***
ларри часто задевает его как бы невзначай. он просто тактильный. да, просто не ко всем, просто, эм… ни к кому. дерьмо? да ладно, что такого в том, чтобы лишний раз хлопнуть по плечу сидящего на полу друга, когда тащишься в толкан посреди ночи? что такого в том чтобы ворошить его волосы иногда? хоть они и сухие, пористые, убитые. но от этого так прошибает нервным глубоким теплом, что будто он нырнул под воду и захлебывается. в нежности? все-таки, дерьмо, да. ларри смотрит в серый потолок и отмечает старые пятна от соседских потопов. как он вообще раньше жил? нормально же? нормально? он хочет к салли. как маленький ребенок к маме. а разве маленькие дети дрочат на маму? он делает это впервые, и его словно обливает помоями от осознания, но все это не так просто, как кажется. горячая кожа под пальцами и щекотно струящаяся с конца скользкая смазка. он не дрочит на своего друга, это не так, это не так, не так… джонсон тупо упивается этим болезненным ощущением хуй пойми чего, иначе он взорвется, и оргазм приносит именно это чувство — это как специально нажимать на больной зуб, чтобы потом все тело пульсировало, и боль была бы настолько сильной, чтобы застилать все остальные эмоции. он больше не тронет его и пальцем, пусть так будет ещё больнее. мама обычно не готовит ему ланч в школу, так как уходит на работу слишком рано, и обычно ему плевать. сегодня он режет кривые сендвичи с сыром и огурцом. салли не сможет отказать ему. они сидят на лестнице у подсобки, где обычно курят. самое подходящее место, потому что фишер не станет даже слегка поднимать маску при людях. — ты сам готовил их? ларри нервно чешет затылок, понимая, что не сможет соврать, что это лиза. он слишком очевиден. — я честно хотел сказать, что это мама, но ты знаешь, что она не готовит мне. я все равно не смогу соврать тебе, — взгляд салли стеклянеет, ведь он может. он то постоянно врёт ларри. — и только попробуй сказать мне, что не голоден. я знаю, что ты ни черта не ешь. — ларри, я… — но если не хочешь, я не буду тебя заставлять. просто я волнуюсь, чувак, — а взгляд ларри вполне читаемый, даже слишком. — спасибо, — салли гипнотизирует ланч-бокс. и все же достаёт из него бутерброд. он действительно не сможет отказать ему. от этого щемящего чувства щенячей нежности хочется расхуярить свои бедра в мясо. он так всегда делает, когда ему сложно справиться с эмоциями. салли знает, что у него не может быть друзей, это все неправда, он принимает слишком близко к сердцу. а ларри его единственный друг. хочешь все испортить? да даже если и хочет, ещё рано, ещё недостаточно. салли смотрит на свои пальцы-палочки. ещё недостаточно. недостаточно крутой, недостаточно красивый, недостаточно худой. недостаточно жалкий? ты ведь хочешь, чтобы он тебя жалел?***
они сегодня будут пить пиво ночью. значит, надо есть поменьше, в пиве много калорий. почему он вертится перед зеркалом, как девчонка? как будто с этим протезом будет какая-то разница. но сегодня он выбирает не заплетать хвостики, а распустить волосы, чтобы они падали на лицо — как по-блядски. достаточно круто? заправляет волосы за ухо, оставляя пару прядок у лица. теперь достаточно. ларри машет ему рукой, когда тот заходит в комнату. а как же? обычно они всегда обнимаются при встрече. пьяные глаза точно черные, сосущая горячая темнота, широкие в полумраке зрачки — черные дыры. ресницы черные, густые, длинные. салли не пялится. почему такое вибрирующее неловкое расстояние, как между одинаковыми полюсами магнитов? салли ковыряет и так изодранные маленькие пальцы, кровь на изжованной кутикуле запекается на глазах. это игра? он в такие ещё не играл. какой тут босс? сколько сохранений? ещё пару глотков, и он сыграет. они курят на заднем дворике, в серо-синей темноте осенней ночи виднеются мрачные очертания домика на дереве. ларри как-то проговорился, что до салли никого туда не водил. салли думает, что он врёт, но все равно гордость вперемешку с непонятными выебонами перед самим собой ползут мурашками по шее куда-то в горло. или это просто такая холодная ночь. да, ему холодно. руки высохли и окрасились в трупный фиолетовый. ему нравится: кожа красиво обтягивает кости. — эй, братан, ты же совсем замёрз, — слышится будто издалека пьяный скрипящий голос, — пойдём домой? салли оборачивается, ведомый родной гнусавой хрипотцой. кажется, он и правда дрожит. он был слишком снаружи себя, чтобы это почувствовать. — не хочу, — до третьей затяжки ему казалось, что он не пьян, — хочу сидеть здесь, надо башку остудить, — а теперь его мажет серьёзно, но он снова затягивается, думая о том, что вот этот треск тлеющей бумаги звучит вкусно. надо было поесть все-таки. джонсон вздыхает, он не тот, кто будет ему что-то запрещать. но… он вынимает длинную костлявую руку из рукава красной зипки и притягивает фишера к себе, укрывая его. он делает это без задней мысли, и только в процессе осознавая, что опять спасовал перед обещаниями себе самому — никакой силы воли. и пока ларри глотает резко перекрывшее дыхание тупое сердце, салли чувствует, как рдеют и плавятся под волосами уши. так вот какая игра: не упасть в обморок от давляка. действительно, сложно. сложно не жаться к горячему телу — а ларри сам в одной футболке под толстовкой — первый бой, и сразу провалено. он бы вообще втерся к нему в теплые тощие ребра, но упадёт. сигарета почти догорает, салли охота прижать её пальцами, но не рискует — велик шанс получить по шапке, и вся идиллия рухнет. — засунь в рукав, — ларри касается его запястья, задевая сухожилие. а сал загипонтизированно пялится (все-таки он пялится, ну хули поделать тут) куда-то в сторону кадыка, покрытого короткой тёмной щетиной. — ты моя сирена, — бычок падает в аккурат рядом с голубым кроссовком — ещё б немного, и батя бы его убил. — че? — ларри кладёт ему ладонь на лоб, запоздало вспоминая о протезе — слишком чётко ощущается интимность, чтобы закрывать лица масками, но это же сал. — нет, чувак, мы идём в комнату. — я вот уже почти отрубаюсь, но… твой голос меня зовет, — зрачок здорового глаза широкий как дырка в колодце рядом с апартаментами, а ларри ничего не видит, он не знает, куда деться, — и я всегда иду за ним. под маской салли пьяно лыбится, почему-то совершенно ясно осознавая, что говорит. вот только сирены зазывали на смерть, а ларри добрый. но смерть от этого смертью быть не перестаёт. он утыкается в шею джонсона, царапая её краями протеза, но тот все равно этого не чувствует — ему щекотно: в шее, от распущенных волос, её обвивающих, и немного под рёбрами, и в паху — просто так. ну это дерьмо, серьёзно. салли не знает, куда деть руку, которую так и не всунул в рукав зипки, и кладёт её на острую тазобедренную кость, выступающую даже под тканью джинс. а ларри сейчас устроит акт самосожжения, ему настолько комфортно, что хуево, и хочется сбросить с себя это тщедушное тельце, пока не поздно. да поздно уже, поздно. — я люблю тебя, — эта фраза кажется ему уместной и достаточно двусмысленной, чтобы прохрипеть её в лохматую макушку. его «я» расщепляется на атомы прямо здесь и сейчас. как легко было это сказать, и как страшно после этого продолжать жить. как легко произносить эти слова, будто в них и ничего нет. — и я тебя люблю, чувак, — у салли кружится голова. он либо больше не пьёт, либо начинает нормально есть. — ты мой самый лучший друг. и все-таки лучше бы он этого не говорил. когда двусмысленная фраза понимается не в том смысле, в котором тебе бы хотелось, как-то слишком неприятно хуево сводит живот потом. но, наверное, это к лучшему. и как-то глотать немного больно, но он потом ещё посамобичуется. это не ново. — ты пьян, чел, пойдём спать, — ну, значит, можно позволить себе последнюю слабость — почесать ему за ухом, как иногда чешет гизмо, когда приходит в гости. — ага. за тобой — куда угодно, — салли пьян, но не настолько, чтобы не играть. потому что по-серьезному он боится. боится сильнее, чем любого ебанутого ночного кошмара или призраков по углам апартаментов. он не умеет нормально. ларри не рискует лечь рядом, а салли мирно спит на его кровати. ну, гостеприимный хозяин уступит свою койку, а сам ляжет на холодный пол. даже если они уже тысячу раз спали вместе. протез лежит на тумбочке у кровати, и салли носит его, даже если ларри уже сто раз видел его лицо. салли что-то лепечет во сне, а ларри нервно сглатывает в себе желание его обнять. давать ему свою футболку (любая из которых будет ему велика) — уже как извечная традиция. и так же традиционно убеждаться в том, что выглядит он в них потрясающе. главное, не думать о мясной нарезке шрамов, уже изменивших очертания костлявых плеч и бедер. ну, он говорил, что больше так глубоко не делает. но он ведь не ларри, чтобы не уметь врать? напряжение колется из воздуха вперемешку с пьянящим комфортом, это вроде не совместимые состояния? ларри всегда провожает его до лифта, чтобы обняться без лишних глаз. салли думает украсть у него одну из футболок, думает, что джонсон бы ему и так отдал все, что есть, но так не круто. надо что-то сделать. надо ли это ему? эксперимент. он не хочет бросать все так, как будто между ними все-таки пройдена та самая черта, которую они и так перешагивали для дружбы слишком часто, но не до конца. и это так и останется здесь, в этой точке, а что будет потом? ну и он же хотел поиграть. ларри слышит характерный щелчок — ремни. он расстегнул маску? он любит смотреть на его лицо. салли давит ему костлявыми пальцами на колючую шею и опускает голову, и ларри становится страшно. его целуют в щеку, и у ларри в голове выключается свет. дальше он не помнит (оказывается, помнит, даже слишком ярко: так, что потом ещё неделю от этого горячеет в штанах — такой тупизм. джонсон, ты просто жалкий спермотоксикозник). ларри смотрит в его глаза, и между ними будто какое-то поле, его так сильно тянет, как не было раньше никогда, так сильно, что он делает что-то быстрее, чем даже приходит мысль об этом: он неаккуратно и смазанно целует фишера в губы, точнее в зарубцованный разорванный рот, надеясь, что эдиссон на самом деле не смотрит в свои камеры. а салли хватает его за челюсть, впечатываясь зубами в ответ. теперь должно стать полегче. нет, это не игра. в такие игры сал играть все же не умеет, он постоянно умирает. он ответно смотрит в карие глаза и чувствует пелену в них. разве не должно было стать легче? он уже давно научился распознавать его грусть, он считывает все, что тот пытается скрыть. — и я тебя люблю, ларри, — он говорит это тише и ниже, чем рассчитывал, но громче, чем это звучало в голове. джонсона прошибает холодом. то есть салли был не настолько пьян вчера. он все понял? он специально сказал так? придурок. — ага, я помню, что я твой лучший друг, — он усмехается, но, видимо, палит свою боль. ведь эти слова ничего не значат? в целом, внезапное сосание у лифта тоже может ничего не значить. — да. но разве люди в отношениях не лучшие друзья друг для друга? — салли держит протез в руке, и поэтому ларри может видеть его кривую хитрую лыбу беспрепятственно. реально придурок. — кстати, можно мне украсть у тебя футболку? — я тебе все отдам. он так и знал, не надо было спрашивать.