Вот завет, который завещаю им после тех дней, говорит Господь: вложу законы Мои в сердца их, и в мыслях их напишу их, и грехов их и беззаконий их не воспомяну более. А где прощение грехов, там не нужно приношение за них.
Евр. 10:16–18
Июнь в тот год выдался на диво погожим, и жаркий день врывался в растворенные окна государевой опочивальни густым жасминовым ароматом. Ставни, напротив, были прикрыты, и пленительный, куртуазный полумрак расплескался по покоям царским. На смятых простынях алого шелка, расчерченных тонкими струнами солнечного света, нежился юный полюбовник Ивана Васильевича — от духоты и недавно пережитого наслаждения у Федьки едва приметно кружилась голова, и он не спешил покинуть разоренное соромными занятиями царское ложе. Подложив согнутую в локте белу рученьку под румяную щечку, он лежал на животе, нарочно устроившись на подушке таким образом, чтоб у государя был наилучший обзор на манкие изгибы упругих ягодиц и изящных бедер, да покачивал босыми ступнями. Лазурные очи, еще подернутые негой, глядели на Ивана с нескрываемым обожанием, доступным по силе чувства лишь первой в жизни любовушке. Пригвожденный к месту взором этим, сам Иван Васильевич восседал на кресле подле постели и с нескрываемой жадностью в изголодавшемся взгляде любовался обнаженным мальчишкой — четыре седмицы почти не было государя русского, оттого в час этот ранний, для блуда вовсе не предназначенный, тешился он с Федором в опочивальне своей, едва прибыв с богомолья, а не челобитные читал да царедворцев выслушивал, что толпились теперича в палате приемной. — Жарко, царе, — вздохнул Федька томно, прикрывая ресницами длинными лукавый взгляд, — узварчика подай, сделай милость, совсем нет силушек подняться. Государь на хитрость Федину токмо усмехнулся да направился за просимым, спиной ощущая бесстыдно разглядывающий его взор юноши — и в одеждах царь православный производил впечатление пресильное, но без оных и вовсе заставлял Федьку всякий раз усомняться в целях своих отъездов. «Невозможно же молиться с утра до ночи и выглядеть так», — думал Басманов, наблюдая за неторопливым движением мышц, что перекатывались под смуглой кожей, словно у приготовившегося к прыжку хищника. — Малинишного али брусничного? — спросил Иван, поглядев на охальника через плечо, отчего Федька поспешил снова вспорхнуть ресницами, скрывая за завесой их свои греховные помыслы. — Брусничного, — подумав, отмолвил Федька, переворачиваясь на бок и подпирая рукой кудрявую головушку. Личико его при том сияло, и он едва сдерживал широкую улыбку — шутка ли, сам царь-батюшка слуге своему чарку подносит. Налив узвара рубинового в кубок золоченый, государь вернулся к постели да присел на край ложа широкого, из собственных рук подавая Федьке питье и глядя при том тому в очи неотрывно, отчего Федор залился мгновенным румянцем и едва не подавился. Окромя же взгляда смущающего, вторая рука Иванова беспрепятственно скользила по молочным просторам юного тела, повторяя путь, давеча совершенный взором его. — Сладко? — спросил Иван, подушечкой большого пальца утирая капельку с Федькиной пухлой губы и отправляя себе в рот. — Из твоих рук, государенька мой, все сладко, — Федька вздохнул да облизнулся, провожая руку Ивана Васильевича жадным взглядом. — Ох и хитрец, — рассмеялся государь, возвращаясь вопреки Фединым чаяниям, коие весьма уже были Ивану приметны, в кресло. — Ну, Феденька, сказывай, как жил без меня? Может, научился чему? Али книжицу прочитал мудрую? Федька на предположения его только поморщился да вымолвил одновременно жалобно и до крайности порочно: — По тебе тосковал, свет мой! И днем, и ночью токмо о государе своем грезил, ждал тебя оченно! Соскучился… — Соскучился, — повторил Иван Васильевич, и взгляд его огнем блеснул, темен и глубок сделался, — о чем же грезил, Федюша, поведаешь? — О руках да губах твоих, царенька, — отвечал Федька, совсем уж беззастенчиво на постели поерзывая, призывая Ивана к решительному наступлению. — Руках… — повторил государь с усмешкой, да поглядел Басманову в очи требовательно. — Грешил? Рукоблудию предавался? От вопроса этого неожиданного щеки Федькины опалило соромным пожарищем, и он промолвил тише, надув губки обиженно: — Нет в том греха, что я люблю тебя и жить не могу, ежели ты не со мною… Не грех то, а сплошная мука! — Раскаиваешься хотя бы, а, Федька? — не унимался государь, наслаждаясь Фединым смущением, смакуя его по глотку, как фряжское вино. Не успел Басманов ответ дать, как усмехнулся Иван снисходительно, — ладно же, коль о царе своем мыслил, отпущу тебе грех этот… Показывай, как сильно ты скучал, поглядеть желаю. — Что? — от внезапности предложения этого, глаза у Федора стали совсем огромными и он поглядел на Ивана с сомнением — неужто ль он не ослышался, и государь его имел ввиду именно это. Уже порядком царем развращенный, Федька все ж сохранял остатки скромности, а потому личико его и так покрасневшее мгновенно вспыхнуло летним закатом — не просил о таком Иван Васильевич прежде. — Ты желаешь…? — Желаю, — неумолимо кивнул Иван, и демонстративно устроился в кресле удобнее, положив сильные руки на резные подлокотники. — Да вижу, что и ты не прочь, — усмехнулся он, обведя долгим, бесстыдным совершенно взглядом Федькино тело и нарочно задержавшись на местах срамных, все настроения юного кравчего теперича выдающих. Не зная, как ему поступить, Федька замер в нерешительности — с одной стороны, ослушаться государя было не можно, с другой же тот просил о вещах каких-то запретных и дюже соромных даже для Федора. Было что-то чересчур интимное в требовании этом, словно государь залезал Федьке в душу, как в карман собственного платья, не спросив даже на то дозволения. От охватившего его волнения, Федька совсем раскраснелся, и сердце его зримо ударялось о ребра. Заприметив смущение Федино, Иван Васильевич заговорил с ним много ласковее, и голос его тихий и бархатный словно обволакивал, лишая способности к сопротивлению, вынуждая подчиниться паче, ежели б он закричал, подталкивая к краю, утягивая за грань: — Ну же, Феденька, смелее, драгоценность моя яхонтовая… Порадуй государя своего, ангел мой, приласкай себя, а я погляжу. То ли тон Иванов сделал дело свое, то ли взор до души раздевающий, проникающий под самую кожу и ребра, то ли просто готов был Федька по прихоти государевой что угодно совершить, да токмо переменился взгляд его — из испуганного и растерянного сделался вдруг манким да распутным, и губы изогнулись в улыбке лукавой. Поднявшись грациозно, Федя пересел на край высокой постели — с перин пуховых ножки его едва касались ковра шелкового — да развел бедра белые, как лепестки лилейные, шире. Глядя в очи государевы, тряхнул кудрями, обнажая лебединую шейку, откинул головушку, звякнув длинными серьгами бабьими — единственной одежей, что была на нем в этот час — да оперся на заведенную за спину руку. Взгляд государев — нетерпеливый и ободряющий одновременно — жег огнем, раздувая страсть порывами налетевшего нежданно урагана. Федьке и стыдно было до невозможности от происходящего, и сладостно от того, как смотрел на него Иван в этот миг — словно ничего прекрасней юного Басманова не существовало в целом мире, будто был он не кравчим государевым, но личным его божеством, идолом золоченым, на пьедестал вознесенным. Вздохнув судорожно, Федька прикрыл ресницы да заскользил рученькой от шеи вниз, лаская розовые бутоны сосков, оглаживая мягкий живот, снова поднимаясь перстами лилейными к лицу и обводя ими пухлые губы, попутно смачивая пальцы слюной. Охваченный каким-то новым трепетом, Иван не смел ни шелохнуться, ни отвести взгляда. Хоть и привык самодержец русский получать желаемое с полуслова, от Фединой покорности было ему особливо приятно — знал, чувствовал Иван Васильевич, что подчиняется Федя из любви, из желания угодить государю своему возлюбленному, а не из страха действует, как прочие многие. Безграничная власть над юношей хоть и кружила голову, но и ответственность за власть эту непривычно ложилась на плечи, рождая в груди его теплую нежность, и ежели первое чувство было ему знакомо вполне, то от второго вдоль позвоночника разбегались приятные мурашки — о Федьке хотелось позаботиться, не погубить доверия хрупкого, что мальчик обожаемый так щедро дарил ему изо дня в день. Меж тем ладошка Федина спустилась ниже, легла меж бедрами, и он отдернул руку, словно обжегшись, и поглядел государю в очи, будто испрашивая благословения. — Продолжай, радость моя, — молвил Иван негромко, кивнув и улыбнувшись больше глазами, чем приоткрытыми, пересохшими от дыхания губами. — Глядеть на тебя сплошная услада, Феденька. От слов его Федька снова зарделся, понизил взгляд смущенно и улыбнулся по-детски открыто и оттого невместно, осчастливленный словами государевыми. Снова тряхнув крутыми локонами и звякнув длинными сережками, Федька нарочно облизал яркий рот и прихватил жемчужно-белыми зубами нижнюю губу, словно предотвращая будущие стоны. Согнув одну ногу в колене — знал хитрец, что государь к ножкам его весьма неравнодушен — да поставив пятку на край перины, открывая полюбовнику виды предивные, Федька снова скользнул рукою вниз, провел трепещущими пальчиками по всей длине изнывающего от нетерпения члена, обвел вкруг чувствительное навершие, снимая перламутровую каплю, да сомкнул ладошку. Сперва несмелые и оттого какие-то сумбурные, движения Федины скоро стали привычно уверенными и пленительно плавными — в конце концов не ошибался государь в предположении своем: покуда сам он держал пост и молитву, Басманов юный ел финики медовые да вишни сахарные, да практиковался в умении весьма приятном. Не сказать, чтоб собственная ладонь была столь же люба ему, как государева, да все ж наслаждение дарила и она, а потому Федька скоро тихонечко застонал, доводя тем наблюдателя своего вольного до дрожи и сбившегося дыхания. Скользя взглядом с мелькающих вверх-вниз тонких белых пальцев на искаженное удовольствием любимое личико — искусанные, влажно поблескивающие яркие губы, раскрасневшиеся алыми маками щеки, трепещущие от дыхания ноздри, подрагивающие стрелки опущенных ресниц, чуть сдвинутые бровки соболиные — государь едва сдерживался, чтоб не прервать дивный спектакль, продолжив далее уж самостоятельно. И все же в зрелище этом было наслаждение особое, а потому Иван сидел покойно и глядел, покуда бедра Федькины не задрожали, а сам он не задышал особливо часто да шумно. — Довольно, — молвил царь тем тоном, какого ослушаться было не можно даже и Федору. Не сразу сообразив, что на сей раз от него требуется, и оттого не сразу остановившись, Федька повиновался с жалобным всхлипом, поглядев на царя обиженно — каких-то пара движений и он воспарил бы над бренным миром, ну отчего Иван всегда так его мучит! В глазках лазурных блеснули искорки скорых слез. — Иди ко мне, — позвал Иван ласково, и Федька тут же скользнул к полюбовнику в надежде на милость его царскую. — Драгоценность моя, сокровище долгожданное, — шептал государь, ведя дорожку из поцелуев жадных по трепещущему под его горячими губами животу, спускаясь наискосок, целуя дразняще близко, пылающими ладонями по-хозяйски наглаживая, голубя и сжимая Федькины ягодицы. От ласк этих Федьку совсем повело, и он едва стоял на ногах, опираясь дрожащими ладонями на государевы плечи, сжимая те до побелевших отметин, не словами, но жестами умоляя правителя жестокосердного о помиловании и блаженстве. Не обращая внимания на Федины всхлипы и немые просьбы, государь продолжал выцеловывать шелковый атлас гладкой кожи везде, куда мог дотянуться, не меняя Фединого положения. — Спиною поворотись, — наконец промолвил он охрипшим от страсти голосом, да руками собственными помогая измученному им Федьке исполнить указ свой. — Нагнись, Федя, — повелел государь, расцеловав сперва молочную поясничку и приласкав обе пленившие его еще в первую их ночь ямочки. — Ниже, милый мой, на пол ладони поставь да ноги расставь пошире, — продолжал руководить Иван Васильевич, подаваясь вперед и прижимаясь губами сперва к одной, а опосля и ко второй соблазнительной половинке, отчего Федька вздохнул прерывисто и качнул бедрами царю навстречу. — Покойно стой, нетерпеливый, — усмехнулся государь, прекрасно осознавая, что полюбовник его юный уже не то, что покойно, а хоть как-то едва стоять может. От странного этого положения у Феди закружилась голова, и он отчаянно пытался сфокусироваться на диковинном узоре ковра, чтоб вовсе не лишиться хрупкого равновесия. От поцелуев Ивановых — соромных, откровенно непристойных — Федьку била крупная дрожь, и он вскрикнул и покачнулся, когда горячий язык коснулся его в местах совсем для того непредназначенных, и принялся ласкать, то проникая легко вглубь, то едва притрагиваясь дразнящими касаниями. — Государь, — выдохнул Федька, подавившись воздухом — это было уж чересчур, слишком впечатляюще для одного дня — и хотел было отступить, но сильные руки, что все то время поддерживали и удерживали юношу за бедра, не позволили. — Государь… — всхлипнул Федя жалобно, заливаясь соромным румянцем, проступившим багряными пятнами, казалось, не только на лице и шее, но по всему Федькиному пылающему греховным огнем телу — от ласки Ивановой он рассыпался на мурашки и стоны, искрясь от сладкой пытки, как зажженный фитиль. Всякий раз, как Федька начинал мнить себя опытным полюбовником и казалось ему, что теперь-то он ведает решительно все, Иван Васильевич умудрялся его изумить. Вот и теперича Федька балансировал на тонкой грани реальности и грезы, готовый свалиться в последнюю токмо от одной мысли о том, что делает с ним его царь, когда блаженство сие прекратилось также внезапно, как началось, и государь потянул Федьку к себе на колени, и тот пронзительно вскрикнул, когда долготерпеливый Иван Васильевич скользнул в него одним плавным движением, а вернее сказать — просто надел разомлевшего мальчика одним махом на свою возбужденную плоть, как надевают по зиме рукавицы, не сильно тревожась о комфорте последних. Подхваченный с пола, не достающий стараниями Ивана до ковра даже и кончиками пальцев, Федька едва не лишился чувств от глубины и внезапности ощущений. На рот его при том легла широкая ладонь, мягко приглушая стоны, рвущиеся с закушенных губ. — Больно, Феденька? То наказание Господне за грех содомкий, да по его же воле и сладость в нем, — молвил государь, откровенно наслаждаясь Фединым беспомощным положением, им же созданным, и все ж наконец переменяя позу и усаживаясь так, чтоб вернуть Федьке хоть какую-то самостоятельную точку опоры, и мальчик от того встрепенулся пойманной в силки пташкой, и оперся на носочки, привставая и тем облегчая свою участь. Одной рукой приподнимая Федьку за бедра и регулируя тем глубину проникновения, второй Иван обвил гибкий стан, лаская грудь и живот полюбовника, прослеживая уверенными пальцами ключицы, обводя надежно укрытые мягкой плотью ребра, играя с напрягшимися сосками, перекатывая те меж пальцами, как спелые ягоды рябины. Федька при том дышал часто и прижимался к Ивановой груди влажной спиною, предплечьями опираясь на резные подлокотники, отчего на нежной коже его отпечатывались диковинные узоры, и он казался от того таинственным фавном, а вовсе не молодцем. Жалея возлюбленного мальчика, государь покрывал плечи его и шею трепетными поцелуями — легкими, как взмах крылышек бабочки, и нежными, как объятия шелкового одеяла — да шептал на ухо нежности, попутно скользя языком по завиткам аккуратной раковины. Распаленный и разнеженный царскими ласками, Федька задвигался несмело, направляемый уверенной и сильной рукой, и хоть то были ощущения на грани, от каждого глубокого толчка от копчика и вверх вдоль линии зацелованного позвоночника взбегала волна теплых мурашек, приподнимая тонкие волоски, и Федька стонал от удовольствия, утопая в тягучих ощущениях да заботливых руках. — Давай, соколик мой, — государь положил Федькину ладошку на чуть приопавший без внимания член, накрывая Федины тонкие пальчики своими — сильными и решительными, задавая темп, сливая все движения в единый ритм, лишающий их обоих воли и разума. Движения Ивановы стали еще глубже и резче, срывая с припухших, заалевших губ сладостные всхлипы. Не в силах более сдерживаться, Федька вскрикнул прегромко, и мир его рассыпался цветным фейерверком, и, как цветной огонек, душа его словно выпорхнула из тела, и будто бы со стороны увидал он искаженное страстью лицо возлюбленного его государя, спутанные русые пряди с серебристыми нитями, сильные руки, прижавшие к могучей груди его безвольное тело и словно бы сквозь толщею льда услыхал практически звериный рык Ивана, ознаменовавший и его удовольствие, да уже наяву почувствовал как до боли царь стиснул его ребра, да как привычный жар разлился внутри мощными толчками извергающегося Везувия. Не имея ни малейшего желания пошевелиться и разделить соединенные до сих пор воедино тела их, Федька распластался на Иване и блаженно прикрыл глаза, краешком сознания наблюдая как постепенно успокаиваются их сердца, что стучали сейчас в унисон барабанным боем. Заключенный в горячие объятия, Федька чувствовал себя самым счастливым человеком во всей Слободе и вообще во всей земле русской, и было ему так покойно и безопасно, как не бывало нигде боле. Подумалось Феде, что Иван Васильевич словно медведь из сказки детской, всемогущий хозяин леса, что взял его под свою защиту, а потому ничего дурного с ним и быть не может. — Я так люблю тебя, царе, — тихо молвил Федька, и почувствовал, как от слов этих уже успокоившееся сердце Иваново ударило сильнее обычного, и так радостно ему стало от того, что даже привычная тишина в ответ не опечалила сегодня. — Ты скучал по мне? — спросил Федька, заранее уж зная, что скажет Иван Васильевич, но желая то словами услыхать. — Скучал, Федюша, — также негромко отмолвил царь, обнимая Федьку еще крепче, и добавил неожиданно, — тяжело оставлять мне тебя, чудо мое весеннее, сердце к тебе рвется, молитве да покаянию мешает, в мысли смуту вносит приятную. Захваченный порывом нежности от услышанного признания, Федька все ж шевельнулся: повернувшись бочком и подобрав коленочки лилейные к груди, он устроился на коленях государевых, прижавшись к тому всем телом, обхватив руками за шею да уткнувшись лицом в местечко меж его шеей и плечом — самое уютное из всех возможных — и щеки его вспыхнули соромным румянцем, когда промеж ягодиц вдруг заструилась теплая, липкая влага. Федька дернулся было, желая подняться, чтоб не перепачкать государя, но тот, уразумев все быстрее полюбовника, не позволил, прижав Федьку к груди, и шепнул в кудрявую макушку: — Что ты, глупый, следов любви нашей вдруг засмущался? — и Федька вздрогнул от слов этих, и поглядел Ивану в глаза, чуть отстранившись — редко тот о чувствах говорил, все больше делами показывал, речами потешаясь над Федей почем зря. — Вместе в мыльню сходим, всё с дороги надобно, — улыбнулся Иван, приподняв брови густые насмешливо, да огладил Федьку по горячей щеке. — Даровал же Господь очи небесные, гляжу в них и всякий раз словно оконца в Царствие Его. Драгоценный мой… Яхонт ненаглядный… Ласкаясь, Федька снова прильнул к Ивану, совсем уж свернувшись клубочком, и едва не соснул — умаянный жарой и недавней близостью, он парил в сладких грезах, когда над ухом раздался по-доброму насмешливый голос царя: — Ну, полно нежиться да лености предаваться, Феденька! Вставай-ка, кравчий мой, поднеси государю узвара брусничного, да сам испей. Да ларчик возьми со стола, — нехотя покидающий уютные объятия, Федька от предложения этого оживился — поглядел радостно и любопытно в очи цвета грозового неба и поспешил к шкатулочке. — Гостинчик мне? — спросил Федя по-детски непосредственно, как спрашивал, бывало, у воротившегося из похода батюшки, потрясая чуть драгоценную коробочку, что уж и сама по себе была даром бесценным, да наливая государю узвара из серебряной сулеи. — Можно поглядеть? — молвил нетерпеливо, подавая кубок царю одной рукою и тем безбожно нарушая этикет. — Погляди, соколик мой, — совершеннейше обезоруженный Фединым лепетом, Иван Васильевич вольности его проигнорировал, улыбнулся снисходительно да похлопал себя по бедру, веля Федьке воротиться на положенное ему по разумению царя русского место. Федор, впрочем, мнение сие вельми разделял, а потому мгновенно скользнул обратно, чуть сморщив нос да скривив капризно губы, когда многострадальная его попа коснулась Ивановых колен, да тут же позабыл о том, увлеченный ларчиком. Поглядев на царя и получив его кивок, Федька откинул защелку, распахнул крышку, изукрашенную тонким золотым плетение и пестрыми яхонтами, и охнул от охватившего его восторга — сколько б ни было у Басманова юного украсов, всё новые приносили радость. В обитом пурпурным, расшитым золотыми васильками бархатом нутре лежали столь популярные на Руси серьги-голубцы, даримые невестам и женкам в знак любви глубочайшей да верности. Названием своим обязаны они были форме, напоминающей двух пташек, слившихся в поцелуе устами да растопыривших в стороны чуть изогнутые хвосты, а по низу дополнены «голубцы» бывали бусинными подвесами. Серьги золотые были велики и тяжелы и украшены каменьями драгоценными — одна половинка их, словно одна пташка, сияла изумрудами, вторая же мерцала голубыми сапфирами, а в центр каждой сережки вправлено было по массивному самоцвету — в одну серьгу смарагд, в другую — яхонт лазоревый, а подвесы были из белоснежного заморского жемчуга, и словно хранили в блеске своем отголоски морских волн. — Любы? — спросил Иван, наблюдая как Федька гладит украсы тонкими пальцами, да как сияют его очи. — Оченно! — воскликнул Федя с чувством. — Благодарствую, свет мой! — и прижался к Ивановым устам в поцелуе, как та птичка, едва не расплескав узвар из кубка в государевых руках. — Для тебя сделаны по заказу моему, голубчик мой, — улыбнулся царь, как улыбался одному Феде — необычайно добро, и даже очи его светлее сделались. — Погляди, пташки разные, ты и я это… — Целуемся! — перебил Федька радостно. — Я вот с яхонтами, а ты — со смарагдами! — Истинно так, Феденька, — усмехнулся государь, обняв Федьку одной рукою да поцеловав в висок. — Одень мне, — попросил Федя, улыбаясь до ямочек на порозовевших щеках и снимая сережки, что были на нем. Убрав заботливым движением растрепавшиеся от соромных утех локоны за уши полюбовника, государь бережно вдел серьги новые, да залюбовался — на фоне мягкого шелка кудрей да молочной белизны длинной шеи те казались особливо красивы. — Идет мне? — спросил Федька, касаясь украсов пальцами, перебирая жемчужные нити. — Поглядеть дозволишь? — К ангельскому лику любой оклад хорош, — отмолвил государь. — Ступай, погляди! Да рубаху надень, пойдем в баньке попаримся, а опосля уж с новыми силами приступим к работам! Дела государственные ждут меня, Феденька, долго не было меня. — В баньку сходим, — любуясь собою, ничуть не смущенный наготой своей, Федька крутился пред высоким, поставленным здесь специально для него венецьянским зеркалом, — но опосля никаких работ уж! Сам молвишь, что долго тебя не было, любовь моя! Соскучился я, с тобою побыть желаю! — молвил Федька требовательно и замер, ожидая реакции Ивановой — настроение у царя менялось за секунды, а потому никогда не можно было уверенным быть в ответе его. — Да я уж и так полдня с тобою в горнице греху предаюсь, Федька, покуда меня все дожидаются! — не рассердился, а, напротив, развеселился государь, поднимаясь, да подходя к полюбовнику, да обнимая того со спины. — Неужто ль мало тебе? — Мало, — улыбнулся Федор хитро, любуясь отражением их в зеркале, — с тобою всегда мне мало, свет мой ясный! — Неуемный, — качнул государь головою, улыбаясь в бороду да глядя Федьке в очи через зеркальную гладь. — Истинно так, — легко согласился Федя и, поворотившись в кольце охвативших его рук, поцеловал Ивана в губы поцелуем бесконечно долгим и неисчерпаемо нежным. — Поди рубаху свою отыщи, — вздохнул государь, когда, наконец, Федька освободил его рот, — в мыльню все ж сходить надобно, опосля подумаю о просьбе твоей. — Да что ж мне сделать, чтоб ты остался? Челобитную тебе подать? — хихикнул Басманов, вздернув соболиные бровки. — Пишу-то я скверно! — И в самом деле, как курица лапой, — царь вдруг рассмеялся совершенно по-мальчишески, припомнив Федькины тексты, и Федька, сперва надувшийся, тоже расхохотался серебристым благовестом. — Ладно же, Федька, ладно, — утирая выступившие слезы проговорил Иван Васильевич, — мне не нужно челобитной! Я и без челобитной желание твое исполню, цветик мой вешний, с тобою днесь побуду. Токмо уж заутра мне не мешайся, — добавил царь строже, — дела государственные первее дел постельных. — Но не сегодня, — Федька, уже облаченный в долгополую рубаху, снова повис на государевой шее, выгибаясь бесстыдно и прижимаясь животом к его животу, — сегодня ты токмо со мною, а они тебя не дождутся! — Всегда я с тобою, радость моя, ибо, как в святом Евангелии писано: «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», — молвил Иван тихо, обхватив Федькино личико ладонями, и у Феди от слов его захолонуло сердечко. — Идем! Коль писарь из тебя не вышел, поупражняешься в деле банном! — улыбнулся государь весело и потянул Федьку из опочивальни, и тот пошел за ним покорно и радостно, ибо истинно говорили и Христос, и государь русский — человек смертный при богатстве своем быть желает, да токмо вот не злато то да не земли, а душа родная, с коей быть хочется.