Говорят, что выход есть всегда. Умная фраза. Нарочито правильная. Да, конечно, выход есть всегда. Теоретически. Вот только цена этого выхода может быть настолько высока, что вот это «есть всегда» приравнивается к отсутствию выхода. Если у человека есть совесть и принципы. Если человек не законченный гедонист. Иногда выхода нет. И это надо признать, отбросив в сторону все необыкновенно тошнотворно-красиво написанные теории. И осознание этого душит. Становится клеткой, в которой пол — это разбитые стекла, а каркас — раскалённый металл. И ты танцуешь на этих стёклах, как проклятый. И знаешь, что этот танец — это всё, что тебе остаётся. И если приходится сотрудничать с дьяволом, то потому, что иногда только он один открыт для сотрудничества.
Пожар. Смерть родителей. Все началось именно с этого.«Крик старшего брата — пламя… Его слёзы — искры… Жарко. Действительно жарко. Порывы ветра словно играли с языками пламени. Воздух настолько горячий, как будто сам плавился от этого жара — казалось, если вдохнёшь, он безжалостно обожжет легкие. Едкий, как кислота, запах крови въедался в слизистую носа, разъедая ее изнутри. Этот треск… Треск поистине адского пламени — именно с этим звуком его жадные и оголодавшие языки сжирали все, что вставало на пути. Их с братом дом, покой и уютно-шуточные перепалки, родные улыбки и руки, машущие с фотографий… ничто не устояло перед этим огнем. Надо вызвать полицию, пожарных. Позвать хоть кого-то. Но… Синие волосы очерчены горящим домом… Братья не сделали это. Не смогли. Не знали, как. Ноги будто бы вросли в землю, не позволяя сделать ни шагу. Просто стояли и смотрели, как их дом, объятый пламенем, сгорает до тла. Ещё полчаса и… не останется ничего, лишь остывающие угли. Они медленно моргали. Глаза горели под веками. Младший из братьев опустил, слезящиеся от дыма, глаза вниз, практические тут натыкаясь на свои аккуратные чёрные ботинки на небольшом каблучке с квадратными носами. Они были совсем новыми. Их ему буквально на днях подарили родители. Вот только сейчас их и узнать-то было сложно… все в копоти и саже. Никуда не годится. Неправильно. Так не должно быть… Крик старшего брата — пламя… Его слёзы — искры…»
Безопасность или же защищённость — одна из базовых потребностей любого живого существа. Младший из братьев Фантомхайв исключением не являлся, несмотря на то, что он был сыном графа, что в его жилах текла кровь достопочтенного и уважаемого рода. Спокойное состояние духа, внутреннее равновесие, уверенность в собственной защищенности от угрозы или опасности… все это было у мальчика, пусть он и был ещё мал. Он многое знал и продолжал изучать. Но чувство защищённости, уверенность брат поддержит, мама утешит, а отец защитит никогда не оставляли его. Все это действительно было. Было. Но… Он плохо помнил, как оказался в клетке, в незнакомом ему месте один, без брата, зато все остальное въедалось в детский разум с болезненной чёткостью. Его раздели, не оставив даже исподнего, словно в попытке сделать ещё более уязвимым, униженным. «Животные не заслуживают одежды» — вот, что он слышал. И не единожды. Первые четыре дня не было ни воды, ни еды — это истощало. Спать дольше не позволяли, изматывая. Но даже это… лишь верхушка айсберга. Удары следовали за ударами: руки, ноги, оружие — в ход шло все. После ему, конечно, залечивали раны, чтобы не сдох раньше времени, но потом все начиналось заново, чередуясь с грязными неправильными прикосновениями, что жадно скользили по его коже. Каждые четыре дня ему давали скудный паек в миске, похожей на собачью. Это была отвратительная на вкус похлёбка — не знал, из чего ее готовили, но предполагал, что та была сделана не из свежей еды, которая годилась разве что в категорию «отходы» или вовсе из крыс, так как их тут было предостаточно. А потом снова, сводящий болезненными спазмами желудок, голод, иссушающая глотку, жажда. Сначала внутри тлела надежда, что его найдут, отыщут, за ним придут. Но потом… Никто не станет его искать. Никто не придёт. Мальчишка остался один. И в какой-то момент уже сам не хотел, чтобы его отыскали, чтобы увидели таким…голым, раздробленным, набрасывающимся на разящую вонью похлёбку с жадностью оголодавшего зверя. Больше не было никакой защиты. Разлетелась вдребезги на множество осколков, которые было уже не собрать воедино, не склеить, как было.***
Грохот от соприкосновения дубинки с прутьями клетки, где его держали, заставил, провалившегося в спасительное короткое забытие, мальчишки вздрогнуть. — Время принимать своё лекарство, сучёныш, — прозвучал знакомый скрипучий голос. Мальчик не успел среагировать. И сложно было сказать, была ли виной всему предельная усталость, из-за которой порою не получалось встать на ноги, оставляя лишь возможность передвигаться на четвереньках, или главную роль во всей вакханалии сыграло то самое «лекарство». Его подняли под руки, легко ставя на колени, ещё до того, как мальчишка успел хотя бы дернуться в сторону, чтобы хоть как-то этого избежать, оттянуть момент. В первые дни получалось, но… не сейчас. Игла легко вошла в кожу, попадая точно в вену на шее, заставляя мальчика сделать судорожный вздох, запрокидывая голову. «Лекарство» проникло внутрь, растекаясь блаженным и горьковато-сладким ядом по организму до самых кончиков пальцев, глухо ударяясь о сердце. А после, когда ноги переставали держать, а сознание становилось мутным, его подвешивали к потолку за руки на цепь так, чтобы ноги не доставали до пола. Кандалы тяжелыми и широкими неснимаемыми браслетами обвили запястья, впиваясь в кожу до боли, до крови, но здесь это мало кого волновало. Чужие пальцы с силой сжали подбородок, заставляя поднять опущенную голову. — Ну, давай же. Открой глаза, — голос над ухом рождал внутри волну ярости, которая из-за слабости и даже немощности собственного тела не могла прорваться наружу. — Ты же знаешь, что, если не будешь послушным, будет хуже. Тут его не называли по имени. Словно его не было вовсе, словно… хотели отнять его вместе со всем остальным. Но было ли оно вообще? Это имя дали ему не те, кто подарил жизнь.«Если не будешь послушным, будет хуже.»
Это они тоже повторяли. Повторяли каждый раз. И как бы ни боролся мальчишка, эти слова медленно, постепенно проникали внутрь, под кожу, прямо, как-то лекарство. Вот только они въедались не в плоть, а в разум, просачивались в мысли так, что не вытравить, не выкорчевать. Даже сейчас мальчик пытался сопротивляться. Но проклятая слабость, соединенная с тем дрянным лекарством, ядом проникая в тело, не позволяла бороться, искушающе шепча, что нужно послушаться, что он устал… боже, как же он устал! Мальчик подчинился. С трудом, но раскрыл глаза, хотя веки казались неподъёмными. — Хороший мальчик. Послушный, — холодная ладонь небрежно похлопала по щеке. — А теперь смотри прямо. На мою руку. Мальчишка сделал, что ему сказали. Зацепился взглядом за длинные, серые и по-старчески сморщенные пальцы, что почти музыкально перебирали воздух, ласкали его. Казалось, ещё мгновение… и они извлекут звук. — Ты все будешь осознавать, будешь понимать. Повторяющееся гипнотическое движение пальцами. Голос ровный и спокойный. Он двигался на мальчика монолитной и неостановимой стеной, сметая те ошмётки барьеров и защиты, рождённых врождённым упрямством и надеждой, что оставались внутри. — Но не сможешь сопротивляться. Старик продолжал говорить. Мальчишке хотелось заткнуть уши. Лишь бы не слушать. Не слышать. Но руки были скованы намертво. А взгляд, как ни пытался отвести, был прикован неведомой и, казалось бы, непреодолимой силой к перебирающим воздух пальцам. — После каждого удара ты будешь просить «ещё». Этот тихий и спокойный голос, шепчущий на ухо его приговор, проникал глубоко, прямо в подкорку. — Ведь ты плохо себя вёл. А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание. Рваный вздох сорвался с губ мальчика. Первый удар.«Ты все будешь осознавать, будешь понимать.»
В этот раз это был кнут. Он рассек воздух с пронзительным свистом, оставляя четкий след на коже. Первый удар всегда слабый. Больше жалящий, чем причиняющий реальную боль. Но легче от этого не становилось. — Ещё… — проговорил мальчишка, смотря в стену невидящим взглядом.«Хороший мальчик. Послушный.»
Второй удар. «Но не сможешь сопротивляться.» Гораздо сильнее первого. Он рассекает кожу так, словно по ней проводят остро заточенным лезвием, едва касаясь, невесомо. Выступают первые капельки крови. Они тускло блестят, как крохотные рубины. — Ещё…«Хороший мальчик. Послушный.»
Третий удар.«После каждого удара ты будешь просить «ещё».»
Кнут прорезает кожу. Теперь это не пара рубиновых капель. Рана тонкой чертой теперь украшает бледную с выступающими позвонками спину. Мальчик сжимает зубы так, что скулы буквально сводит, превращая в камень. Руки в кандалах дёргаются под аккомпанемент звона тяжелого металла. Но он не издаёт ни звука, кроме… — Ещё…«Хороший мальчик. Послушный.»
Четвертый удар.«Ведь ты плохо себя вёл.»
И снова ни звука, кроме того, единственного «ещё…». Мальчишка терпит. Терпит несмотря на то, что раны становятся все глубже, что с каждым новых ударом слышит треск внутри себя. Глубоко. И этот треск лишь набирал силу. — Ещё… — хриплым шепотом, на грани слышимости.«Хороший мальчик. Послушный.»
Пятый удар.«А когда питомец ведёт себя плохо, он получает наказание.»
Физическая боль… она есть. Ее не проигнорировать, не уменьшить. Тело слабо реагирует, инстинктивно дергает. Мышцы сокращаются под звон кандалов. Но терзает мальчика не это. Та боль, что внутри, ударяет гораздо сильнее, обжигает нутро каленным железом после каждого покорного «ещё…». Эти раны не залечить никакими примочками, целительными отварами, от них не избавиться. Они будут кровоточить, теряясь в знакомых петлях бесконечности. — Ещё…«Хороший мальчик. Послушный.»
Удар следовал за ударом. Паузы слишком выверенные, короткие — длинной в один рванный вздох и три, будто бы заговоренные буквы, которые срывались с его языка, как на повторе. Первый тихий и болезненный стон звучит лишь после седьмого удара. Именно тогда мальчик не выдерживает, а с прокушенной нижней губы скупо сочится кровь. Чужая рука запутывается в волосах, сжимает их, оттягивает, заставляя невольно запрокинуть голову, выгнуть шею. — Как думаешь… закончим на этом? — до слуха доносится вопрос. — Или считаешь свое наказание недостаточным? — чувствовалась насмешка, неприятно оседающая на обнаженном, словно оголенный и незащищенный нерв, теле. Эти два вопроса всегда звучали, стоило первому стону сорваться с губ — своего рода кульминация. Они могли считаться бессмысленными, должны были считаться таковыми. На деле это было ещё одним ударом, по-своему заключительным, контрольным и… унизительным, ломающим мальчишку до хруста, который слышал лишь он и больше никто. Его словно заставляли признать вслух, что он не заслужил пощады, лишь больше ударов. Приводили к пониманию и принятию того, что согласен с тем, что вёл себя недопустимо, что заслужил наказания, хочет его, нуждается в нем. И это разъедало изнутри, практически убивало. — Ещё… — почти просяще. Оглушающе громкий смех, больше похожий на скрежет, заставивший содрогнуться, был ему ответом. Оборвался он лишь с новым ударом, что без жалости рассек кожу. И он был не последним…***
Мерное капанье воды. Совсем тихое, но сейчас оно казалось чем-то оглушающе громким. В клетке кроме мальчишки уже никого не было. Собственный голос сорван от криков. Руки больше не скованы, но разодранные в кровь запястья беспрестанно саднили, становясь напоминаем, что все это не кошмар, не бред воспалённого сознания, а самая, что ни на есть, реальность. Сам же мальчик лежал на холодном полу, прижав колени к животу. Он дрожал. Зубы мелко стучали. И каждая рана на коже, казалось, пылала, буквально горела, разъедающим плоть, огнём. Мальчишка будто бы лежал на ковре из плотоядных шипов, что вгрызались в него, пытаясь отхватить от него кусок побольше, и яд их отравленных, кривых и изъеденных гнилью зубов просачивался все глубже, достигая сердца. Действие гипноза спало, позволяя столкнуться с жестокой действительностью. И воспоминания вонзились в него с силой, что была способна раздробить в мелкое крошево все кости… до единой. От этого не отмахнуться, не забыть. Оставалось лишь лежать со всем тем, что осталось. Вот только… у него не осталось ничего. Даже брата. В ушах до сих пор звенел его последний крик, что сменился хрипами оглушающим бульканьем крови из распоротого горла. Где-то раздался жалобный писк — очередная крыса, загнанная в угол, которая больше не выберется отсюда. Мальчишка поднял взгляд к потолку. Темно. Нет выхода. Капли воды. Едкий запах медности крови, влажность, почти лишающая дыхания, сплеталась с гнилью в толстый, невидимый жгут, стягивающий глотку. Мальчику казалось, что он сходит с ума. Страх, лихо смешанный с яростью и осознанием собственного бессилия, подбирался все ближе и в конце застрял сухим комом в горле, не проглотить. Где он? Мальчик лежал на холодном каменном полу и практически не шевелился, лишь чуть вздымающаяся грудь говорила о том, что ещё дышит, ещё жив. Хотя уместнее было бы ко всему добавить слово «пока». Пока ещё дышит. Пока ещё жив. Да, так точнее. Ближе к сути. Сколько он уже тут? Мальчишка не знал, сколько он уже здесь. Ощущение времени затерялось где-то среди этих камней, от которых так часто эхом отражались его стоны, крики, надсадное дыхание и скрежет ногтей по полу. Никак не получалось подсчитать с педантичной точностью ни годы, ни месяцы, ни недели, ни дни, ни часы, ни тем более минуты, попросту не хотелось. Ничего не хотелось.«Крик старшего брата — пламя… Его слёзы — искры… Жарко. Действительно жарко. Порывы ветра словно играли с языками пламени. Воздух настолько горячий, как будто сам плавился от этого жара — казалось, если вдохнёшь, он безжалостно обожжет легкие. Едкий, как кислота, запах крови въедался в слизистую носа, разъедая ее изнутри. Этот треск… Треск поистине адского пламени — именно с этим звуком его жадные и оголодавшие языки сжирали все, что вставало на пути. Их с братом дом, покой и уютно-шуточные перепалки, родные улыбки и руки, машущие с фотографий… ничто не устояло перед этим огнем. Надо вызвать полицию, пожарных. Позвать хоть кого-то. Но… Синие волосы очерчены горящим домом… Братья не сделали это. Не смогли. Не знали, как. Ноги будто бы вросли в землю, не позволяя сделать ни шагу. Просто стояли и смотрели, как их дом, объятый пламенем, сгорает до тла. Ещё полчаса и… не останется ничего, лишь остывающие угли. Они медленно моргали. Глаза горели под веками. Младший из братьев опустил, слезящиеся от дыма, глаза вниз, практические тут натыкаясь на свои аккуратные чёрные ботинки на небольшом каблучке с квадратными носами. Они были совсем новыми. Их ему буквально на днях подарили родители. Вот только сейчас их и узнать-то было сложно… все в копоти и саже. Никуда не годится. Неправильно. Так не должно быть… Крик старшего брата — пламя… Его слёзы — искры…»
Мальчишка и сам не понял, в какой именно момент в его голове появилась зыбкая мысль о том… а был ли вообще «старший брат», были ли «Сиэль»? Но эта мысль все крепла. Даже своё собственное имя казалось чужим, почти незнакомым, неузнаваемым, а уверенность в том, что оно когда-то ему принадлежало таяла… подобно залежавшемуся снегу по весне. Все словно бы ускользало сквозь пальцы — никакой возможности удержать, ни малейшей. А образы брата, все доказательства того, что тот когда-то существовал, вдруг исчезли со взмахом алых, словно кровь, волос, под звук совершенно незнакомого, потустороннего не лишённого удивительной мелодичности с едва уловимой мужской бархатистой хрипотцой смеха. Зачем он здесь? Для чего? Слова его мучителя напитанные зловонием гнили уже нашли своё место в его израненном, покрытом шрамами, теле. Их шелест искушающе шептал, что может… стоит сдаться? Зачем он все ещё пытается сопротивляться? Почему? Ведь так было бы проще. Легче. Боль, изнуряющая плоть, терзающая разум… она бы прекратилась. Так… почему не прекратить бороться? Кто он? Нити мыслей продолжали виться в истощенном разуме, соединяясь воедино, образуя неведомой сложности новый узор, невообразимо крепкий в своих плетения. И лишь за мальчиком был выбор… ухватиться за него или поддаться шёпоту, позволить себе упасть в чёрную непроглядную бездну. Слаб ли он? Нет. И этот ответ в его разуме был стойким и несокрушимым монолитом. Сейчас мальчишка не мог даже толком пошевелиться — не было сил. Никаких причин для того, чтобы звучало столь непоколебимое «нет». Но мальчик был уверен, что не слаб, никогда не был слабым… даже осознавая, что совсем скоро он окажется том же столе, что и бр… брат? Но у него не было брата. Он единственный ребёнок в семье, наследник рода Фантомхайв. Кто он? Стена забытья внутри, казавшаяся непробиваемой, незыблемой… Первые трещины стали появляться. Был ли Сиэль? Мальчишка попытался собраться с силами — первая попытка принять сидячее положение. Собственные икры напряглись. Ноги двигались… медленно и неохотно. Ладони стали опорой, впечатавшись в каменный пол. Он был. И… Неудача. Правая нога подвела, неудачно соскользнув, так и не став надёжной опорой. Всегда был. Мальчик попытался снова. И снова… тщетно. Есть и будет. Исполнить задуманное действие, такое простое в своей основе, но сложное в воплощении, получилось с шестой попытки. Кто он?Сиэль Фантомхайв. Единственный сын Винсента и Рэйчел Фантомхайв. Наследник рода Фантомхайв, графского титула. И пока дышит… не опустит руки. Не сдастся… пока жив.
***
Тени, рождённые дрожащим в факелах пламенем, выглядели зловеще. Тяжелые камни, лежащие друг на друге, создавая своим единством стены… при приглушенном свете все казалось на редкость гнетущим, а сами камни, по которым скользили причудливой паутиной тени, давили, как и прутья клетки, куда привели Сиэля. Видневшиеся в прорезях насмешливых карнавальных масок глаза всех тех, кто стоял по ту сторону клетки, скользили по маленькому Сиэлю раздвоенными змеиными языками, облизывая чуть солоноватую кожу. Мерзко. Грязно. Казалось, что с каждым мгновением, на которые затягивались смотрины, мальчишка все больше терял какую-либо связь со статусом «человек», становясь вещью… без дыхания, без бьющегося в груди сердца… просто вещью с постыдным клеймом на спине, что безжалостно выжгли на коже, той самой, которой касались эти руки и не только, оскверняя с неутолимой жадностью некогда невинное и нетронутое никем тело. Они что-то говорили, но Сиэль почти не слышал их слов — казалось, они звучали слишком глухо, достигая слуха, но не дотягиваясь до разума. Тошнота снова подступила — рождаясь в ногах, волной поднималась выше, своей едкостью щекоча корень языка, заставляя сглатывать снова и снова… снова и снова, лишь притупить это мерзкое ощущение. Дико. Неправильно. Постыдно. Грязно. Тело было напряжено так, словно мальчишка был готов в любой момент давать отпор, что бы ни произошло. Тревога оголодавшим зверем вгрызалась в плоть, в то время как едкий, словно самая настоящая кислота, страх оплавлял кости. Да, внутри был лишь страх. Но не тот, поверхностный, а более глубокий, животный, когда хотелось бежать без оглядки, сбивая в кровь ноги, и все лишь для того, чтобы найти укрытие, спрятаться, забиться и сжаться, как испуганный зверек. Но… бежать было некуда. С пьедестала, что стоял в центре зала, даже не потрудились смыть кровь мальчишки, что попрощался с жизнью совсем недавно под весёлый гогот этих чудовищ в белоснежных карнавальных масках. Сиэль раньше не особо понимал, что такое «вера в Бога». Но это совершенно не мешало ему каждое утро по воскресеньям ходить в церковь с матерью — иногда к ним присоединялся отец, однако подобное случалось настолько редко, что хватит пальцев одной руки, чтобы подсчитать все те «разы». Также, это не стало препятствием к тому, чтобы молиться перед завтраком, обедом или ужином — в такие моменты мальчишка относился ко всему проще, чем взрослые, предпочитая не просто благодарить за еду на столе, но даже успевал попросить у загадочного Бога мороженное или еще что. Мама всегда говорила ему, что нужно верить, действительно, верить. Может, все так, потому что он не верил? Поэтому Бог не пришёл?..______________________________________________________
Тепло и сухо. Не горит огонь инквизиции, нет чертей, которые бы ждали своих жертв в пыточных камерах. Ад, но такой далекий от наших представлений. Нет нужды применять какие-то ухищрения, чтобы мучить души после смерти; терзать их до тех пор, пока они не превратятся в пепел. Ни к чему здесь пытки, так как у каждой души свой Ад, персональный. Не чувствуется даже дуновения ветерка, лишь заблудшие души воют в этих вечных сумерках. Языки пламени потухли, время остановилось. Часы не властны над этим миром. Вместо земли лишь остывшие угли. Вместо зелени, сухие ветки… Казалось, достаточно лишь спички, чтобы спалить все тут. Но огонь больше никогда не охватит это царство смерти, здесь нет воздуха.«Может, все так, потому что я не верил? Поэтому Бог не пришёл?..»
Да, все так и было. Голос. Сначала был голос. Именно он перезвоном колокольчиков пронзил здешнюю могильную тишину — так звучала чистейшая душа. Но не та, что горит своей чистотой особенно ярко, скрывая пустоту внутри себя, лишь затем, чтобы через мгновение погаснуть насовсем. Нет. Сила… она ощущалась, несмотря на дрожь, рождённую страхом и отчаянием.«Здесь есть кто-нибудь? Хоть кто-то меня слышит? Хоть кто-то?..»
Душа посылала свой зов, но не Богу, как должно было быть в каком-нибудь правильном мире. Она стала маяком, что обращалась будто бы с самих пустынных небес к черным сердцам всех обретающихся где-то внизу чудищ. И они… слышали этот зов.«Убейте их! Убейте их! Убейте их! Убейте! Убейте!»
О-о-о… эта неповторимая симфония невинности, объятая тонкой вуалью тьмы — танцевать в лунном свете, наполняя тишину меж перезвоном поистине нечеловеческим хохотом. Все взывает к утолению голода. А в этот раз голод, распаленный отзвуками чужой души, будто бы особенно силён. Этот голод нестерпимо колет и дразнит. Первый демон, сложив вороньи крылья, чувствует второго… его голод, нетерпение. Но сам не делает первого шага — наблюдает, выжидает, словно не уверен до конца. А ловкие паучьи лапы уже плетут свою паутину — их шорох, казалось, слышен на мили вокруг. — Это так непристойно… так порочно… неописуемо сладко… запретно… — паук не таится, его шёпот звучит восторгом, неистовым вожделением и, конечно же, нестерпимым голодом. Он будто бы смакует невинность души, дегустирует ее страх, смешанный с отчаянием, что сладко перекатывается на его языке. А ворон, замерший неподвижной статуей, продолжает наблюдать за душой, что смогла призвать к себе сразу двух демонов. Делить душу с кем-то? Стоит ли подобного хоть какая-то душа? — Заключи сделку со мной… — звучит шепот паука, под звук которого мальчишка наверняка мог ощутить прикосновение паучьих лап, но… не к телу, а к тому, что таилось много глубже. — Стоит тебе пожелать, я обращу день в ночь, сладостную истому в невообразимое страдание, ложь в правду… Паук плёл свою паутину, пропитывая каждую нить влекущими речами, но ворон слышал иное… правду, что крылась в отзвуках его речей: «Я проткну твою нежнейшую кожу своей иглой. И медленно высосу твою сладострастную душу, наслаждаясь каждой каплей столь редкого нектара.» Но кто его осудит в этой могильной тьме из скверны, стылого холода и смерти? Ворон слышал и другие голоса, другие души…«Я хочу вечную жизнь!» «Деньги! Мне нужны деньги! Много денег!» «Власть! Я хочу абсолютной власти! Чтобы все эти заносчивые засранцы лизали мой зад и благодарили за то, что я им это позволил!» «Пусть он меня полюбит! Пусть смотрит лишь на меня и ни на кого больше!» «Хочу красоту! Хочу быть ослепительной!»
…но они слишком тихие, слишком слабые и ничтожные, чтобы привлечь внимание. Абсолютно пустые. Без вкуса. Человеческий аппетит стал воистину необъятен, хотя так было всегда. Их эго достигло непостижимых размеров. Смазывая свои убогие мечты собственными испражнениями под звон желтых монет, они обожествляли самих себя, не замечая, как неотвратимо гниют изнутри.«Мне… мне нужна… нужна сила… Чтобы выжить! Чтобы заставить страдать тех, кто… кто сделал это со мной, с моей семьей!»
Душа звучала все громче, увереннее, не лишаясь при этом своей надломленности, надрывного отчаяния и чарующих ноток страха, который тоже никуда не исчез. Это дразнило, влекло. — Какой маленький молодой господин… — все же заговорил ворон под тихий аккомпанемент из шелеста собственных перьев. — Но жертва уплачена. Мы явились. Этого уже не изменить. Мертвых не вернуть к жизни. Ты можешь заключить сделку с одним из нас и твоё желание будет исполнено… — Заключи ее со мной… — паутина затягивается туже, ещё немного… и из неё будет не сбежать.«Мне нужны оба! Я хочу вас обоих!»
— Оя-оя... Какой ненасытный ребенок… — протянул ворон. Он все ещё сомневался. Не был уверен до конца в том, стоило ли идти в услужение, связывать себя, чтобы за все получить лишь половину души. Но с другой стороны… Отдавать ее целиком без борьбы? Немыслимо. Что ни говори, а демоны слишком честолюбивы, слишком алчны для подобного акта неслыханной щедрости.«Я хочу вас обоих!»
Прозвучало неожиданно настойчиво. Человеческий аппетит воистину не имел ни конца, ни края. Конечно, можно было заявить, что перед ними ребёнок, который не осознавал, что делал. Но он… все понимал. Несмотря на хрупкое детское тело, звучал громко и решительно, впрочем, не утратив при этом капризность юности. — Ты восхитителен… — шепчет паук, вонзая своё жало в язык мальчишки, оставляя на нем свой знак, который не стереть, от которого не избавиться. Ворон оказывается ближе. Он не говорит ни слова. Вместо этого... Его перья в невесомой, но вместе с тем властной ласке касаются лица мальчишки — его левый глаз закрывается, по коже стекает кровавая слеза, окрашивая своим багрянцем смоляные перья. — Ваш первый приказ, мой господин? — два голос звучал синхронно, не уступая друг другу даже на мгновение.«Убейте их… Убейте их всех!»
Душа посылала свой зов, но не Богу, как должно было быть в каком-нибудь правильном мире. Она стала маяком, что обращалась будто бы с самих пустынных небес к черным сердцам всех обретающихся где-то внизу чудищ. И они… слышали этот зов. Приняли его.