Хоуптаун

      Черт бы побрал хренову Оклахому.       Я херачил сюда через весь юг, останавливаясь только чтобы прикорнуть или пожрать безвкусные консервы. Сам-то штат был вполне неплох, просто я был чертовски зол на весь мир как какой-то разъяренный шайенн. Жопа жутко болела от нескольких дней в седле. Возможно, из-за этого я так бесился.       Когда же я слазил с коня, чтобы тот немного передохнул от моей туши, а я мог размять задницу, мне натирали новые сапоги. Видимо, тот бедняга, с чьего трупа я их снял, еще не успел их разносить. Зараза.       Еще и погода была премерзкая. Лето в этом году началось рано: уже в апреле я с трудом скрывался от солнца и то и дело выжимал несчастную рубашку от собственного пота. А ночью все еще было холодно, и мне приходилось стучать зубами под кустами, с головой завернувшись в пылевик и попону и чуть ли не молившись, чтобы меня не достали охотники за головами или кто похуже.       Честно признаться, бегство от закона мне знатно поднадоело. Я даже подумывал сдаться, пока не заступил на территорию Оклахомы, родной Оклахомы, в которой меня не было с десяток лет, а потому набедокурить здесь я еще не успел и мог оставаться на малой родине сколько хотел.       Когда незаметно крадущиеся тридцать лет стали слишком заметными, чтобы игнорировать их неуемное приближение, я вдруг осознал, что не могу больше жить привычной мне жизнью. Десять лет я скитался по юго-западу этой великой, чтоб ее, страны, приобретая опыт и становясь самим собой. И с каждым годом я все отчетливее понимал, как беспечно просрал это время.       Со скоростью самого новейшего паровоза на меня неслась индустриализация. Которая грозилась безжалостно смести весь мой опыт и погрести его под завалами строительного мусора. Не за горами времена, когда Фронтир объявят полностью освоенным и покоренным. И что останется делать неприкаянному беззаконнику в мире, где цивилизация то и дело наступает ему на пятки?       Это время прошло. Такие люди, как я, больше не могли выживать. А потому мне пришлось срочно пересматривать свои взгляды на жизнь.       Мой чертовски гениальный план, надежный как какой-то Patek Philippe, состоял в том, чтобы напоследок с грохотом пересечь всю страну вплоть от Калифорнии до Нью-Йорка и по пути сделаться из никчемного фермерского сынка и отпетого преступника состоятельным предприимчивым молодым человеком. Любыми способами. Это же Америка — тут всегда можно из отъявленного ублюдка сделаться порядочным гадом. Впрочем, ни тем, ни другим я себя не считал.       Я уже оставил позади себя Калифорнию, в которой раздобыл свой начальный капитал в виде парочки золотых самородков у прикорнувших на солнце старателей, Аризону и Нью-Мексико, по которым прокатился не так громко и успешно, но вполне неплохо, и Техас, жаркий Техас, где я достал самого лучшего в моей жизни коня. Хотел бы я еще заглянуть в Луизиану, там, говорят, до сих пор вполне неплохо живут бывшие рабовладельцы, но я не был уверен, что такими темпами смогу добраться живым хотя бы до устья Канейдиан-Ривер. Впрочем, судьба была ко мне благосклонна: я смог добраться до восточной части штата без всяких приключений, не считая мелкой стычки с беглыми оборзевшими латиносами еще около границы с Мексикой.       Поразмыслив, что здесь мне опасаться нечего и ступлю я на земли Арканзаса уже завтра, я стал подумывать о ночлеге. Хотелось бы найти какое-нибудь поселение, чтобы пополнить запасы и, возможно, список преступлений, но это уже после, наутро, после отдыха. Как назло до самого позднего вечера по дороге мне ничего не попадалось.       Когда я уже совсем отчаялся и смирился с мыслью, что буду завтракать подстрелянными следующим утром зайцами, если вообще повезет, из-за поросшего соснами холма приветливо выглянул светящийся электрическими лампочками городок. Чем дальше на восток — тем цивилизованее даже самая глушь, вздохнул я.       Я совсем не помнил это место. Не то чтобы я сильно разбирался в географии, но мелким засранцем папаша частенько брал меня с собой в поездки по близлежащим поселениям — наша ферма была где-то неподалеку, так что я знал местность к востоку от Центральных Равнин как свои пять пальцев.       В любом случае, маленькое поселение было лучшим местом для меня, чтобы перевести наконец дух. В крупных городах мне все еще было слишком опасно показываться.       На въезде красовалась новехонькая вывеска с гордым названием сего зажопинска «Хоуптаун». Наскоро сколоченные халупы и бескрайние дороги дерма — вот уж действительно город сраных надежд. Под стать его никчемным жителям — жизнефильным полудуркам, надеющихся что-то урвать от жизни.       Безумно хотелось пожрать что-то, кроме фасоли, и завалиться спать хоть бы на деревянную лавку, а не на голую землю, но куда сильнее всего этого — помыться. Разило от меня, должно быть, хуже, чем от коня, башка чесалась, как у шелудивой псины, а чертова борода уже сидела в печенках. Я уже не говорю про то, что вся моя одежда стала пыльно-коричневого цвета.       Фляги опустели еще пару дней назад, так что первым делом, заступив городскую (если эту дыру можно было так гордо назвать) черту, я повел коня в салун.       У дверей салуна толпились черные и шлюхи. Первые надеялись на жалкую подачку, вторые — были готовы ради нее хоть что-то сделать. Ни те, ни другие не вызывали у меня жалости. Первые были попросту противны мне одним своим существованием, вторые — тем, кем они стали. Все люди так или иначе вызывали у меня раздражение, но эти никчемные паразиты — сильнее всего. Я с трудом держался, чтобы не свернуть нахер отсюда, пока не подцепил от них какую-нибудь гадость.       Но я никак не выказывал своего пренебрежения, спокойно спешился, стараясь не смотреть в ответ на пялящихся на меня животных, пока один ниггер не решил воспользоваться моим мнимым равнодушием и не попытался просунуть руку мне в карман. Прекрасно, я ведь так не хотел устраивать сцен.       Его тупые мозги брызнули на лицо его дружка еще раньше, чем ниггер успел до меня дотронуться. Девки пронзительно завизжали, остальные черные трусы разбежались по углам, прикрываясь шлюхами, как какие-то крысы. Мерзкие обезьяны — хоть бы приняли последствия своих грязных делишек, но нет же, ускакали, сверкая дырявыми ботинками.       Из салуна даже выскочила пара мужиков посмотреть, что стряслось, но увидев меня и остывающий труп черножопого под ногами, плюнули. Рабство отменили четверть века назад, но на юге на ниггеров всем по-прежнему было плевать. Я не шибко верующий, но слава Богу, хоть где-то люди еще не сошли с ума.       Я пошел за ними в салун, словно ничего и не случилось. Разве что, перешагивая через ублюдка, я замарал сапоги. Пусть лежит, где этому говножую самое место — в куче конского дерьма и чьей-то рвоты. Никогда терпеть не мог эти жирные толсторотые наглые рожи.       За стойкой в салуне бармен молча налил мне стопку виски, решив не пререкаться. На самом деле, простой воды мне хотелось куда сильнее, но под напором десятка расширенных то ли от удивления, то ли ужаса глаз, мне пришлось держать лицо и немного напиться. Благо, постоялый двор был через дорогу, так что дальше меня ждал полноценный и заслуженный отдых.       По земле от самых ступеней салуна тянулся кровавый след: дохлого ниггера отволокли с глаз долой, чтобы не распугивал народ своей размозженой башкой. Зря. Я бы бросил его посреди дороги в назидание другим и оставил гнить и разлагаться, пока его вонючие останки не склюют вороны или не сожрут ночью койоты. Вот что бывает с теми, кто переходит мне дорогу.       За стойкой на постоялом дворе стояла еще совсем молодая девчушка, видимо, дочь владельца. И, черт возьми, она была милашкой. Она поразительно отличалась от женщин, которых мне уже довелось встретить здесь. Не будь я таким уставшим, обязательно занялся бы ей.       Но пока я только сухо попросил комнату на одну ночь, бросив ей помятую купюру, — это было единственным, что я смог произнести. Я не разговаривал с людьми Бог знает сколько, пожалуй, с тех самых пор, как покинул Техас, и мой голос зазвучал так непривычно для собственных ушей, что лучше бы я продолжил молчать до самой смерти.       Девушка тоненьким голосочком спросила мое имя, что я даже не сразу расслышал. Потом прибавила, что какой-то местный важный господин, то ли мэр, то ли кто еще, требует обязательно записывать всех постояльцев.       Я небрежно назвал свое имя, нетерпеливо стуча пальцами по доске. Я слишком устал, чтобы вдумываться в то, что она там лепетала себе под нос и кем именно был этот придурок, — все мои мысли были заняты предвкушением горячей ванны и мягкой кровати.       Девчонка кивнула, выводя на листке неровные буквы, а потом начала что-то мямлить, заикаясь и пряча глаза. Я проигнорировал ее — к черту мне хотелось слушать ее лепетания. Я лишь сказал поскорее приготовить ванную, а сам пошел к коню.       Безымянное животное преданно ждало меня там же, где я его и оставил: после стычки с ниггером никто не посмел тронуть мою собственность, а этот ушастый лопух так привязался ко мне, что ни за что бы не сдвинулся с места, хоть волоком его тащи. Как и я к нему. Он был единственной скотиной на всем свете, о которой я был готов заботится. Даже за себя я так не переживал, как за него.       Мы встретились с ним совсем недавно: я выкрал его прямо из-под носа зазевавшихся перегонщиков в Техасе. Непокорный чало-голубой фокстроттер показался мне вариантом куда более интересным, чем резвый рысак или даже чистокровный сверкающий на солнце белоснежный араб. Эта злобная зверюга не покорялась никому, пока я за ним следил и приглядывался, и только мне она позволила спокойно вывести себя под покровом ночи на волю. Я мог бы выручить за него неплохую сумму, но решил оставить жеребца себе: это мой трофей на память о знойном Техасе.       Я расседлал, напоил и накормил коня. Время, пока готовилась ванна, показалось мне вечностью, но бухаться в чистую постель в одежде, которую я не снимал с себя несколько недель, казалось мне сомнительной идеей, так что я мучительно ждал.       Когда же все было готово, я наконец смог с облегчением выдохнуть, оказавшись в одиночестве в темной теплой комнате, но не успел я и джинсы снять, как в комнату ворвалась та же девчонка и, запинаясь, протараторила, что какой-то ссаный придурок хочет меня видеть. Она дрожала и глядела куда угодно, но не на меня — а я ведь даже еще не разделся.       Я уже начинал раздражаться. Когда после уточнения, что этот гад, который был самым крутым гадом во всей этой глуши, хочет видеть меня именно сейчас, в ночи, а не утром, я не на шутку разозлился. Я преодолел столько миль не ради того, чтобы трепаться с каким-то зажравшимся хреном, возомнившим себя пупом мира.       Стоило мне выйти на улицу, как сзади на меня налетела пара громил, цепко схвативших и заломивших мне руки за спиной, что я и слова ругательного сказать не успел. Подумать только, что я уже успел натворить? Неужели это все из-за какого-то мерзкого ниггера? Сказали бы мне спасибо за то, что избавил их паршивый городок от паразита.       Они потащили меня по главной улице через весь городок, будто бы позорно вели на плаху. Из окон домишек на меня глазели десятки любопытных рож, мужики, собравшиеся у стен салуна чему-то ухмылялись, жуя резинку, прячущиеся за углами черножопые макаки потирали лапы, как мухи, облизывающиеся на дерьмо, дети показывали пальцем и смеялись. Вот же все ублюдки, я был здесь меньше часа, а мне еще никогда так не хотелось стереть к чертям собачьим целый город.       Меня приволокли к самому респектабельному дому в этой дыре — большому двухэтажному коттеджу с балконом и парой дымоходов, стоящему как бы в отдалении от всего основного поселения. Наверное, резиденция какой-то местной важной шишки, подумал я.       Только внутри помещения меня наконец отпустили, и я прекрасно понял, почему. По углам комнаты стояло еще несколько двухметровых бугаев, которые могли бы в случае чего переломать мне все кости до единой. В центре кабинета стоял широкий стол, за которым восседала местная важная шишка — обрюзгший лысеющий старикан, нацепивший себе на лоснящуюся морду очки, что с каждой стороны около дужек образовалась пара премерзких складок.       Он с такой приторной радушностью поприветствовал меня в Хоуптауне, что аж скулы свело. Потом выразил неискреннюю надежду, что мне пришелся по вкусу этот захолустный городок и я задержусь тут наподольше. Хрена с два.       Потом жирдяй назвал меня по имени, и что-то показалось мне в этом таким неправильным и будто бы угрожающим. Меня никто никогда не звал по имени. С гадливой ухмылочкой он спросил, не интересно ли мне, зачем меня выволокли посреди ночи да еще и так внезапно и грубо, а потом без тени раскаяния извинился за своих ребят, они туповаты и резковаты, но такие-то и нужны для безукоризненного исполнения приказов.       Как я и думал: тупорылые скоты действовали по указке такого же безмозглого выродка с властью и деньгами, заигравшегося в президента, а потому считающего, что он может распоряжаться другими в свое удовольствие. С каждой секундой он бесил меня все сильнее.       Пока я раздумывал, чем бы лучше ударить того по лицу, чтобы выбить побольше зубов и, если повезет, сломать толстый нос, старик продолжил.       Он сказал, что я задолжал ему хренову тысячу долларов.