арсений не настолько нуждается в деньгах. Ему бы другой валютой — любовной там, все дела. Конкретным. А не кем попало. А Эд предлагал: давай познакомлю — ты любому понравишься. Кроме Эда — тому бы в женские трусы залезть и хуй с двумя яйцами не обнаружить случайно. Боже, упаси. И арсову голову спаси, потому что он чуть ли не давится мороженым, когда на айфончик его модный-огородный со всратым стикером Диппера на чехле приходит уведомление: «блятб нахуя я живу» Это у Антона нормально — он просыпаться не любит. — Антон написал, — информирует Попов. — Вспомнишь говно, вот и… — Эд затыкается под зоркий голубой. — лучик… Ответишь сейчас, или, как всегда, выждешь пять минут? Арсений мотает головой. — Я вечером отвечу. Долбоеб — скажет Эд. И будет бесспорно прав.***
and i’ll keep leading you on if you keep leading me into your room; the drinks are all gone; but that's fine, baby, so am i
Арсений в понуром вспоминает то, как они познакомились. Вспоминает то, что чувствовал. А чувствовал он тогда только одно: страсть. Ало-алую, с приливом крови к мозгам, пульсирующих при виде его абриса до кластерных болей, от которых проще вздернуться, чем пережить. Это было маняще — среди всех скудных неоновых освещений и толпы людей в этом блядушнике он выделялся утонченной длинной цветастой фигурой. У Арсения не было шанса — не пустить его под ребра он не мог. Тут не двустороннее — тут метастазы и последняя стадия. Вот так сходу и сразу. Потому что он никогда себе не позволял сосаться в толчке при первой встрече. Никогда не позволял себе ноги раздвигать во вторую. И никогда не соглашаться после забыть обо всем. Антон сам попросил. — Ты клевый и умный, может, мы и без этого обойдемся? Просто наваждение — случается. И случается оно снова после; случайно случается; по приколу случается; через полгода случается; это все дешевый джин в черепе, швепс и антонова квартира, которая на Арсения действует магически. Или Антон. Арсений не понял. Но постыдно сбежал почти сразу же, как только все случилось: и наездница его грациозная стала внезапно мерзко-пошлой, и поцелуи терпкие по ощущением, словно он ел чеснок, и все диалоги, шутки, которые он толкал, трансформировались в тупизну в высшей инстанции. Словно Арсений — глупый мальчик без грамма соблазна и обаятельности. Словно Арсений — мерзкий и противный. И почему так было противно? И стыдно. Это ли не страх в юные двадцать, когда мозги еще не прогретые, а сердечко иерихонской трубой орет громко-громко, стучит быстро-быстро и бесяче, да так бесяче, что хочется слиться с кроватью то ли от переизбытка любовного, то ли от стыда за самого себя. Но Антон и там его откопал. Че присосался? — а вот черт его знает. Настолько, что Арсений сам предложил все забыть. И они даже забыли. На годик. Пока снова не накрыло. И снова пошло по кругу порочному бегом хомяка в колесе. И снова забылось. — Мне кажется, я заебался, — тянет Антон снова спустя год. — Ты тоже это чувствуешь? — Что? — лежа на кровати упоротый за компанию. — Вот это, — ну вот губы его пухлые на своих. Чувствует. И теперь стабильно. Настолько, что даже сейчас сдался — сам себе наобещал, а на деле — и трех дней не выдержал. Не выдержал, потому что Антон сообщения свои строчил; не выдержал, потому что приревновал в сториз; не выдержал, потому что… Соскучился. По дрожащим ногам в тупом угле и чужим стонам, отскакивающих от стен эхом, бьющим по ушам до звона, который трубит тревогу в теле током и прошибает потом со лба до кончиков пальцев. Антон лижет по шее и трет соски подушечками, сминает их под футболкой, в которой, несмотря на ноябрьский холод в квартире, жарко и липко. Арсений елозит ногами по простыни, сгибая пальцы и сводя колени; опускает голову ему на трапецию и руки на его ляжки; сжимает их, потому что соски оттягивают, ногтями надавливая до аккуратной боли; потому что кусаются в ключично-сосцевидную, потому что на ухо дышат дыханием. Прокуренным. — Мама не наругает? — как будто Арсений школьник. — Уже двенадцать. И в штанах у обоих тоже: чувствовать антонов стояк поясницей синкопальным, а собственный ощущается и вовсе болезненно. И ахнуть хочется, когда одна рука антонова вниз летит — сжимает член арсов через трусы. Он умело руками орудует — в три этажа, включая язык, и у Попова его пятерка по анатомии, кажется, перекрыта вожделением. Уже язык за третью руку — красота. — Нет, — блеет Арсений, — но было бы, ааах, славно, если бы ты, ммм, поторопился?.. Тот только пальцами на пах давит. Усмехается, когда Попов отчаянно толкается в руку. И другой выкручивает сосок. Снова до стона. Лижет по затылку к позвоночнику, кусает за край футболки и кусает прямо в холку. — Как хочешь. Тылом ладони гладит ляжки, пупырки на них делая. А Арсения еще больше мурашит — он как девка течная при виде Томоэ во влажном сне. Вот бы он тоже обнищал, чтобы ему прицепом попался лисий красавчик. Хотя этот чем не устраивает. Наверное, наличием чувств. Ох, их отсутствием. Но плавиться в этом котле рук приятнее, чем в теплой ванне с бомбочками. Особенно, когда пальцы тянут на себя, тянут лицо губ по губам ради и ради румбы языковой — пусть не на испанском — но жарко так же; и через футболку все еще противно. Но без нее — умопомрачительно, и от сознания только осколки — и они режутся и колются; но их калейдоскоп стоит избитых в кровь ног, стоит каждого стона и каждого вдоха и выдоха, и в любимых они не играют, но друг с другом на поражение — да. Арсений помнит только то, как укладывается на лопатки с трясущимся зрением; помнит то, как порнушно Антон облизывает его пальцы один за другим, посасывая каждый и держа руку в своей. И это интимным кажется почему-то; таким чувственным. Обманом семерки кубков, поверхностностью пятнадцатого аркана, и, боже, даже так Арсений не хочет прибавить к нему единицу. Не до краха, умоляю. — Расслабься, — и это ли к телу? Когда в него два пальца входят, хлюпая и булькая, разжигая и настраивая. И коленку он так целует бережно, так бережно, что это не может быть правдой; как и то, когда его поглаживают успокаивающе и когда тянут медленно, котом за хвост и с задержкой. О нем думают; о нем заботятся; его любят¿ Слово-перевертыш. Полностью. И пустое здесь. Настоящее только то, как он вскрывает контрацептив и как льет больше лубриканта на свой член, как пристраивает, как мажет по сфинктеру, как толкается, как шлепается бедрами и как с тупым глухим ударом пялит осоловело глаза-в-глаза. Наслаждается зрелищем. Лицом в слезах — от распирающего внутри; не от чувств, нет-нет, поревет он потом, а пока тут только наслаждение и личная похоть. Похоть в «си» до «фа» на другой октаве; похоть в лирике гнилой и пропахшем гарью эгоцентризме — и горит он сам. Подмахивает, толкается, наслаждается; толчками, кожей, губами и щекочущими кудрями. И весь мир за пределами этой темной холодной комнаты с плотными шторами не нужен, не важен и размыт; и он подождет, пока закончится спектакль; пока из Арсения не выжмут все до последней капли. Не выжмут вот так — сжимая в руках своих за талию, выгибая так, как удобно, двигая его по шарнирам куколкой. Живой куколкой. Чувства в секс, и никак не наоборот. Увы. И ах. Ах, потому что он жмется и гнется в спазме, потому что изливается себе на живот, пачкается в своей сперме и терпит, сжимаясь, остаточные фрикции. Выдыхает вяло, закатив глаза. И без чужого имени. Антон странно останавливается. Разжимает медленно пальцы на талии — аккуратно и чуть-чуть. Самую малость. Трясущимися руками опирается и сглатывает. Пялит по телу, считая то ли родинки, то ли капли пота. И падает лбом в грудь. Чувствует, как вздымается костный каркас — тяжко. — Больше не приходи, — с хлюпом выходя и лишая последнего тепла. Тянется за пачкой. Садится на кровати спиной к Арсению и закуривает прямо в комнате — странно, что даже не у окна. Ведь он не любит, когда помещение прокурено. Но Арсения это, типа, больше не волнует. Оно не для него. И, наверное, не для кого. Он лежит еще минуту, втыкает в слова, сглатывая. Что — это все? все-все? И мир меркнет почему-то — даже неон в комнате перестал ярко переливаться. Точно конец. Бесповоротный. — И ты все-таки отлично читаешь мои мысли, — в переводе с убитого: я думал, но я не хочу. Антон хмыкает, затягиваясь. Сидит и пялит в штору — куда интереснее, чем молча собирающийся Арсений, который то ли от внутренней истерики, то ли от недавнего оргазма не может найти свое белье. — Я все знаю, — на пятой затяжке он их находит. Свои боксеры. — О том, что ты чувствуешь. И теряет свое «я». Слава богу до двери две шмотки и семь шагов, а водила Мабутхон-рейтинг-4.86 в трех минутах от подъезда.***
Но у него есть Эд. Который тащит его куда угодно, пытаясь забить сердечную дыру хоть чем-нибудь. Он тащит его по паркам, по барам, по кафе, по ресторанам, тащит на квест и тащит на себе вдрызг пьяного домой, тащит за него на парах и пару раз встает вместо на лекции, подставляясь. Но Арсений все равно оказывается каждый раз дома в рефрактерном — ему безразлично. Просто все. Он не ставит на депрессию — он вообще ни на что не ставит. Он смотрит, живет, жрет и дышит — не сказать, что полностью здоров, но терпимо. Эдово «в твоих мешках уже можно двухсотый груз перевозить» и Эдово «этот худак на тебе так не висел месяц назад», и еще Эдово «блять, Сюсюнь, я ему ебло расхуярю» забавляет, но все-таки мимо кассы. — Расхуярь, — лежа на тахте в эдовой хате — тут тепло. Так тепло, что хочется калачиком свернуться, чем он, собственно, и занят. — Ну в тебе свет и блеск пропал, ну Сюсюнь, — ноет Эд, оттягивая рукав его свитера объемного. Он так-то антонов, но Выграновскому таких подробностей об излюбленных Поповым шоурумах знать не надо. — Пожалуйста, ну что мне сделать, чтобы ты снова со мной разговаривал? — трясет арсову руку. — Отвечай мне!!! Ревет натурально, как ребенок — без слез, но словами. Бедный. — Не знаю, — буркает. — Антон всегда говорил… — Да меня тошнит от этого имени уже! — …что переключиться помогает другое тело… — Не буду я с тобой спать! — …но где его найти… — В смысле, спать буду, но трахаться — нет! Нет лучше влагалища, чем пизда тов… — …может, поможешь?.. — Не та фраза, блин! — Эд? — Че? — Ну… Выграновский лишь долбится лобешником о край тахты — прямо рожей в Наруто в рыжем костюме. Это тупорылое постельное белье ему Арсений подарил — и он его ценит и любит. — Может, клитор поп… — Фу! — Это аналог чл… — Я знаю, — отворачивается к стене и ворчит дальше. — Может, я заставлю его поревновать? Как он это делает целый месяц. Интересно, сработает ли? Они типа не отписались друг от друга. И типа могут еще пообщаться. Но типа оба гордые. И оба слепые. Или нет? В любом случае Арсений уже устал расстраиваться от сториз с дайкири в засосах по шее и любовных треугольниках на пятнадцать секунд. — И ладно бы бабы, но вот от других блядунов коробит неебически! — бесится Попов. Бесится и бесит этим Эда, который вообще тут роль то ли комик релифа выполняет, то ли всратого друга главгера, от которого проку ноль, проблем один и шесть раз ноль. — Да ты заебал, — вздыхает. — Засосать тебя показушно, или мы как школьники? — Мы как школьники, — вздыхает Попов. — я все равно ничего не добьюсь. Увы. А при этом у Шастуна новая сторичка — и опять тот где-то шляется. И даже игнорирует аккаунт nogotochki-tochki…_tochki, который его истории просматривает чуть ли не самым первым. Арсений надеется, что Антон подумает на рандомную пиздень, а не о его светлом образе. Он не мизогин, пока женщины не касаются его бойчика. Факбойчика. И как бы фак хим, вот реально. Да только хочется фак виз хим, и от этого дерьмового чувства он уже точно не избавится. Хотя Эд бы с радостью ему помог. Чего крик «он все знал и все равно тебя натягивал!» стоил. Арсений на такие формулировки обижался, конечно, но так — после дождика в четверг, потому что сам понимал — Эд прав. А Арсений даже не лев — он рыбка уставшая, которую на крючок поймали и держат на прицепе. А пора бы леску порвать. Ну, чтоб с концами, пока под лопасти не загремела по чистой случайности. Буль-буль. *** Это странно — Эд даже его не засосал, хотя идея была презабавная. И при этом она не пригодилась. Просто потому что время три, а в дверь долбят по-коллекторски, и хочется от страха завыть, да только он лишь мышкой тихо ее открывает. Лучше бы спал, как убитый. Впрочем, скоро будет, судя по тому, каким бледным кажется Арсений в подъездном свете. — Ммм, привет?.. — он бухой — раз. — Ты один? — он тупой — два. И прям в невменозе. И прям вот так своей огромной курткой делится — уткнись в меня и чувствуй жесткий перегар от намешанного бухла в очередном клубешнике, из которого я не вылезал сто часов. «А потому что мне плохо — мне ведь всегда плохо. Ты же знаешь — я столько раз жаловался. И на мать свою жаловался, которая за ребенком не уследила, и на отца, который криво ремнем мазал по заднице, и на брата, которого больше любят, и на людей вокруг, ну ты знаешь, как у меня все виноваты, а я самый добрый и самый святой, знаешь-знаешь, я уверен, так вот поэтому пусти по-братски, но только по братски, по старой дружбе-хуюжбе, ниче ж, что я тебя на хуе своем вертел в прямом и переносном, Арс, какой больно, ну ты че?» А Арс ниче — Арс выгнать его не может. Может только пустить, старательно пытаясь унять его взбалмошность, и благо, что и Антон старается вести себя тихо — ему к цвету глаз не подходит. И не подходит на шею вот так бросаться — особенно в комнате, когда дверь закрывается за их телами. Укрывать собой и валить на пол, подминать под себя, ледяными пальцами пытаясь залезть под футболку. — Блять, уйди, от тебя воняет, — морщится Арсений и от запаха, и от холодных губ по своей шее — та сразу в мурашки. — Антон! — шипит он и цыкает, когда тот снова утыкается куда-то в шею. — Плохо мне, — тянет Антон, трется макушкой. — Ты похудел. — без связи. — Какая наблюдательность, — хрипит Арсений и все еще шепотом, пытается выкрутиться из хватки — тяжко. — Без тебя плохо, — полусонным выпаливая. — Не выгоняй. — на слезливом. И таком слезливом, что хочется больше треснуть, чем обнять. Тоже мне — нагулялся за месяц, наебенился, а как проблемы — так сразу к Арсению. — У меня никого нет, Арс, — сопли размазывает и всхлипывает. — Прости, я могу все объяснить. Попов только глаза закатывает — оно не в первый раз. Было еще два похожих. Он знает — были причины. То там поругался, то там его паничка вдарила по щам, мешая опьянение со страхом. Но только тогда наутро Антон обо всем забывал — и забудет в этот раз. Поэтому на третий Арсений даже не спрашивает, что случилось. — Ладно, ложись, — пытаясь мягко оттолкнуть навязчивое тело. — Твоя одежда осталась — я дам тебе. — Я сплю без, — жмет пуще — тяжело. В теории — он может Антона с себя скинуть. На практике — сложно, потому что он сонный. И уставший. У него и без этого терки с Морфеем да забив, на который тот не приходит. Сучара. — Сучара, — плюется Арсений и пропускает момент своей жизни, — типа важный, — как тушу забрасывает к себе на кровать. Полуголую уже. А куртка эта пуховая и его шмотье по-английски покинули антоновы трусы, оставив те болтаться на его сухом теле. Пизданешься — скажет себе Арсений. Но пизданется тут скорее Антон с кровати — учитывая, как он с Белкой и Стрелкой летит в космос от опьянения. Вертолетик и Седьмое небо сосать — я на той блевотной хуйне, косплеем на центрифугу, сплющивающую органы. И твои тоже сплющим, потому что так надо — так тепло и так комфортно, и все равно мне, что тебе неуютно и двинуться некуда, что от меня несет перегаром, но ты не парься, представь, что это бабочки из моего живота, пожалуйста. Он про них типа втирал вусмерть пьяный — на второй раз что ли. Не к конкретному, но просто лечил этим душу — типа я чувствую, Арс, типа я живу, Арс, типа Арс, типа Арс, Арс, Арс, Арс, и снова эти буквы до последующего сдохшего вдоха. Ну, засыпательного. И обычно прямо на Арсении. И наутро ни о чем — сбегает. Потом пишет, что ничего не помнит. И так вроде должно быть снова. Но только почему-то Попов чувствует тяжесть и в десять эй-эм. И жар от другого тела. И сиплое дыхание. — Ну только не это, — хнычет он, протирая пятерней лицо и оттягивая кожу. Антон спящий — всегда приятно. А утренний — тем паче. Редкое явление, оттого дорого, как лимитированная коллекция Вествуд. Вот только ему, Шастуну, откровенно херово, потому что в разлепленных глазах одна боль да разочарование. Башка болит, да, бедный? Похмелье, да, несчастный? Депрессия, да, уебок? — Что случилось? — Сценарий тот же, — хмыкает Арсений и пытается скинуть с себя Антона, который удачно устроился на его груди. — Выпусти, ссать охота. — Нет, — артачится Антон и прикрывает глаза. — Мы еще не встали. Ну, встали, но… Может, однажды с ним перестанет все сводиться к неуместному сексуальному подтексту, но?.. не сегодня?.. Может, Антон хотел просто пошутить. Но не вовремя. Не тогда, когда арсова нервная система держится на соплях и слезах — одни клеят, другие разгружают. И оба плохо работают. — Да пошел ты! — хваленая мужская физическая сила — теперь этот шкет точно на полу. — Ты чего взорвался?.. — хлопает глупо глазами в коконе одеяла. — Может, потому что мне не нравится, что от тебя ни слуху ни духу целый месяц, а после того, как тебя бросает очередная девчонка — ты приходишь сюда или звонишь мне? — орет Арсений на накипевшем. — Ты че, Арс?.. — осторожно и запутавшись в одеяле. — Меня никто… Не в этом де… — Да в рот я еб, в чем, Антон. Ты сам со мной порвал и сам опять же пытаешься начать. Ты сам не устал? Ты хоть что-то помнишь? — Попов мотает головой. — Даже если — уже все равно. Я в душ и надеюсь, что ноги твоей тут не будет, когда я выйду. — Да подожди, я поговорить… — Обойдусь, — на закатанных глазах, — Я тебе не спасательный круг — ты меня не просто надул. Ты передул, Антон. — останавливаясь в дверях. — Хватит мной пользоваться, пожалуйста. — напоследок. Хлопая дверью, Арсений думает, что зря взорвался. И словно на пустом месте. Хотя причины есть, он понимает. Но их мало для такой реакции. И включая кран, Арсений думает, что тот может остаться. И сидя на кафеле со скошенным лицом от слез думает, если тот останется — он его простит. В очередной раз кормя себя завтраком надежды — ха-ха, идиотизм. Потому что он слышит, как дверь входная хлопает. Ха. И на что он рассчитывал?***
Ну, вот точно не на это. — Мам, соль… — Посолено, — строго отвечает мать, сдержанно сидя за столом. Втроем. Потому что Арсений забыл, что она обещала приехать в этом месяце. И совершенно забыл, что она ему писала перед сном. С Антоном много чего забудешь — а тот сидит и лыбится почему-то, игнорируя мамины убийственные взгляды. Урод. — И давно? — интересуется она сдержанно. — Что давно? — сглатывает Арсений и дергает под столом ногой — Антону поиграться хочется. Он кидает на него злой прямолетный взгляд — «сиди, сука, ровно и не распускай свои культяпки». — Голых мужиков у тебя с утра узреть можно? Арсений пока не знает — она стебется так или нет. У него мать вообще фанатка постиронии — вроде говорит строго и серьезно, а на деле — выводит на реакцию. И реакция Попова, вышедшего из душа, с последующими тупыми оправданиями диапазоном от «это эдин друг, ему негде ночевать» до «это не то, о чем ты подумала» и бонусом «я на нем перкуссию отрабатываю…» как-то ее не впечатлила. Она быстро срастила дважды два, — немного неправильно за отсутствием подробностей, — и переубедить ее хрен переубедишь. Даже Антон не смог, которого она со страху и дуру поколотила своей модненькой фурлой. И не извинилась. — Двадцать шесть — это не мужик, — подает голос Антон и получает за это втык в ребра вилкой. — Ауч. Она молчит — пьет чай. Стреляет голубым в голубых (ха-ха). — Мне все равно, Сюсюнь, — минус щеки, — наконец-то в доме появилась мужская рука. Привинтить кран можешь? — Эй! — Он у меня в этом бестолковый, — давит она дальше. — Однажды я попросила его сменить лампочку… — Мать! — хлопает по столу ладонью и сам красный как рак. — Тише, я думаю, сколько сэкономлю на аборте. А Арсений на нервах нет. Поэтому ретируется с кухни первый, залпом допивая чай, сбегает в комнату, быстро одевается, собираясь по-тихому съебаться. И ловит сообщение матери на востап содержанием «тебе помощь нужна если — говори, я в мужиках разбираюсь». Он бы кинул свой айфончик в стеночку, да только мама вряд ли ему купит еще — дорого нынче техника стоит. Отвратительно, скажет себе Арсений. И напарывается на Антона в дверях, который руку вперед вытягивает, прося зайти обратно. Арсений слушается. Антон закрывает их в комнате. — Давай поговорим, — шепчет. — Не сейчас, — мотает головой Арсений. И желательно бы никогда. — Нет, давай сейчас, — наседает Шастун, руки кладет на плечи. Попов дергается, вырываясь. — Арсений, прости, я же сказал, что все объясню, послушай. — Не хочу, Антон, — отнекивается, — я устал, пойми меня, я больше так не могу. Вышло, что ты все знаешь, вышло, что ты давно знал, и вышло, что я везде пролетаю. И представь, как со стороны выглядит вся ситуация? Может, это просто была последняя капля? Мне давно осточертело все это. — Я понимаю. Все не совсем так, Арсений, — он наседает с каждым шагом, — я не мог утверждать ничего — ты же сам говорил, что тебе тоже… комфортно. — припирает его к подоконнику, кладет руки по обе стороны. — И я не медиум, я просто… сыграл на нервах, — мажет губами — от него снова убегают. — в последний раз. И что в последний раз? Что он сыграл или что он целует? Что? — Давай поговорим, — он в миллиметре и очень хочет коснуться снова. — Так всралось тебе это, а? — Не «это», а ты, — тянет медленно и искренне. До скорейшей сердечной смерти. И до иссушенного горла. Арсения прошибает током. И воздуха категорически не хватает. И надо бежать. Переварить. — Не сейчас, Антон, — краснея ушами. — Отойди. — и покорно под тяжестью руки он отступает. — Арсений, я боюсь, что не дождусь. — Правильно боишься, — толкая плечом и сваливая из квартиры. Прогуляться и проветриться. И Эда помурыжить новостями — ну, чтобы тот постебался на славу. Потому что ему точно будет смешно от таких перипетий. Да любому было бы смешно — увы, Арсений не в том моральном состоянии, чтобы думать позитивно. Хочется, бесспорно, но? Как он может?***
Он знает о нем все: вот о нем, который сидит напротив и теребит свой стаканчик с кофе одним пальцем. Он знает о всех контактах в его мобильнике, о всех его постоянных клиентах в салоне — кто что бьет и что колет. Он знает его адрес, знает его номер наизусть, знает, когда приходят квитанции в его почтовый ящик; он знает о его семье, знает о друзьях, — их нет, — знает ту всратую историю с текилой и ту ржачную с самокатом; знает то, как он привередлив к еде, каким гелем для душа он пользуется, как он не любит вставать. И как с утра он выглядит, Арсений теперь тоже знает. И причины его переживаний. По пьяни сказанные — в те два раза. Знает. Знает, как переживает; знает, как одинок; и знает, как ему иногда бывает страшно. Подробно — нет. Поверхностно — все знает. Мелкая крупица, но. Желанная? При этом вся иллюзорная видимость этого просвещения — она стирается. Почему-то только сейчас. Как будто он оголяет провода. И пускает туда, куда Арсению теперь не нужен пропуск. Может, поэтому он согласился? Или это всего лишь его слабость? Единственная. Основная. Та, на которую он ведется каждый раз. Он же идиот. Неделю думал. Неделю старался забыть, забить и передумать — увы, он всего лишь человек. И не самый честный. — Все-таки дождался, — подмечает Антон, победоносно улыбаясь. — Мама уехала? — Еще вчера, — вздыхает. — Спасибо ей скажи — не спали она тебя, я бы здесь сейчас не сидел. Антон кивает — все-таки карт-бланш на конструктивный диалог он себе выбил. Дать себе или Арсению уйти на острой ноте — конец всему. Возможно. — Я слушаю, — подгоняет Попов, перемешивая трубочкой свой эспрессо-тоник. Шастун мнется — оно и не удивляет. У таких, как он, конструктивные диалоги с самобичеванием особо не котируются. В случае Антона вообще единственный бич — это, конечно, же блядская арсова натура, из которой плещет токсицизм; и нет, в другие ярлыки Попов не впишется: слишком хватает денег и слишком не похож на песок. — Я правда поспешил с выводами, — вздыхает. — И испугался. Поэтому… — облизывает губы. В глаза не смотрит. — прогнал тебя?.. Как это сказать-то приятнее… — А не надо приятнее — ты прямо говори, я и эти раны залижу, ты не переживай, не волнуйся, — Антон от режущего тона дергается. — Я понимаю, что… — Не понимаешь. — Арсений, я не буду оправдываться, я просто хочу сказать, что, — он правда старается подбирать слова аккуратно, — я, ты мне… как оказалось… я не могу без тебя, короче. Я поэтому тебя прогнал. Попросил не приходить — потому что мне надо было разобраться и… точнее, я думал, мне это не нужно. — вздыхает. — А теперь понадобилось? Что — тебе перестали давать? — Да не спал я ни с кем, кроме тебя! — взрывается Антон. — Ну с парой девчонок, ладно-ладно. Но я не настолько блядь, какой кажусь. — звучит отчаянно, и Арсений даже готов смягчиться. — И ты вообще самый постоянный у меня был. Самый… к которому я… привязался?.. — Петлей на шею? — Ну типа… — Хочешь, стул выбью из-под ног? — троллить Антона оказывается приятно. — Я понимаю, как ты обижен, Арсений, но можешь, пожалуйста, прекратить, — ути, бедный. Арсений кривит губой. Усмехается. — Это все? — спрашивает. — Нет. Я хочу сказать, что у меня плохо с дифференциацией эмоций. Я плохо умею любить, но я стараюсь. — щиплет в носу. — Я все осознаю, но не понимаю, что мне нужно делать, чтобы исправить то, что я натворил. Возможно, я тот человек, с которым хорошо трахаться, а не строить отношения, но. Я типа хочу. Хотя мне вообще кажется, что тебе все это сейчас уже не нужно — со мной столько проблем и у меня столько проблем, но тот факт, что я хочу быть с тобой, меня добивает. Кривое признание, но Арсению и этого хватает. — Ты ж понимаешь, сколько тебе придется пахать? И мне тоже, я так думаю. По крайней мере, что принять это так легко я не могу. Антон кивает. — И ты понимаешь, что может ничего не получиться? — продолжает. Антон снова кивает. — И я уверен, что ты думаешь, что ничего не получится. Я прав? — Хочу попробовать пожить моментом в этом вопросе, — жмет плечами Шастун. — Я ведь только так и умею. Хотя в таких ситуациях сложно — я тебя не достоин. Со своими тараканами. — Пиздуй к психологу, Антон, — после глотка кофе. — Никто не должен тебя вывозить. — Я знаю. И не прошу, — жмется. — Но я не врал. Я правда пришел, потому что скучал. Сильно скучал. — А как же твое хваленое «ни по кому и никогда без исключений»? — А исключение было всегда, — признается. — Я просто долбоеб. — Я знаю, — тянет улыбку Арсений. — И те два раза ты тоже не забывал? Антон отрицательно мотает головой. — Я хочу скормить тебе своих червей, да только хочешь ли этого ты? Арсений откидывается на спинку диванчика. — Я давно уже присел на эту диету. И, как видишь, пока не слез. Увы?***
please understand that i'm trying my hardest; my head's a mess but i'm trying regardless; anxiety is one hell of a problem; she's latching onto me, i can't resolve it; it’s not right, it's not fair, it's not fair, it's not fair, it's not fair, it not fair; oh, no, no, no, don't run, don't run;
Не увы. Антон правда старается — цветочки таскает, мак и вок таскает, сам свой зад таскает. И тупо смущается всего — лишний раз пальцем задеть боится. Не то чтобы Арсению это не нравилось — но неловко как-то лезть в штаны и получать отказ. Это еще че началось? Вроде он рад, потому что его холят и лелеют со всех сторон — недавно заболел, так и вовсе вокруг него с заботой и боязливостью кружились, таблетки там притаранили, которых у Попова с запасом, а Арсений только и пугал, что «все, финита ля комедия, у меня туберкулез, звони Ремарку». Втык в лоб получил. Как-то Арсений плакал от экзамена, так Антон приехал успокаивать — правда уронил чайник и разлил кипяток по полу — благо линолеум. Создал им работы. И долго извинялся. Но Арсения это отвлекло, поэтому он остался благодарен. Еще Антон пытался ему чета намутить на кухне — намутил пожар на сковородке; пытался починить кран — облил все водой; пытался устроить клевое свидание — споткнулся на гололеде и растянул ногу. Еще Антон пересмотрел миллион видосиков по психологии в тиктоке, перекиннил половину персонажей из Бунго стреев, начиная с Дазая и заканчивая Гоголем — Арсений спрашивал, захрен ему это, на что тот отвечал: — Ну, я пока сам пытаюсь разобраться… своими способами… там избегающий… там… маски клоуна, маски долбоеба…детские травмы… потом… к психологу… мне стремно… надо же понять, с чем конкретным идти, не? Арсений думает, что тот не врет. Хоть и откладывает момент. Поэтому только подшучивает над ним, подкидывая тупые тесты из интернета: — Какой ты унитаз, как тебе такое? Читай описание, подходит? Антон заманался от этого. И мандил, что не смешно. Хотя это смешно. Но все-таки он пытается! Может, тогда стоит перестать над ним угарать? Раз Арсений от таких финтов, включая всратые ситуации на кухне и ванной, наоборот, оттаивает. И тупо улыбается, как дебил, на парах; тупо улыбается, когда дома лежит в кровати; иногда троллит Антона, иногда любвеобильничает сам. Месяц вообще странный — вроде декабрь, а не так холодно. Потому что есть, кому слить лед. И даже под укоризненный взгляд Эда — который вообще со своим «слышь ты, мужик, ты у меня на прицеле» еще как-то эту парочку терпит — не боится проявлять ответные эмоции. И делает Эду «тык», потому что «не надо, все у меня хорошо». Ну вот, когда Антон приезжает забирать Арсения — на машине знакомого, потому что похуй. «Да я Илюху с девчонкой познакомил, он мне теперь погроб жизни обязан», — в ответ на арсовские «ты используешь человека». Пусть использует — он вообще это умеет, но Попов старается ему не напоминать о грешках лишний раз. Антон и так в тотальных загонах, хоть и старается их скрыть: то ли считает, что много нытья сломает их шаткие (ага, конечно) отношения, то ли просто не хочет это поднимать. — Ну ты рассказывай, а не веди себя так, будто я тебя осужу. Арсений сам понимает, как это сложно. Свободно делиться впечатлениями. Однако его «не додали» так не думает — поэтому сам он ноет о всякой хуйне, начиная со всратого препода и заканчивая гололедом на улице. Потому что хочется антонова внимания. Во всех смыслах — вот только тот раскошеливается на платоническое. И на поцелуйчики свои тупые иногда. Прям как щас — лежит, тычется губами в угол челюсти, почти засыпая. А тут сложно не клевать носом: за окном темно, сугробы, в комнате полумрак. — Иди сюда, — то бишь нагнись и дай поцелую. Арсений вертит голову. Целуеца. Аккуратно, трепетно. Губы раскрывая нежно. Подстраивается под Антона. Хочется, конечно, чтобы с ним не нежничали, но пока иначе никак — тот все шугается чего-то, и Арсений не понимает проблемы. Типа раньше было нормально трахаться, кусать и измываться друг над другом, при всем этом оставаясь довольными, а сейчас словно что-то изменилось в их общем укладе. Да, статус отношений. Да, попытки Антона проработать свои трабблы. И да, его страх все испортить. Поэтому Арсений его не торопит. Только языком греется о его, причмокивая слюной; только мычит в рот глухо и жмется близко-близко, пытаясь согреться через два слоя одежды — свитера и худака; руками лицо обхватывает, стукается кончиком носа об антонов и тянется снова. Не отлипает. В волосы зарывается, притягивает ближе. Мычит в губы довольно, пока его тянет узлом внизу. Тянет так, что он не выдерживает, пахом толкается, демонстрируя свой стояк, от которого выть и на стенку лезть. Ему плохо, его не хотят — или хотят, но тянут кота за яйца. А могли бы его. Казалось бы — все было нормально, так че случилось? И Арсений вообще не догадывается. Напарывается снова, когда скулит в поцелуй и вслепую руку спускает к антоновым штанам. — Стой-стой-стой, — Попов целует напористей. — Аарс, — и снова Антона затыкает, сжимая член через ткань брюк. — Хватит. — аккуратно ладонями поверх арсовых — ненавязчиво. Тот отрывается, тяжело дыша. Слюнку видит у уголка антоновой губы. Слизывает и снова целует. — Ну что случилось? — Я чета не хочу, чтобы ты думал, что я с тобой из-за секса… — тушуется Антон. — Но я могу тебе что-то сделать, если хочешь. — А ты че? — выдыхает Арсений и снова возвращается к поеданию губ. — Хочу, конечно. Но перетерплю. — Какие жертвы, — закатывая глаза и цокая, — вы посмотрите, он стал послушным мальчиком. — тычет подушечкой пальца указательного по родинке на носу. Антон морщится. — А тебе такие не нравятся? — По-моему, влюблялся я в бэд-боя, — облизывая половину лица собакой. — Ха! Как тебе? Антон лижет его в ответ, милуется. Наваливается сверху, жмет в кровать и сам мажет слюной, сам чмокает, целует и кусает. За щеки, за нос, за губы, за скулы, за подбородок. Везде, где достает. Везде, где можно поделиться косметическими услугами. — Антон, слушай, — хватает его за уши и останавливает. — Мне правда нормально, не надо со мной нежничать. — трясет его голову туда-сюда, держась за лопоухие эльфийские. — Не надо меня оберегать, как целку до свадьбы. Не надо, Антон. — чешет за ушками и спускается на шейку. — Я хочу тебя, и, учитывая наш перерыв, у нас вообще давно ничего не было. Я не подстрекаю, но начинаю думать, что со мной уже что-то не так. Я невыкормышем тебе не нравлюсь? — да, он не набрал обратно свои бедные четыре кило. — Не дури, — мурчит Антон. — Я все уже свое сказал. Арсений прыскает смехом. — Ладно, посую в себя пальцы еще пару недель — авось кто-то и сообразит. — Уебок, — плюется Антон в ответ. И сжимает его член. Крепко и до расширенных глазенок, до прикусанной губы и писка — вот так резко, сразу, внезапно и оглушающе. И трение через два слоя ткани — до пупырок гусиных и вздыбленных волосков. И до вошкаюшихся стоп в носках цветастых. И до желания целоваться. Только пуще, горячее, жарче. Вот чуть ли не трахаться языком и глушить воздух в легких; потому что дорвался. Так дорвался, что температура взлетает в лихорадочную, что в животе спазмирует и тянет где-то внизу, а мышцы трясутся, как от электрошока. И от холода, потому что накал внутренний, а вне тела продувает; но Антон греет, правда все ниже и ниже греет; греет наполовину, греет на треть, штаны стягивает, оставляя Арсения нагим — ему нравится его тело. Бледное, сухое; он ноги ему разводит и пачкается предэякулятом грудью. Но тут все равно — проще чужую в ответ замарать слюной своей. Она греет. И холодит, когда засыхает. И язык щекочет — раз-два-три-дорожка и поцелуйчиков немножно. Поцелуйчиков по ребрам, по мышцам и кончиком вокруг пупка, чтобы живот сжался и свист дыхания над ухом зашипел. Укусить тазовую косточку и аккуратно руками по бедрам провести, сжать, разжать, снова сжать, пока языком колесишь по паху, вдоль складки. И спускаться к яйцам, бритым — Арсений готовился, — по спайке, круговыми по мошонке, перекатить языком. О, как его Попов любит. Язык. И рот этот. Даже когда тот не затыкается. И особенно, когда так протяжно лижет по стволу от основания; лижет вокруг и по уздечке; капельку солоноватую собирает из уретры, оттянув языком крайнюю плоть. Арсений в губы толкается, похныкивает, кусает свои, подрагивает. А Антон ртом насаживается, вбирает на треть, рукой придерживая. Чуть сжимая. Головка тычется в щеку, так он с хлюпом ее облизывает, с хлюпом отпускает. Мажет ею по губам своим. И глаз не отрывает. Пялит так, фокусируясь только на арсовом лице, красном-красном. И на глазах его — все еще сбегает. Или пытается. От картины этой. Увы — широкие зрачки предательски возвращаются на место, пожирают буквально. Хотят. И получают. По каждой венке на члене, вокруг головки, внутрь и до того, как он распирает изнутри; как тычется в зев. Без рвотного — Антон привык. Язык пускает, с прихлюпыванием мажет, головой насаживается. Медленно и тягуче. До хныканья и вскинутых бедер — Арсений не терпит. И тем более тогда, когда он отрывается с хлюпом. Выть хочется. — Перевернись, — коронный в ход пошел. И похоронный, потому что лижет рвано: от самых яиц по всей промежности и круговыми по сфинктеру; внутрь сфинктера и снова круговыми, толкаясь внутрь, вбиваясь внутрь, вытрахивая вой да плач натуральный — это все выдержка и эмоциональный всплеск, Антон не парится. Только руками за бедра хватается жестче, буквально натягивая их на себя, смазывая слюной да так, что та стекает вниз по поджатым яйцам. И по яйцам он тоже мажет, каждое на языке перекатывая. И перекатывая, смакуя каждую реакцию, движение, дерганье и мычание, потому что осознание того, что это он виноват, что это от него оно так, что это он доводит — медом по самооценке. Отпрянув, облизывается, смотрит на свою работу. — Войди в меня, — просит Арсений, бедрами вертя игриво. — Без резинки. — Точно? — оглаживая упругие ягодицы. — Быстрее, — скулит. Антон подрывается за смазкой, шмонает шкаф, бесясь, что дольше положенного; успокаивается, когда находит, на ходу снимая шмотки, выпутываясь из штанов и шлепает Арсения по бедру, потому развалился на спину и руки стянул вниз, пальцем по головке размазывая предэякулят. — Ты долго, — прогибаясь в пояснице и насаживаясь на пальцы влажные. Оно и так зардевшее — от жара, потому что с Антоном быть холоднее не может. И больно тоже — он слишком хорошо Арсения выучил. Так выучил, что расслабляет моментально, тыча губами в нужные точки на теле; лижет соски, один за другим, подгибая пальцы внутри; кусается за них, добавляя третий; целует в реберный угол и вылизывает по белой линии, когда разводит пальцы внутри. Там жарко, там влажно, и вставить хочется до блеска в глазах; но он тянется сначала поцеловать — Арсений просит; Арсений зарывается в волосы и Арсений самозабвенно скулит в губы; скулит выше, громче, когда его распирает член, проезжаясь меж стенок до основания со шлепком о бедра. И Антона трясет, трясет, когда нога его, Арсения, на плече, трясет, когда тот нарочито сжимается вокруг. Антон мажет по круговой и толкается. Один раз. И выходит наполовину, меняет угол; толкается два, и снова меняет. С третьего раза проезжаясь по простате, начинает двигаться, блюдцами торчка пялясь в лицо, чертя черным по кнопке, по ресницам и по щекам, по которым слезы льются — чувствительное нечто. И не только в эрогенных. Арсений руки лодочкой складывает и прижимает к лицу, зарываясь в них и выстанывая туда же, пока Антон с оттяжкой трахает, впечатывая в кровать. И впечатываясь в угол рук, целуя его, аккуратно за запястья хватается. — Не останавливайся, — зажмурив глаза. Антон только целует их и разводит в стороны, сжимает, удерживая. Не ускоряется — на жестком, во всю длину и долго-долго, и мало-мало, потому что Арсению хочется резче, хочется громче. Поэтому он ахххает, когда Шастун ускоряется, протяжно мычит, подпевая стонам Антона, который даже не молчит — он не может молчать. Потому что Арсений на сверхъестественном. Так он прописан у него в голове. Что-то фантасмагорическое; что-то мифическое. Что-то, во что Антон въебался слету и удивил сам себя, когда, казалось, удивить себя уже невозможно. С Арсением рядом даже воздух чище — легче дышать. даже когда задыхаешься; От чувств, неозвученных и накопленных за те три года; от чувств, давящих и тяжелых; от чувств собственной дохлой самооценки и синдрома самозванца, потому что Арсения он не заслуживает. Такого Арсения, вожделенного со всей любовью; Арсения в слезах, Арсения в смехе, во сне и по утрам, за обедом, после пар, ворчащего и на самом счастливом. Вот таком, кажется, как сейчас: в изобилии эмоций и полной самоотдаче; в покрытом губами теле и багряными засосами на шее. И нем, таком разнеженным, таком чувствительном, Антон, и от этого так подтаивает везде — словно с последней каплей пота он растворится. Потому не контролируя, сжимает запястья крепче, вколачивается быстрее, рваными, мелкими, короткими шлепками, не давая выдохнуть и вдохнуть, заставляя стонать на одной ноте — и все на глазах, на собственных глазах: и выгнутая шея, и сжатые руки в кулак, и приоткрытый рот, где не сглотнуть, не надышаться, и вены вздутые на висках, и волосы влажные, разбитые по постели да щеки зардевшие, по которым пот со слезами вперемешку. — Бляааа, — выдыхает Антон, когда Арсения судорогой пробивает, да так, что тот вскрикивает, тот сжимается сильно, почти до боли и ногу в колене по плечу до шипения. Бесконтрольно. Прикрывая глаза, укатывая радужки за веки; шмыгая носом и сглатывая ком слюны. Антона следом уносит — кончает так, внутри, и это настолько интимно, настолько ярко, потому что кожей к коже, потому что жарко, и от спермы собственной в Арсении хочется дать себе по лицу — о чем ты думаешь, чудище? — Как же я въебался, — шепчет Антон и сцеловывает слезы с щек. — Главное, что рожа цела, — вялой рукой по влажным кудрям. И всегда последнее слово за ним.***
it’s happening again! well, i don't give a fuck about your friends; i'm right here, here oh, baby, take a look around; i'm the only one that hasn't walked out; i'm right here, here
Круто быть на предновогодней вечеринке с общими друзьями Эда и Антона и знать, что тот сексуальный красивый харизматичный и еще сто эпитетов высокий парень — твой. Со стороны наблюдать, как он вьется среди других, в чьих глазах горит интерес, а сам смотрит только на тебя, по шерстке гладит самооценку. И это тупо, Арсений понимает. Но его собственническая натура все ему с извилин спускает. Любую мысль — думай, как хочешь, ты заслужил. Ты пережил и ты добился. И то, как Антон со всех сил старается, можно лицезреть вечно. То, как он, хоть и не идеальный, но любящий, вьется волчком вокруг, выше всяких почестей. И это «то» Арсения сносит тотально, да так, что он в итоге пропускает момент, когда стены вокруг едут, а сам он, кажется, стоит кое-как. Налакался и не заметил — а вроде мозги встали на место. Как встали, так и выпали — ничего страшного. Он себя контролирует — к Антону не лезет. Иногда вякает пару слов с его друзьями и этим палится, что в слюни, очень-очень сильно. Потому что вставлять в три раза больше слов-паразитов, чем их было в начале встречи, выдает его с потрохами. И то, как он резко оседает в кресле, осоловело пялится и кренится в сон. — Тебе скучно? — где-то час ночи, и Антон разгоряченный и веселый. Но все еще с теплотой только к нему, Арсению. — Нет, все хорошо, — улыбается вяло-пьяно Арсений, широко-широко улыбается. Мизинчиком задевает тыл ладони антоновой. — Перепил? — Немного, — жмет криво плечами Арсений, сонливо клюя носом. — Или много. Я не считал. Антон улыбается. — Уложить тебя наверху? — присаживаясь на корточки у кресла и пальцами чужие перебирая. — Хочу уснуть с тобой, — просит Арсений. — Я подожду. Или ты подожди, пока я усну. Антон кивает. Не отказывает. Аккуратно уводит его, придерживая, на второй этаж, и эта адская лестница становится врагом номер один. Благо — руки и не доходяги рядом. Придерживают. Опору дают. И не только опору — вообще много чего. Арсений это понял — они, может, о многом недоговаривают, многое не обсуждают, но как-то подсознательно получается это решать. Но это пока — оба понимают, что однажды камень преткновения перекроит им кислород. Но пока это не произошло. А проблемы нужно решать по мере поступления, да? Пока важно другое — эти их слепые разговоры и нежные прикосновения; этот их поиск друг друга среди антоновых одеял, в которых они теряются, что мелочь по сравнению с тем, как долго Арсений искал пути к тому, что имеет сейчас. В настоящем. И Антон настоящий. Его Антон. Большой, мягкий, родной. — Ай, проказник, и сразу раздевает! — шутливо отталкивая Антона, который тянет с него свитер, после падения на постель. — Ты потом будешь ныть, что он весь в белых штуках, — спойлерит Шастун. — Не могу это тебе позволить. — и падает рядом, вслепую укрывая их одеялом. — Я усну, и ты уйдешь мне изменять? — тычется губами в шею и мямлит Арсений. — Да, вон с Елизарой, — отвечает. — И с Эдом. — Эд тебя побьет, — мычит Попов, — и я побью. Не изменяй. Но с Елизарой ладно — она женщина страстная Антон закатывает глаза. И в лоб целует. Заботливо. Не как покойника. Хотя на покой сослать пьяное создание сейчас было бы как раз кстати. — Еще б я знал, кто это ваще… Арсений тоже ее не знает — он ее придумал две недели назад. Придумал, чтобы троллить Антона. Каждый раз при удобном случае. — Ей тридцать два, и ты покупаешь ей сэндвичи с лососем и сумочки Фурла, она любит каблучки и коктейльные платья от Москино… — мямлит Арсений. Антон на это только смешком прыскает. — А она недавно говорила что-то похожее, — вздыхает. — Так все-таки она есть! — вскидывается Арсений, но падает снова на кровать — Антон на голову давит, мол, молчать. — Говорит, есть такой, которому я покупаю маккомбо, и который любит баночки с хуйней из Органик шоп… а еще она завидует, что он моложе… на десятку… — Да, именно так, — бурчит Арсений. — Еще я лучше трахаюсь и вкуснее готовлю — передай ей. — мычит невнятно. — И люблю сильнее. — получая поцелуй в макушку. Терпкий. — Как-нибудь обязательно — как новая коллекция от Фурлы выйдет. — Ну хватит! — орет Попов, но так же быстро затыкается. Рукой к груди. Вошкается. Сжимает в лапах — все равно наутро отпихнет, потому что жарко. А пока гладь по волосам и за ушкой — тепло отдавай да грей. До тех пор, пока дыхание не выровняется. Антон залипает, сам кренясь и наблюдая тихо, как тот сопит под боком. Наверное, он не ошибся — Арсений, в смысле, выбрав его для себя. Мог ведь любого — кто внимательней, кто без глупой факбойской истории, без приколов и проколов. Но нет. И это греет. Греет даже то, когда он все-таки встает, потому что Эд пишет свое «че ты там где умер», и видит, как Арсений во сне обнимает подушку. Ну, до поры до времени — Антон вернется. Позже, но вернется. И закрывая дверь комнаты, он осознает, что возвращался всегда.