Нежно

Вечер спеет малиновым на лондонском небе, венчая окончание жаркого дня и предвещая знойный нрав следующего. Свет вдоволь насладившегося собою солнца бликует на нежно-розовом атласе и обнажает пылинки на глади зеркала. Ирен ловит через него кроткую улыбку, посылает свою, рождающую дрожь в чужой груди. Шнуровка покорно скользит меж ее пальцев, попадает в петельки, затягивает — по велению Адлер, несильно — ткань. Широкая лента, обнимающая талию, изгибается в изящный бант. Она задерживает губы на скромном вырезе, оголяющем лишь малую долю спины там, где вьются выбившиеся из прически русые кудри, и отходит на пару шагов, предоставляя девушке возможность насытить свое любопытство, изучив наряд со всех сторон. Волшебна, думает Ирен, завороженно любуясь своей спустившейся с небес посланницей Афродиты, прелестной нимфой, что зардеется персиковым, стоит сим словам спуститься на нее вуалью восхищения. Хадсон осматривает себя, быстрыми пальчиками оглаживает рюшки — застывшие навечно бабочки — и касается тонких полосок бисера на стане. Кружится в пол-оборота, поворачиваясь к Ирен, — воздушное платье подлетает, верно следует за своей владелицей, щекоча лодыжки. — Такое красивое, — щебечет соловьиным голоском Хадсон, с благодарностью глядя, с ноткой смущения покусывая пунцовые губы. — Розовый тебе к лицу, — молвит вдохновлено Ирен, без лести считая, что и любой другой цвет не умалит красоту девушки. — Мне, право, неловко, — колеблется, сминая невольно манжету. — Мне нечего подарить в ответ... Я вовсе не ожидала... Ирен лишь вежливо прячет смешок в кулаке, умиленная растерянностью и бегающими глазками. Она присаживается на пол у изножья кровати, чуть устало приваливаясь к нему спиной — день был длинным и вкупе душным. — Твоя улыбка — мой самый ценный подарок. С драматичным вздохом Хадсон опускается перед ней — юбка ложится вокруг, подобно раскрытому бутону тюльпана. — Честное слово, Ирен, я никак не могу предугадать твои действия. К стыду, я даже не углядела сегодня за печеньем... Адлер касается указательным пальцем кончика ее носа, мол, не унывай. — Какой пустяк... — ласкает все еще в краске щеки. — Зато чай был чудесным. — Он остыл... — В самый раз для жаркой погоды. Слова Ирен до простого искренны. Ей нужно лишь это — с распростертыми объятиям ждущая Хадсон, рядом с которой на время можно забыть о сущности актрисы, о своей ипостаси, прижившейся, словно вторая кожа. Разве есть дар ценнее, чем быть собой? — Ох, Ирен, ты разбалуешь меня, — весь груз ответственности в присутствии любимой соскальзывает с ее плеч, как шелк, в коей кутает ее Ирен, как дорогую сердцу куколку; строгость домовладелицы рассыпается, подобно жемчугу с порванного ожерелья, оставляя лишь нежную леди, до одури заботливую и такую сентиментальную. Адлер в порыве подхватывает ее руку и льнет губами к тыльной стороне ладони, замечая новую мозоль и мелкие царапинки. Трудолюбивая, как пчелка, сильная и стойкая, как алмаз. Милует и ранки своей ласковой терапией, исцеляя пусть не плоть, но наверняка душу. — У меня весь день наперекосяк, — на грани шепота произносит Хадсон с полуулыбкой утомленной, но уже с большей уверенностью и воодушевленностью продолжает: — Как хорошо, что ты пришла и благословила вечер своим визитом! Не выразить словами, как я рада тебя видеть, моя милая Ирен... Как одинокий воробушек купается в луже солнечного света, взъерошивая перья и пух, так Ирен нежится в щедрой доброте, пока сладостно покалывают кожу мурашки. Легкие просят глубокий вдох. В мужском обличии на мгновение становится слишком тесно, и украдкой мелькнувший дискомфорт не успевает спрятаться от внимательной Хадсон. Она чуть поджимает губы, с капелькой сочувствия, чтобы не травить атмосферу беспокойствами, хмурит брови. Ее руки, проворно и смело, расстегивают пиджак, вытаскивают подол рубашки из брюк и проникают под нее, дабы подцепить тугие бинты и стянуть их, возвращая грудной клетке по обстоятельствам отнятую свободу. Ирен ни секунды не препятствует, лишь приподнимает краешки уст в знак признательности. — Хочешь, я дам тебе платье? Адлер качает головой, поглаживая щеку девушки. — Все в порядке, душа моя. Хадсон кладет ладонь поверх ее, шепчет "Ирен", на языке нежное, как зефир, тающий сахарной пудрой, и наклоняется, оставляя поцелуй в уголке рта. На месте ласкового касания алеет след помады — она напрочь забыла о краске на губах. Большим пальцем спешит оттереть его, но лишь мажет по фарфорой коже брусничный оттенок. Волнение из-за оплошности журчит десятками сбитых фраз в нутре. Но, к неожиданности, вид такой Ирен пленяет, лишает дара речи. Она — светоч любви, богоподобная дива. Потому уже было подступившие к горлу извинения ударяются о дно легких и рассыпаются в стороны роем бабочек. Хадсон снова целует, на этот раз нарочно метит отпечаток на щеку. С озорством улыбается своей маленькой шалости и заглядывает в небесную лазурь глаз, где не мрачнеет тучами недовольство, напротив, они взирают ясно, симпатизируя ее действиям, подначивая творить. Словно вот она, Ирен, ее преданная муза, мрамор для резки скульптур, холст для этюда. Оттиски красные расцветают розами на лике, спускаются бархатными лепестками к шеи и оплетают ее по ключицам, что обнажил распахнутый ворот. — Mon chaton, — шепчет с придыханием Ирен, млея от сыплющейся благословением ласки. Крутит на палец прядку, глуша желание вытащить шпильки из прически, зарыться в каскад волос, утонув в его лоске, и очерчивают линию челюсти до украшенного камушком ушка. Малиновый закат тушит лиловая дымка, но он по-прежнему ярко горит на коже Адлер. Краем глаза Ирен смотрит на зеркало, что впитывает часть их фигур. Так упоителен сердцу вид расцелованного лица — былая бледность перекрыта пунцом уветливого счастья. Она и ее душа столь бережно любимы... Хадсон нанизывает прозрачные бисеринки на кончики пальцев, что прижимаются под уголками глаз. — Ирен, милая... — Это...ничего, — заверяет Адлер; в звучном голосе ее чуть горчит внутренняя, спрятанная от всего мира под слоями бинта тяжесть. — Всего лишь немного устала. И нет нужды в долгих откровениях — Хадсон с молчаливым пониманием обнимает ее, утешительно перебирая короткие пряди. Весь мир Ирен, что, казалось, трещал и крошился, сшивается прочными нитями заново. У чудесной Хадсон на плече осыпаются осколки ее ноши, нагрянувшая свежестью легкость изнывает расправиться эфемерным крыльями. Ни капли дегтя лжи и притворства в их медовом море. Тепло и до беспамятства нежно.