Прощай на рассвете

      Палящий огненный шар давно скрылся за ровным горизонтом, но от песчаной поверхности земли всё ещё тянулся жар. А после горячего дня, ночь на вестерн опустилась холодная и ветреная.       С чистого синего неба, по которому тревожно бежали редкие желтоватые облака, огромная луна равнодушно глядела на небольшой городишко. Стихшие на его пустых улицах пыль и шум, нищета, тоска и болезни, которым здесь нет конца и края, её совсем не беспокоили. Люди тут отданы на произвол жестокой судьбы.       Тишина накрыла дощатые одностенные домишки и хижины, торчащие по обеим сторонам от дорог. Она звенела так, что в случайную минуту у заблудшей души по всему телу пробегала мелкая дрожь, и лишь где-то далеко, из старого салуна доносилась тихая, заунывная мелодия банджо.       Но вот её нарушает неторопливый, глухой стук копыт. Молодая лошадь, привыкшая к буйному, изнурительному скачу по пустынным далям бескрайнего запада, недовольно фыркает, выходя из-за угла, когда её настойчиво тянут за вожжи и останавливают на самой окраине поселения. Наездник уверенно спрыгивает с неё и, поправив широкополую шляпу, похлопывает животное по сильной шее, поглаживая пыльную тёмную гриву.       Лошади неутолимо скучно торчать в этом захолустье целыми днями без движения, без отчаянных погонь от шерифов, и своими умными, тоскливыми глазами она с претензией смотрит на хозяина. Тот же в ответ виновато усмехается, но тут же стихает, делаясь непривычно серьёзным даже для себя, и поджимает губы, прислушиваясь. Но вокруг ни звука. Только где-то в конце улицы в доме захлопнули ставни.       Марин надвигает головной убор на горящие глаза и пылко шагает через дорогу, оказываясь у знакомого, почти родного дома. В его движениях, несмотря на нескрываемую дерзость и резкость являлось смутное беспокойство. Он останавливается, бережно проводит грубой ладонью по неровной деревянной двери и, застопорившись на середине, тяжело вздыхает, зажмурив глаза. Нахмурившись, он тянет на себя металлическую ручку и медленно входит внутрь, всматриваясь в темноту. Окна распахнуты, дверь как всегда не заперта... Человеку, остановившемуся в этом жилище нечего бояться.       Мокану мельком окидывает взглядом одну единственную комнату – полупустую, куда люди приходят лишь чтобы отоспаться, где им не нужно что-то кроме небольшой печи, стола, места для сна – и проходит за ширму в противоположном от двери углу. В глаза сразу бросается потёртая гитара на изношенном ремне и, собственно, спальное место, представляющее из себя кровать из сена, а над ней – прибитый рог, на котором удобно висел блестящий револьвер. Но это всё совершенно не привлекает внимания Марина, он приковал задумчивый взгляд к безмятежно спящему в постели Аркадию.       Мокану замер как вкопанный и, кажется, даже перестал дышать, любуясь, как холодный лунный свет, проникая через окно с массивной деревянной рамой, касается его ровных очертаний лица, всегда такого равнодушного и невозмутимого, но порой уж слишком поддающегося пожару азарта. И Марин искренне уважал, даже любил это: стойкость и расчётливость Аркадия на очередном ограблении невероятно быстро и контрастно сменялись на горячечность и пылкость в спорах с компаньонами на привале. Но что дёрнуло Мокану самому провоцировать его, брать на слабо и собственноручно направлять на себя целую бурю его неуправляемых эмоций?       Марин грустно усмехается. Ему всегда нравилось обращать на себя особое внимание Аркаши, пусть даже в негативном ключе. И всё-таки до таких крайностей дело никогда не доходило. В груди что-то очень болезненно сжалось. Какое-то безнадёжное отчаяние и в то же время удовлетворение растекались в его душе в этот тихий момент. Словно ничего в мире больше не существует кроме них двоих, а будущее зависит только от решения, которое примет сейчас Марин. Но делать этого слишком уж не хотелось. Всё, о чём он сейчас мечтал – растянуть этот миг как можно сильнее, а лучше, чтобы время и вовсе остановилось навсегда. За рамками этой ночи его ждёт нелёгкая и безрадостная жизнь бродяжного бандита, слишком тяжёлая, чтобы из-за такой глупости упускать из неё лучшего друга и верных спутников, но переступить через своё самолюбие, кажется, было ещё тяжелее.       Он опускает глаза, словно извиняясь то ли перед Аркадием, то ли перед самим собой. Взгляд цепляется за старый стул у кровати, где оставлены огарок свечи и спички. Марин нагнулся и, подняв взгляд на Аркашу, поджог фитилёк. Золотое свечение расплылось вокруг, мягко касаясь лица Аркадия. Мокану присел на корточки, покорно сложив руки на коленях и тепло улыбнулся, прокручивая в голове самые красочные моменты их общих лет, начиная случайным знакомством и заканчивая всеми несказанными словами. Кажется, одно только присутствие Аркаши могло излечить все раны и душевные терзания.       Мокану никогда не перестанет считать его своим самым близким человеком и теперь хотел навсегда сохранить в сердце каждую деталь его завораживающего облика: выражение родного лица, поблёскивающие пряди волнистых волос на подушке, ровные, худощавые руки, изящно сложенные на вздымающейся груди, тонкие пальцы, которые всегда так уверенно сжимают блестящий кольт... Кажется, ничто не могло оторвать Марина в этот миг от любования. Пусть где-то в душе он чувствовал, что времени до рассвета остаётся совсем немного, и неизвестный путь снова зовёт его покинуть этот город, правда, уже в одиночку, но он силился задержаться здесь хотя бы на ещё одну минуту. Лишь когда он полностью пережил и исчерпал всё своё сожаление, тоску, в молчании разделив их с другом, он наконец отвернулся от него и задул свечу, в последний раз невзначай коснувшись его руки.       Мокану бесшумно поднялся и, холодно подняв голову, направился к выходу. Уже на пороге он обронил короткий взгляд на ширму и, навсегда простившись с другом, покинул дом.

***

      Аркаша просыпается без привычной ухмылки на лице. С пустыми, бездумными и бездонными глазами. Сны смешались в блёклое варево из звуков, чьих-то голосов и выстрелов. Очередное пробуждение из-за пули в голову. Царство Морфея не очень-то любит Аркадия: умирать каждую ночь, а потом открывать веки от пыльных лучей утренней зари такое себе удовольствие. Ничего нового. Ничего необычного.       Садясь на край жёсткой постели, он замечает сапоги, стоящие на полу. Аркаша точно оставлял свои с другой стороны ширмы. Секундное желание потянуться к оружию, что висит на стене, затушит внешний вид ботинок.       Не грязные и не чистые, принадлежат человеку неоднозначному, если смотреть с толикой морализма. Тому, который провёл в них далеко не одну погоню, далеко не одно преступление, тому, кто заливисто смеялся и шутил лучше всех, кого когда-либо встречал Аркадий, тому, кто всегда мог протянуть руку помощи, отдать последнюю рубашку, если нужно будет. Сапоги определённо Аркаше знакомые, принадлежавшие человеку однозначно близкому. И человек этот, к слову, довольно бережливый.       Их забыли.       А забыли ли? Точно?       Хриплый шёпот себе под нос – после вчерашних споров и не одной опрокинутой бутылки бурбона в голове не умолкает звон – горло дерёт неприятно:       — Без сапог ушёл... Дятел...

***

      Бахрома на брюках почти умиротворённо покачивалась от размеренной езды, верная кобылка тихо бурчала под наездником. Их ждала долгая дорога, неизвестно куда и неизвестно, зачем. Марину казалось, что так нужно. Какая-то его часть, запрятанная далеко, выражала сомнения. Покидать дом за спиной не хотелось, невозратимо тянуло назад.       В последнее время холодает, с одной стороны, пить хочется меньше – жара степей вынуждает всё чаще останавливаться и доставать флягу из жакета, с другой же, босым ногам неуютно от ветра, гуляющего по пустующей границе. Придётся разворачиваться.       Снова деревянная дверь, тихий скрип и теперь уже светлое помещение. Пылинки кружатся в лучах уж слишком щедрого солнца, и будто время замерло. Полностью. Аркадий устроился на всё той же кровати, скрестив ноги, и, положив на них гитару, перебирал струны, время от времени поворачивая колки, натягивая и ослабляя. Не поднимал глаз. Не молвил и слова. Настроил довольно быстро. Начал играть. Что-то своё, что шло от души, пальцы сами скользили и дёргали, зажимали, на вид беспорядочно, но по звучанию куда лучше многих, уже надовевших репертуаров в салунах. Аркаша талантлив. И долго же ему пришлось сидеть над инструментом, чтобы не только заучивать чужое, а ещё и научиться выдавать своё собственное, своё из глубин сознания с оттенками чувств и впечатлений.       Марин стреляет так же хорошо, как Аркаша угоняет лошадей на скаку, перехватывает повозки и за секунды их останавливает, если надо.       Мокану рисует планы местности и зданий на песке так же чётко, как видны их различия. Это захватывает.       Марин проходит за ширму совсем тихо, натягивает кожаные сапоги на голени, встаёт. Он не торопится, да и его, честно, не гонят. Хотелось бы остаться и послушать ту мелодию ещё немного, но Мокану быть навязчивым не привык, уходит так же молча, как и приходил. Аркаша поднимает глаза только чтобы посмотреть ему вслед.       Взгляд невольно цепляется за... кольт. Любимый кольт Марина с авторской золотой гравировкой, оставленный им на табурете минуту назад. Револьвер игриво поблёскивал, выглядывая из кожаной поясной сумки, словно прощаясь. Аркаша прикусил нижнюю губу и отдёрнул голову в сторону, с силой сжимая деревянный корпус гитары. Он всё понял.       Глухо хлопнула дверь, и снаружи послышалась неторопливая возня. В груди монотонно гудело что-то: то ли злость, то ли обида, то ли сожаление. Почему-то в моменте захотелось во весь голос крикнуть вдогонку Марину, что он трус, даже несмотря на то, что Аркадий на самом деле и не думал об этом. Вовсе нет.       Мокану слишком честолюбив, чтобы своими же руками застрелить лучшего друга, но, однако, не настолько, чтобы извиниться перед ним. И тем не менее, извинения он принёс, как бы там ни было.       Марин равнодушно взобрался на лошадь и терпеливо провёл по вожжам, глядя куда-то вдаль. Он знал, что сделал всё, что должен был, но что-то неумолимо держало его здесь, не желая отпускать. Снова. Нужно сделать лишь шаг. Шаг отсюда и навсегда.       Мокану решительно поднял голову и холодно вздёрнул вожжи. Лошадь тронулась. В утренней тишине послышался мерный стук копыт о дорожную пыль. Над горизонтом занималась заря, золотая волна которой накрывала городишко, подсвечивая скучные, тёмные силуэты его зданий.       Вдоль по улице, выходящей из населённого пункта, Марин без спешки вёл лошадь с совершенно опустошённым сознанием. В голове не было ни мысли, пока краем глаза он не зацепился за запертый бар, единственный на весь город. Перед глазами с мимолётной горечью пронёсся тот вечер. Вечер их пылкой ссоры, воспоминание о котором заставило Мокану поёжиться и со злобой отвернуться в сторону.

***

      Видеть Мокану сомневающимся, неспособным в момент принять решение, не всегда готовым брать всё на себя – это его привелегия. Пока все видят уверенность и решительность Марина, пока он берёт лидерство и наставничество на себя, лишь Аркаше дозволено заглянуть за ширму сознания, осязать его уязвимость кончиками пальцев. Это только его привелегия.       Согреваться редкими улыбками Аркаши, шутить с ним по-особенному, забыть, что от него вообще может веять злобой, что он способен взрываться на ровном месте – это его привелегия.       Пока все ощущают едкость в прямых, даже грубых высказываниях Аркадия, лишь пара людей удостоенны его смирения. Это только их привелегия.       Но это внегласное правило действует до той поры, пока обе стороны не начнут использовать это в своих целях. Пока не начнут этим злоупотреблять. До момента обречённости и нелюбви ко всему, что окружает.       — Я не думаю, что тот парень заслуживал пули...Честно.       Развязанный язык зачем-то вспоминает былое, пустое, уже ненужное. Зачем-то давит на его старые слабости и промашки, которые были старательно замазаны. Но карму так просто не очистишь, правда? Грехи, ползущие следом не смоет ни один чистейший горный ручей Орегона.       Марин указывает зрачками глаз на барную стойку, за которой никого нет. Они покидают компанию под предлогом заказать ещё выпивки у миловидных официанток, что снуют туда-сюда. Сегодня они не играют. Ни в бильярд, ни в покер.       — С тебя хватит виски.       Аркаша цепляется своими тонкими пальцами за стеклянное горлышко и вырывает бутыль из чужих рук, хмурит брови.       — Оставь.       Марин делает пару шагов назад, опирается на лестничную балюстраду, складывает руки на груди и просто смотрит. Этот присущий ему оценивающий взгляд всего и вся. Бесит.       — Не смотри на меня так, я знаю, что я мудак.       — Ты не..       Аркаша разводит руками, показывая полупустой салун. По сторонам слышны нескромные разговоры и хохот, кто-то во всю дымит сигарами, кто-то проигрывает товарищам недавно украденное. Обычно наполненный людьми самого разного класса – от шахтёров и трапперов, до редких солдатов, что добредали в эту глушь – а сейчас опустевший бар. Потому что их шайку боятся. И есть за что.       — Вроде сорвали куш сегодня. Тогда почему мне так погано, Марин?       На смену пассивной злости Мокану приходит растерянность. Он не знает, что ответить. Ибо чувствует то же самое, как бы активно не пытался это скрыть. Чувствует давно и отлично понимает – ему не идёт быть преступником.       — Аркаш, из этой игры не выходят. Живыми точно нет.       Марин не угрожает, вовсе нет. Просто сам об этом думал, слишком часто, смотря в потолок. Диалог тих и откровенен, эдакий спор полушепотом, где ни один из участников не желает другому зла.       — Плевать на это.       Собеседник вопросительно поднимает бровь, Аркаша оборачивается на небольшую кучку боевых товарищей, вылавливая знакомый с юности силуэт. На лице брата сочувствующая улыбка и грустный блестящий взгляд. Он тоже пьян, он тоже понимает всё. Только без слов.       — Я, блять, Данила сюда затащил...       Аркадий потирает покрасневшие глаза, чувствует нехилые угрызения совести, хотя дьяволёнок на левом плече всё нашёптывает: «Ну и сколько бы он пас этих лошадей? Он ведь достоин лучшего, верно?». Не такой ценой, нет.       Даня научил его седлать и ездить на скакунах, Аркаша притаскивал другу отцовский карманный пистоль, пустой, конечно, но зато с охапкой интересных историй и самых разных глупых шуточек про оружие, да и не только.       Детство бок о бок, с ума сойти. Пока росли и крепчали, эта тонкая и словно неважная грань кровности исчезла. Они знают друг друга всю жизнь, привыкли находится рядом и никак иначе быть не может.       Но потащить близкого человека вместе с собой на самое дно, привести в банду головорезов парнишку, что неделю назад сочинял свои шероховатые стишки, сидя под дубом? И на что Аркадий надеялся?       Да, вокруг не бедная жизнь, но за неё нужно выполнять грязную работу, куда грязнее уборки навоза – запачкать руки в крови, обеспечить себя кошмарами и жизнью постоянных скитаний. На тебя и твоих знакомых ведётся охота в реальном времени, все, кто тебя видел в теоритической опасности. Постоянные вынужденные меры, липкое чувство страха и жалости к себе, никакого превосходства в помине не имеется. О романтизации не стоит и заикаться, люди тебя ненавидят.       — Аркаш, не вини себя, — едва касается его плеча Марин, стараясь при этом унять своё собственное недовольство разговором. — Хочешь другой жизни – думай, что можно сделать. Это всё, что я тебе скажу.       Предложив приятелю придумать план, а не спьяну метаться налево и направо, Марин с тяжёлым вздохом разворачивается, собираясь идти обратно к компании, держа в руке свой бокал с рутбиром. Снова сбегает от размышлений и споров на эту тему. Снова затыкает голос своих чувств, а теперь ещё и чувств Аркаши, словно так и должно быть. Это действует на нервы, отзываясь неприятной болью от собственного бессилия. Аркадий давно ничего здесь не решает.       — А кого мне винить? — обыденно вспыхнув, с претензией останавливает он друга. — Кого? Тебя, что ли?       Тот останавливается и оборачивается, сухо оскаливаясь.       — Ты перепил. Хватит.       — А может, прекратишь делать вид, что ты всё здесь контролируешь? Сам ведь думал об этом, — наобум выкрикивает Аркадий.       Его голос застыл в гробовой тишине. Все разговоры мгновенно стихли. Присутствующие, включая их банду, покосились на это зрелище. Марин нахмурился. Происходящее нравилось ему всё меньше и меньше.       — А кто ещё? Ты? За всю свою жизнь не принял ни одного самостоятельного решения, а теперь обвиняешь меня в том, где теперь оказался? Определись уже, чего ты хочешь или прекрати этот цирк. Ты сам даже на честный бой не решишься, не то, что на это, — окончательно сорвавшись на крик, выпалил он, резко шагнув к Аркадию.       Его останавливает направленный на него револьвер.       У Аркаши не очень хорошо получается быстро соображать, да и соображать в принципе, если гнуть правду-матушку до конца. Но эффект неожиданности дал незабываему реакцию: Марин мгновенно замолчал, с холодной злобой глядя на него. Он замер, даже не догадываясь о том, что барабан пуст.       — О, вот как? — ядовито ухмыльнувшись, наклонился Аркаша к его лицу. — Тогда я хорошо знаю, чего хочу. Дуэль. Завтра, в полдень.       Весь замысел заключался только лишь в... А чёрт его знает, что было в нетрезвой голове Аркадия на тот момент. Но он искренне верил, что взяв Марина на слабо, он докажет своё превосходство и, должно быть, получит полное право свалить в новую жизнь.       Новую жизнь... звучит смешно. Но а всё-таки, Аркаша жаждал дуэли, даже если оба стрельнут вверх. Даже если Марин попадёт ему прямо в сердце, всадив в него пулю.       — Пожалуйста, — на редкость спокойно отвечает он. — По крайне мере сдохнешь, как мужчина.       Аркадий прячет револьвер за пазуху и, оттолкнув Марина в сторону, напрявляется прямиком к выходу.

***

      Но в полдень назначенного дня Марин уже находился на границе с другим штатом. Огромный палящий шар в небе словно с молчаливым осуждением провожал его из вчерашнего дня в сегодняшний, отчаянно стараясь прожечь в его сумасбродной голове дыру и выплавить оттуда всё дерьмо. Когда-нибудь Мокану и сам сделает это, но всё, что он может сделать сейчас – с тяжёлым вздохом отпустить прошлое, всё ещё отчаянно надеясь встретиться вновь.