Нужда

Что видят мои глаза в тебе? Птицу, берущую разбег, Нежность, бредущую в тишине ко мне. Что я представляю по ночам? Как я согреваюсь в твоих лучах И верю, что заново могу я всё начать... Осаму подпирает ладонью щеку и рассматривает своего кохая, бродящего по офису: от стола Танизаки к ящикам с отчетами, от кулера к окну, полить цветы Кёки, упорхнувшей на задание, от телефона к ксероксу. Весь в работе, ужас какой. Он любуется на то, как Ацуши поворачивает голову, вежливо прислушиваясь к словам Наоми, и как длинная белая прядь скользит по его скуле, щеке, задевает кончиками горло. Как забавно торчат белые волоски, когда Ацуши забывается и суёт карандаш за ухо. Как выпирает под натянувшейся кожей седьмой позвонок, когда он склоняет голову, задумчиво потирая подбородок, и как напрягаются жилы, стоит ему высунуться в проём окна или двери за улизнувшим листом или окрикнуть кого. Смотрит на яркое раздражение, похожее на засос, которое появляется, стоит Ацуши почесать вспотевшую от духоты шею. Осаму заставляет себя дышать ровно, не утыкаться носом в кожу над воротником рубашки, ловя солоноватый тёплый запах, стоит Ацуши перегнуться через его стол, потому что ленивый наставник не хочет передавать ему степлер, и не вдыхать аромат чернил и чая — на костяшках, на манжетах рубашки, не желать подлезть под застежку перчаток на запястье, чтобы погладить ладонь кончиками пальцев, когда Ацуши суёт ему готовый отчёт почти в лицо, потому что: «Обратите внимание, Дазай-ан! Дазай-сан! Это ваш отчёт, приём!» Осаму непривычно. Он, вроде как, не любит лишних прикосновений. Чужие запахи обычно ему безразличны, а то и неприятны. Наблюдает он за кем-то чаще ради новой информации, работа у него такая. Следить, подмечать, собирать из мелких деталек предсказания будущего: кто что скажет, как поступит, отреагирует, подумает. Гений или оракул — одна дрянь. А тут он, Дазай Осаму, стратег-детектив, чья ценность только в его уме и знаниях, — и любуется. Определённо любуется! Белый тигр Ацуши прекрасен, огромен и массивен, а сам мальчишка-оборотень как бамбук. Или скорее даже кот. Дворовый кот — пугливый и недолюбленный. Глядя на его чёрные капри на подтяжках, словно Ацуши вырос из штанов в длину, а в поясе всё ещё выпадает из них, на юношеский разворот плеч и гибкую прямую спину, Осаму нервно кусает пальцы. Он хочет доисправить несправедливость — дом и работу Ацуши он дал, немного приручил, но недоласкал. Его самого, помойного пса, никто толком не любил, просто оружие, цепной пес Мори и Портовой мафии, а теперь Агентства. Он сам, пожалуй, не умеет любить бескорыстно, бескорыстно заботиться — кто б его научил этому в мафии? Учили всегда только с далеко идущими планами: и всыпать пиздюлей, и потрепать по голове. Акутагаве от учителя достались одни пиздюли. С Ацуши пришлось работать иначе. Осаму учится. Он и не думал, впервые трепля сироту по отмытым волосам — белым, неровно остриженным, — что так невыносимо, до подергивания рук, до похабных слюней во рту захочется зарыться в них пальцами и ерошить, ерошить, чесать этого кота, пока не замурлычет. Но кто из них замурлычет первым? Осаму, по правде, не уверен. Ему кажется, что, дай он себе волю, начал бы восторженно пищать, как школьница при виде манэки-нэко. Осаму вздыхает и смотрит на часы. Циферблат на стене сообщает, что ещё час до конца рабочего дня. Целый час! Скучно. Некуда себя приткнуть. Только дразнить Куникиду. Слать бесящие СМС-сообщения Чуе. И любоваться на Ацуши. Ах, Ацуши, услада глаз! Серьёзная причина ничего не делать, между прочим. Отчёт этот дурацкий, хотя… если описывать не скучную поимку преступника, а как Ацуши заваривает чай… М-м-м, идея! Так, сейчас в него полетит блокнот Куникиды — или степлер из блокнота. Оп! И нет степлера. Ха-ха! Осаму, так-то, ненавидит свой дар обнулять чужие способности. Он очень полезный, редкий и неповторимый. Он его когда-нибудь погубит. Он, неумолимый и бесконтрольный, не дает зарыться в шерсть тигра, мять его пушистые круглые ушки, трогать смертоносные клыки. Обнять зверя всеми конечностями и греться о живое тепло. Осаму греется об Ацуши иначе. Украдкой. В его улыбках, раздраженных вздохах или притопывании ногой, в его звонких «Ваш чай, Дазай-сан» и привычке искать своего наставника глазами — на совещаниях, миссиях, даже когда Осаму нет рядом. Он видел на записях с камер. И Куникида ругался. Осаму купается в этом обожании-уважении-трепете и задыхается от них же. Не того ты, Ацуши, боготворишь. Не тому отдаешь долг. Приятно, конечно, тешит самолюбие. Но Осаму трезво оценивает и себя, и поступки. Он использовал Ацуши много раз, без зазрения совести. Ради Йокогамы, мира, самого Ацуши. А тот доверчиво падал с дирижабля ему в руки, безоговорочно верил его планам, оправдывал его надежды и удивлял. Показывал Осаму его самого с новой стороны — той, которую… Не видел в нем Одасаку? Он сам не признавал? Осаму покусывает нижнюю губу. От мыслей во рту горько, а на душе тревожно. Всю правую часть, ото лба до затылка, сверлит тупой ноющей болью, и он морщится, вздыхает, ёрзает в кресле, уныло смотрит в окно, лишь бы никто не заметил его потерянности. Балбес Дазай Осаму просто мается и хочет домой, как и всегда — мир в безопасности и прочно стоит на… на чём там? Китах? Слонах? Тиграх? Определённо, на тиграх. Мимо его стола крадётся Ацуши: обходит кресло по-кошачьи, ставит рядом с ноутбуком чашку с травяным чаем, по запаху — что-то успокоительное. Подпихивает под руку блистер с таблетками и булочку. Какой наблюдательный! — Что-то случилось, Дазай-сан? — спрашивает негромко, склонив голову. В этом жесте читается искреннее беспокойство и любопытство: Дазай редко досиживает до конца дня в офисе. К тому же, Ацуши всегда хорошо улавливает чужое настроение. Наработанный навык сироты в приюте, где тебе не рады, но наконец-то Ацуши использует это — неосознанно — не ради своей безопасности, а просто потому что он эмпатичный, сопереживающий парень. Заботится о своем семпае! Прилив обожания захлестывает Осаму, теснит тревогу и муторную головную боль. Что ж, стоит спасти Ацуши от его кошачьего любопытства. — М-м! — тянет он, вдыхая ароматный пар над чашкой. Будто невзначай перебирает пальцами длинную прядь, повисшую над плечом склонившегося к нему Ацуши. Касается гладкой тёплой щеки — она моментально наливается жаром. В глазах Ацуши вспыхивают жёлтые искорки, а улыбка изгибает уголки губ. Дазай очерчивает кончиками пальцев ушную раковину, заводит руку дальше, к затылку, и вот уже Ацуши подставляется, как кот, под почесушки, заложив руки за спину. — Грозный тигр такой милаха, — дразнит и смеется Дазай вполголоса, повторяет: — Ми-ла-ха. Краснеющий Ацуши жмурится от удовольствия. Фыркает и бодается: не любит он сравнения с кошачьими, но не отодвигается, так и стоит в лёгком полупоклоне. С той же подрагивающей улыбкой мягко отвечает: — Только для вас, Дазай-сан. И смотрит из-под ресниц. Кажется, кто-то в офисе на них пялится, да и плевать. Только вот у Ацуши есть совесть, и он держится приличий, наверняка вот-вот выпрямится и отступит, поэтому Дазай разворачивает компьютерное кресло, чтобы не подглядывали, и гладит ладонью шею Ацуши сзади. Скользит другой ладонью по белой ткани вниз, цепляет галстук. Хочется притянуть Ацуши за эту офисную удавку и… Колючий подшерсток линии волос переходит в мягкий пушок, убегающий под воротник рубашки, Осаму слегка ныряет под него, опрометчиво расстёгнутый, и мимолётно ласкает загривок — у Ацуши невольно закрываются глаза и сжимаются кулаки, гуляет кадык под кожей — и обратно, по шее, приласкав за ухом, к плечу. Губы Ацуши поджимаются, он едва заметно качает головой. Осаму думает, что, конечно, не станет. Наверное. А жаль! Ацуши со вздохом присаживается на край стола. Будто ноги его вдруг перестали держать. Черный ослабленный галстук, чёрные подтяжки и перчатки на Ацуши — как чёрные тигриные полосы. «Может ли тигр снять свои полоски», где Осаму прочёл эту фразу? Тигр не может — и это хорошо, но вот Ацуши… …Ходячий соблазн для Дазая Осаму, а был такой нелепый котёнок поначалу. — Тогда я хочу ещё, — бормочет он, разглядывая щиколотки, торчащие из грубых ботинок. Ладонь физически ноет от необходимости держаться подальше, не лапать совсем уж откровенно. — Ещё? Дазай-сан, вы о ч… — Ещё, — шепчет Осаму, подцепляя узкую ленту подтяжки над кромкой ремня Ацуши и отпуская — лёгкий шлепок не причинит боли. Чистой воды флирт и обещание, но еще в рамках приличия. Наверное. Осаму уже не очень понимает. Он смотрит в лицо Ацуши, и тот неосознанно облизывает губы. Он хочет Ацуши. Не только тело — всё, что тот захочет и может дать ему Ацуши. И что может дать Осаму взамен. У них обоих есть не очень много, чем поделиться — чем стоит делиться. Ацуши смотрит на Осаму без омерзения, без стыда, без возмущения. С небольшим укором — на работе же, Дазай-сан! Кивает: как обычно, просто доверился. Или понял по-своему. Щурит свои невозможные глаза, в них предвкушение и волнение — и отворачивается. Щёки Ацуши горят, уголок губ дёргается, интересно, там прорезались клычки? Как же досадно, что Осаму не может проверить лично. Ацуши вновь закладывает руки за спину и шагает к своему столу, но оборачивается, когда Дазай ловит его за свободно висящий конец ремня, — и они оба смеются. Куникида ругается, что они бездельники. Рампо кидается в того пакетом из-под чипсов и тянет, что Куникида зануда и деспот, и «зануда и деспот» идёт пятнами и бормочет оправдания. Гневить Рампо нельзя, это их самый ценный актив. Стоило досидеть до конца, чтобы насладится всем этим. И позвать Ацуши к себе, а не вылавливать по всей Йокогаме, потому что Ацуши нужен всем. Но Дазаю Осаму — в первую очередь.

***

Вечером, после скромного ужина, рядом с Осаму доверчиво и глубоко дышит Ацуши, прижавшись щекой к подушке и растянувшись на животе вдоль футона. Дворовый кот. Худой, как бамбук, такой же гибкий и прочный — не продавить, не сломать. Мышцы на спине переливаются под бледной кожей, как пески в пустыне. И шея — о эта шея! Длинная, гибкая. Напряженная под губами Осаму. Теплеющая волной, розоватым румянцем до плеч, которые Осаму тоже целует. Прерывисто и почти невесомо, руками мягко сжимая бока. Ацуши пахнет зелёным чаем и моти. Едва уловимо, свежо, с горчинкой. Доверчиво, выжидающе склоненная голова Ацуши и его тихое, гулкое сглатывание, когда Осаму лижет шею от седьмого позвонка, который не давал ему покоя весь день, вверх, сильнее пробуждают жажду. Осаму вдавливает язык в мягкую, чуть солоноватую кожу. В родинки справа — россыпь тёмных, едва заметных точек. В тонкий, едва ощутимый пушок на шее и загривке — странноватое ощущение, почти как персик облизывать, а Ацуши издаёт нечто среднее между коротким стоном и звуком недовольства. Осаму хихикает. Дует на мокрые следы, и ему по лбу хлещут волосы Ацуши — тот мотает головой, дёргается. Ага. Осаму улыбается, запоминая. Прихватывает кожу ртом то тут, то там, мелко целует вдоль позвоночника, с удовольствием поглаживая большими пальцами рёбра — и от всего этого Ацуши мелко дрожит и сбивается с ровного дыхания. Хочется его куснуть. Оставить смачный, оплывший, лиловый засос. Следы зубов, клейма беспорядочных поцелуев от шеи до ямочек на пояснице. Осаму только перебирает пальцами по теплому, без единого шрама плечу, трётся о ложбинку позвоночника носом, елозя волосами по коже, и дрожь Ацуши перерастает в беспокойное ёрзанье. Он водит руками по простыне, сбивает книгу у изголовья, приподнимается на футоне, не привыкший к ласке, смущённый. Слегка подаётся бёдрами и задницей назад. Осаму кажется, он слышит, как мысли в голове тигра-оборотня разбегаются и замирают. Не то чтобы Осаму сам привычен дарить или получать ласку, и такие прелюдии редко его привлекали. Но сейчас… Сейчас он взбудоражен, почти по-детски, словно у него тут желанная игрушка, или как подросток, у которого взыграли гормоны и азарт, или… Ему кажется, это какой-то неведомый ему уровень близости, потому что так внимательно и терпеливо он, кажется, и не относился ни к кому. Ацуши вновь ёрзает, и простыня шуршит под ним. Срывается на короткие сухие всхлипы, стоит погладить нежную кожу запястья и — до сгиба локтя, а локоть — куснуть. — Ты моя добыча, Ацуши-кун, — игриво и ласково шепчет Осаму, прижимаясь щекой к спине. — С едой не играют! И почему он слышит интонации Куникиды в этой фразе? — Это мне говорит кот? — Осаму прихватывает зубами подвижную худую лопатку и съезжает вниз, удерживая запястья Ацуши, чтобы не рыпался. Вновь кусает, за бок. Добыча же! — Даз… Осаму! Вы, ай, невыноси… И я не кот! Вот так лучше. — Ага, — щурится от удовольствия Осаму, подтягиваясь выше и заглядывая в лицо. Кот-ворчун. Чмокает в щеку. (Он вспоминает, как решился: поймал Ацуши в обеденный перерыв и вывалил всё как на духу, забив на все сорок два плана признания, схемы, прогнозы и варианты манипуляций. Только не с Ацуши, имей совесть, Дазай Осаму. К концу недели он едва не зачах и сошёл с ума, но дождался ответа. — Вы невыносимы, Дазай-сан, но вам придется со мной считаться, если и вправду любите, а не шу… — Осаму. Зови меня Осаму, Ацуши-кун. Хотя бы наедине. И да, я невыносим и далее по списку, и как ты будешь с этим справляться, я не знаю. Но нет, это не шутка! — Ох. Хорошо. Мы. Мы будем справляться. Не думайте спихнуть всю работу на меня, как с отчетами… — Я тебя обожаю. — …Ладно, отчёт, так и быть, за вас напишу. — Обожаю. — Но этот — последний раз!) Вся эта приятная возня (обещаю не спускаться ниже ватерлинии, Ацуши-кун!) отвлекает от излишнего самокопания и тонкой иглой колется: Осаму давно не ощущал себя в составе «мы»; что он не один во тьме, окружающей его с детства, и справляется с тяжестью своего бытия — позволяет себе! — не только своими силами. Может даже, никогда ранее не ощущал. Не было потребности. Не было желания подпустить кого-то так близко. Довериться? (Очень опасное и порочное «Мы». Оно дрожит на кончике воображаемой иглы, готовой проткнуть насквозь). Осаму зарывается в чистые, тонкие волосы — пальцы сводит от переполнящих желания и нежности, — сгребает пряди на затылке Ацуши в кулак, крепко и ласково. В его хватке Ацуши издает странный, высокий и длинный звук. Скрип даже. Не боли. Удовольствия. Сдавленный — и волнующий. А бывшего исполнителя мафии Дазая мало что может взволновать. Под его жадным взглядом Ацуши утыкается лицом в подушку и движется всем телом, едва заметно, словно в собственной коже ему тесно. Скребёт жёсткой мозолистой ступнёй по футону. Начинает пахнуть ярче. Чуть по-звериному, тяжелее, гуще. Нетерпение и возбуждение пронизывают его запах тонкими нитями. Хочется подпихнуть ладонь под мошонку, увидеть эрекцию. Он бы взял в рот, и нежную кожу коленей засосал бы, и пальцы ног облизал. Хотел бы изучить тело Ацуши руками и ртом, как ребёнок, впервые познающий мир. Это так странно, его влечение и интерес переплетаются в узел, набухают комом в груди, который растекается жаром по всем конечностям, бьёт в горло, в промежность, кружит голову. Это похоже на голод и жажду одновременно, утолять которые он хотел бы неторопливо. Годами. Он целует Ацуши в затылок, шею, между лопаток, гладит по рукам. От ласки Ацуши наконец расслабляется и контуры его тела — тоже. Плавные изгибы, ленивые почти, почти округлые. Манят с новой силой: потрогать, изучить, запомнить. Здесь остро, здесь гладко, тут загадочная вмятинка — Ацуши дрыгает ногой и рассерженно шипит, стоит в неё ткнуть, — тут соблазнительный прогиб, а вот выпирающий и шершавый копчик, ну точно рудимент хвоста. Загрубевшие прохладные локти чуть темнее остальной кожи, оплетенный крепкими мышцами свод рёбер греет мыслью «больше не голодает», а смешная, выпуклая улитка пупка веселит. Обводить его языком или пальцами забавно — Ацуши пытается утечь, мычит и отталкивает, словно его щекочут или трогают чувствительное, по-настоящему уязвимое место. У Осаму пытливый ум, но работать руками он тоже умеет. И ртом, и языком, и… Сквозь плотно, до белой линии, сжатый рот и горячее смущение — скулы алеют в полумраке — Ацуши довольно стонет, стоит погладить-помять ягодицы. Осаму тут же прихватывает хрящик уха зубами, скользит языком к холодной мочке — щекотно, мокро, как котики вылизывают друг друга. Одновременно он сжимает сухопарые бока Ацуши ладонями, проводит ими до горячих подмышек — и сразу вниз, до талии, узких бёдер. Хочется нырнуть вниз и вылизать Ацуши в совсем другом месте. Большие пальцы сами очерчивают аппетитные ягодицы, проникают между ними, он мягко давит на анус подушечкой одного пальца, трет шов на яйцах вторым — Ацуши давится воздухом, неприкрыто уже млеет, и, не зная, куда деть руки, перебирает пальцами, вертит головой. — Н-не так б-быстро, Ос-саму. Ацуши задыхается и дрожит-дрожит-дрожит. Видимо, наконец осознаёт не на словах чужое влечение. Осаму хочет утолить их взаимный тактильный голод. Дать привыкнуть к друг другу. Но для Ацуши границы расставлены в другом месте: несмотря на силу тигра и принятие его большинством окружающих, из-за приюта он ощущает себя слабым, и правда уязвим. Но, что удивительно, он верит, что Осаму не станет его оскорблять и унижать словами, но вот тело своё принимает плохо. Тело рефлекторно готово к боли и ждёт, когда нужно будет регенерировать — но, вот незадача, от прикосновений Осаму дар и регенерация отключаются. Ацуши не привык к ласке и согласился на близость, потому что смелый мальчик, который идёт навстречу страху, чтобы преодолеть его и стать сильнее. У Осаму полоса препятствий, как на полигоне у спецназа — в голове. Он идет в предложенное Ацуши «мы» через свои, настоянные за годы на крови и насилии, страх, неверие, стыд и чувство вины. Два шага вперёд, один назад. С нервным смешком он слизывает густой жар за ушной раковиной — развязно, длинно и мокро, вызывая у Ацуши кошачье фырканье, передёргивание лопатками и помесь смеха со стоном, уже без попыток остановить его ладони, массирующие задницу. Повторив сладкую экзекуцию языком — и сдобрив её отвлекающей их обоих щекоткой, Осаму получает шлепок по бедру. Ай-ай! Жестокий Ацуши-кун! Осаму игриво и упрямо целует угол челюсти, скулу и влажный завиток волос, сдувает с носа свои, жёсткие. Пальцы Ацуши подрагивают и впиваются в него, наверняка бездумно — и от удовольствия. И не будь у него «Исповеди», в бедро уже воткнулись бы когти. Ко-отик. Отзывчивый. Но всё ещё слишком покорный. — Прекратите, Осаму!.. Возмущение и улыбка в голосе Ацуши вызывают у Осаму новый прилив радости. Ему наконец-то не одна ебля в мозг дарит удовлетворение и радость, и это пугает. Шаг назад, в привычное. Маску в руки. — Не-а, не прекращу. Ты согласился, Ацуши-кун! — Полежать с вами голым! Ну и… Чтобы вы… не ниже ватерлинии! — Не то-о-олько! Читай мелкий шрифт, всегда! — Осаму, серьёзно?! Невыносимый, ага-ага. Где он настоящий, а где выдуманный? Ведь дразниться он всегда любил, и это вошло в привычку. — Шучу, Ацуши-кун, шучу. Я же обещал, — он чмокает Ацуши в щеку, и ещё раз со словами «прости-прости». Шаг вперёд. К Ацуши. Это будет больно, но он потерпит. Ацуши тянется к нему через плечо и клюет в губы, сердито и благодарно. Осаму кажется, что он попал в любовный роман: у него бабочки в животе и дурацкое, влюблённое выражение лица: он очень хорошо обычно им управляет, но тут бессилен. Ацуши извлекает из него дикие, незнакомые (или забытые?) эмоции и ощущения. Заставляет сердце ныть и болеть. Он быстро, звонко и коротко целует Ацуши ещё два раза. Три. Четыре. Ацуши смеётся под его губами. Из себя Осаму зачастую может извлечь только жажду утопиться или сунуться в петлю. Скучно. Почему ему не скучно с Ацуши, который слишком прост, предсказуем и совсем чуточку непостижим, он не знает. И это заставляет его мечтательно улыбаться. Искать отмычку. Наслаждаться. Он хотел бы делать это годами. Он, кажется, влюблен. Влюблён. Забывая дышать и моргать Осаму катает на языке вкус этого слова, терпкий и теплый — и ощутимо вдавливает зубы в изгиб манящей шеи. Стискивает бока Ацуши, удерживая себя от желания прижаться, переплестись ногами — Ацуши послушно запрокидывает голову естественным, неосознанным жестом, потягивается, сдвигая ступнями сбившуюся простыню вниз. Как кот, подставляющийся под ласку, сладко тянущий лапки. Его кот. — Л-ладно, х-хорошо, — бессодержательно отвечает Ацуши. И, кажется — точно кажется, ведь Исповедь, да и тигры не умеют, — мурлычет. Восторг и чёртовы сердечки в глазах Осаму. Он учится быть ласковым и терпеливым. Говорить важное без слов и в шутках не заходить за выставленные границы — или хотя бы спрашивать заранее. Дарить и отдавать, без умысла, просто потому что ему это нравится. Как нравится алкоголь, тофу, читать любимую книгу и есть крабов. Список расширяется, и не наркотой или новым способом суицида. Это странно. Это интересно. — Ты мое сокровище, Ацуши-кун. Ацуши-тайё. «Солнце». Он не дает Ацуши возразить. Тс-с. Вдох-выдох. Осаму трогает влажными губами впадину на затылке, гладит ладонями живот Ацуши, впитывает звук рваного сбитого дыхания, спазматическое сокращение мышц — значит, эти два места особенно чувствительные, да, Ацуши-тайё? Отклик и дрожь взаимного желания несут в его сердце жар и томление. Осаму ломает от вожделения, хочется слепо кусать и мять, стискивать, рвать зубами. Забраться пальцами под рёбра. Вместо этого Осаму закрывает глаза и дышит запахом Ацуши, пропитывается им целиком. Трётся щекой о тёплый затылок. С трудом сглатывает — в горле спазм, глаза жжёт, и сводит ступни от удовольствия и благодарности. Он нащупывает руку Ацуши, сжимает запястье. Держится за него. — Осаму? Тихий, надтреснутый серьёзный голос. Всегда мягко касается, как кошачьей лапой. Готов боднуть лбом. Вернуть внимание, когда Осаму уносит. Позвать обратно. Утешить. Осаму цепко, широко обхватывает всей ладонью затылок Ацуши и поворачивает голову. Смотрит в лицо. —Люблютебялюблюбезумноацушиацушиацушитайе, — шепчет хрипло, как в бреду. Пьяный и напуганный своими же мыслями и чувствами, от которых противно, жалко щиплет в носу и колотится так беспорядочно сердце. Трезвый и в своем уме, как никогда. Хаосхаосхаос. И просвет в небе. — Ты мое солнце, Ацуши. А у самого пылают щёки и уши, и глаза, наверное, как у безумца или наркомана. Осаму не хочет пугать своим напором. Боится своей уязвимости. Своего безумия. Своих чувств. Боится, что никак их не контролирует. Свою тягу к саморазрушению, которая причинит боль мальчику-тигру — тоже. В его тьме никогда раньше не всходило солнце. Они все здесь покорёженные, но кто-то преодолевает свои травмы, а кто-то приспосабливается. Третьи ломаются. Осаму (сломался) приспособился. Ацуши сломался (нет) — и встал, чтобы преодолеть. Пошёл за путеводной звездой. И сам ею стал. В глазах Ацуши тепло, понимание и мягкое озорство. Он улыбается — Осаму чувствует это в голосе, — говоря: — Спасибо, что разрешаете мне светить для вас. Противное «вы». Только из-за него Осаму кривится, а не из-за желания заплакать как ребенок, некрасиво шмыгая носом и глотая слёзы. Он отворачивает лицо, жмётся к плечу, но... Рука Ацуши находит его руку, переплетает их пальцы. — Идите сюда. И Ацуши изворачивается, перекатываясь на спину, обхватывает его сильными гибкими руками, прижимает к себе сверху. Он каким-то образом без слов понимает, как Осаму важны прикосновения, которых он старательно избегал столько лет. Ацуши гладит его по голове, путается в нечёсаных со вчера лохмах — расческа не выдержала и понесла потери в несколько зубцов. Осаму не любил свои недокудри, Ацуши их обожает и находит тысячу причин причесать. Милые, приятные глупости. Кажется, последний раз Осаму причёсывала мать, когда ему было года… Три? Под ладонью Осаму на рёбрах Ацуши — шрамы от ожогов кочергой, он знает, что они пропечатались и на душе. Осаму гладит их. Это пятна на его солнце. Уродливые и те, что неотъемлемая часть его тайе. Он сам весь в них… Осаму луна. Её двуличная, скрытная, тёмная сторона, хитрая и лживая. Но Ацуши говорит, что он — путеводная звезда. Осаму закрывает глаза и верит. Хотя бы сейчас. Осаму всё ещё держится за руку Ацуши. Ему почти не стыдно (ещё один шаг навстречу). В объятьях безопасно и темно. Ацуши стискивает Осаму сильнее. Осаму впервые в жизни допускает мысль, что он мог бы отложить упаковки лезвий, любовно припрятанные в ванной, и верёвки (а ведь хорошую веревку не везде найдёшь и стоит она, у-у-у), и редкие яды и, может даже, начать пить полезные таблетки, чтобы не ранить Ацуши собой, чтобы дать себе — их «мы» — шанс. Страх, что сам он не изменится никогда и поломает Ацуши, уничтожит то, что дорого, или разочарует в конце-концов, ведь внутри он пуст, неполноценен — немного слабее надежды и веры в Ацуши. Желания сберечь это «мы». Он хочет Ацуши до невозможности дышать. До безумия. Он просовывает ладонь между его ног, белых, как лунный свет. Гладит по горячему жилистому бедру изнутри, от колена к паху, мучительно медленно и ощутимо — давая время его остановить. Кайфуя от прикосновения. Ацуши сбивается на вдохе, пышет жаром. Под неясные звуки стыда и удовольствия, льющиеся из Ацуши, Осаму перекатывает в горсти яички и прижимает пальцы к основанию члена. Обжигается горячей пульсацией, тем, как дёргается и наливается член в его ладони. Задыхается от восторга сам, распалённый и дурной от чувств. Ацуши глубоко вдыхает носом. Разводит колени. Толкается в его кулак. И смеётся, сдавленно и неловко. — Помурчать в кровати, Осаму? — Ох ты ж, — бормочет он жалобно. — Да, пожалуйста. И целует своего кота, своё солнце, свою звезду, обжигаясь, до пятен перед глазами, игнорируя волосы, лезущие в рот. Целует-целует-целует, лишаясь воздуха, до влажных скользких звуков слюны и губ, измятых, онемевших и зацелованных, и сдавленных громких стонов из самого сердца. Он бы вылизал Ацуши, всего. Целовал бы ступни, щиколотки и колени, даже если тот будет отбиваться, возмущаться и шипеть. Гладил бы ягодицы и спину до восковой податливости — пока из Ацуши не уйдет настороженность, напряжение, неуверенность в себе. Отсосал бы столько раз, пока не иссякнет его тайе и не сорвет голос от удовольствия, изодрав футон к ёкаям. И снова целовал бы: руки, плечи, щеки — быстро и горячо. Глубоко и медленно — рот в рот. За объятия и ободряющие улыбки Ацуши, за его неравнодушие и терпение, умение тянуться к свету несмотря ни на что, прощать, спасать и защищать тех, кто и вправду в этом нуждается, за упрямую борьбу за жизнь и умение её ценить. Дазай до сих пор не понимает, как попал в число «хороших людей» для Ацуши, но… Ещё поцелуй. Руки Ацуши на его спине. Ещё один шаг вперёд.