72 метра

– Давай, Марик! Двигайся! Двигайся! – я заставляю его ускориться. Заезжаю вперёд, разворачиваюсь лицом и активно взмахиваю руками. – Это вода! Плавнее надо! Но активней! Три часа ночи. Даже Оксанка уже уехала домой. И требовать от Марата активного движения, по здравому размышлению, абсолютно не здраво. Но и торчать при нём на льду до середины ночи... это тоже... – Надо... надо... – Бормочет себе под нос Марат отъезжая к краю катка, туда где на пластиковом синем стуле лежат его вещи: жилет, полотенце, телефон, бутылка с водой, пустой стаканчик из-под кофе. Я, почти с другого конца, очень издалека, наблюдаю за тем, как он пьёт воду, вытирает полотенцем вспотевшую шею и затылок, как что-то быстро пробегает глазами, глядя в экран смартфона, а потом выключает и бросает его обратно на стул. Поверх жилета. И разворачивается ко мне. – Надо, значит сейчас будет! – говорит он, и я отчётливо представляю, как он улыбается и подмигивает, в ответ на случайно произнесённое мной вслух имя... Марик... Я потерял контроль. Подставился. И сейчас он мог бы начать пристреливаться... Раз уж я выдал ему такую прямую наводку... Но... ничего этого нет. Ни улыбок. Ни азиатского прищура. Ни задержки во взгляде. Ничего из того, что я мог бы попробовать считать как-то иначе. Ничего такого, за чем могло бы прятаться второе дно. Никаких намёков. Никаких "коробочек с секретом". Даже ни одной бейсболки на нём. Ни разу за уже прошедшие пару месяцев. И это вызывает во мне... недоумение... тоску... и обиду... В большей степени, конечно, на самого себя. Потому что я-то... я-то такую отповедь ему прочёл при самой первой встрече. Послушаешь – закачаешься. Чтобы он и того не смел, и этого не делал. И что, была б моя – единоличная, царская – воля, хрен бы он здесь вообще оказался. И чтоб он не думал... Но по всему выходит, что думал-то как раз не он, а я. Слишком много думал. И слишком пафосно говорил. А он посмотрел на меня вот так, как сейчас... без всякого намёка даже, послушал... Выслушал всю эту мою речь, сидя примерно на таком же пластиковом стуле, как тот, на котором сейчас лежат его вещи... посмотрел ещё раз снизу вверх... сказал: – Лады. Встал и ушёл. И я, глядя ему вслед, решил: обиделся. Почувствовал вызов и выдаст мне теперь по полной программе. Не в мою сторону, так в любую другую. Мне "на посмотреть". И в тот момент, очень утешительным показался мне и лишний вес, и возраст, и поредевшие волосы и общая какая-то затёртость его. Заюзанность жизнью. И привиделось, что нет в нём ничего. Ни капли не осталось от той магии, что он излучал десять лет назад. И даже след на лбу от поцелуя, которым наградил его Бог, выцвел и побледнел. Да, глядя тогда ему в спину, я немного его жалел, и очень много был уверен в себе... А уже через пару недель после, реальность знатно треснула меня по лбу. Отправив мою жалость, а вместе с ней и самоуверенность, в утиль. Потому что... поцелуй Бога... это тебе не затейливый рисунок мехенди, хоть даже по всему телу... Его не ототрёшь тщательно вымывшись хоть в целой бочке со спиртом... Этому клейму плевать на лишний вес и мешки под глазами, на затёртость, сутулось и жёсткость мышц... и на мою жалость ему плевать тем более... Он был не в моей команде. Конечно, НЕ в моей. Но каждый день я шёл на лёд посмотреть. С таким же упорством, с каким Марат ежедневно проводил на катке и всё своё тренировочное время, и всё возможное чужое. Кажется, он был там всегда, и я в любой момент мог пойти подпитать свою жалость. Послушать с какой интонацией Саша сообщает ему, что всё что он – Марат – делает, ерунда. И чтобы что-то, хоть что-то вообще получилось, надо набрать хоть какую-то физическую форму. Хоть какую-то эластичность мышц. Сбросить хотя бы пару килограммов... Да. Стать лет на десять моложе. И выпить литров на сто меньше водки. Но всё это невозможно. И я приходил его пожалеть... до тех пор, пока не понял отчётливо и ясно: пожалеть стоит меня. Я как будто забыл о нём самое главное. За всеми этими улыбками, взглядами, обаянием, за всей своей памятью о нём... я совершенно забыл, что он такое. Забыл, что он не умеет ничего наполовину. Не то что не умеет... он, кажется, даже не знает о том, что так можно. Всё в нём исключительно наотмашь, на разрыв, по самому краю... не беспокоясь о близости пропасти... он же бессмертный... а я об этом забыл... Позволил себе поверить, что всё его бесстрашие, упёртость и вера в бессмертие касаются только меня. Меня! И вот теперь, когда как раз меня они и не касаются. Совсем... Мне тоскливо и горько. И даже самому себе страшно признаться, как мне хочется и как НАДО, чтобы касалось... хотя бы краем... хотя бы намёком... Сейчас, когда он уже в МОЕЙ команде. Я не просто ставлю ему номера. Я полноценно подкатываю его. Так, словно он к Олимпийским играм готовится. Я кручусь вокруг него по шесть часов в сутки, делая вид, что это просто работа. Работа, которую я хочу сделать хорошо... Просто хочу выиграть. Но едва ли кто-то вокруг нас не понимает, чего я на самом деле хочу... разве что моя жена... моя прекрасная, юная, новая жена... которой я ни при каком раскладе не собираюсь изменять... На самом деле, я просто хочу почувствовать. Хочу ощутить собственную значимость в его глазах. Хочу знать, что он хочет. Всё ещё... Что если в его кристально-трезвый организм каким-то невероятным образом попадут дежурные сто грамм... мой телефон неотвратимо взорвётся радостной трагедией Эрнесто Че Гевары, выжжет голосом Крестовского "на том конце, на том берегу..."... и я услышу в трубке знакомое, давно забытое: – Не спишь?.. Или не услышу. Потому что не сниму трубку. Не отвечу на звонок. Как не отвечал почти никогда в последние месяцы, когда он ещё звонил... Не отвечу, но и Крестовского мне будет достаточно. Я буду ЗНАТЬ. Я ХОЧУ знать! Но Марат нейтрален, спокоен и вежлив. И даже имя, даже моё глупое, сорвавшееся с языка, "Марик" не нарушает его спокойствия. Марик. Конечно. Его именно так и зовут. Почти все вокруг. Кроме меня. А у меня язык прилипает к нёбу и во рту делается горько-сладко, стоит только подумать это... Ма-рик... Имя. Это имя из тех времён, когда всё было в кайф. Каждая секунда вместе и даже на расстоянии от него. Когда я сам набирал его цифры и успевал сказать только его – это имя, – чтобы тут же услышать в ответ: – Сейчас приду. Приеду. Прилечу. Окажусь где-то рядом. Где-то очень близко. Постучу в дверь. Войду в номер. В кабинет. Выйду на лёд. Встану под камеры. Закрою дверь в раздевалку... Я сходил по нему с ума. В буквальном смысле. Терял голову. Стоило ему посмотреть, улыбнуться, засмеяться. Я растворялся в нём. Сотни раз за день выговаривая его имя... в полный голос – на людях, на публике, на льду, на съёмках; и шёпотом – в тишине своего кабинета, квартиры, бесконечных гостиничных номеров. Прикасаясь к нему, наблюдая за тем с какой скоростью он выпутывается из одежды или раздевая сам, целуя или позволяя себя целовать... я переставал существовать отдельно от него. Я буквально чувствовал, как он впитывает меня всего без остатка и выдаёт в ответ слепящее сияние бесконечного счастья. Радости от ощущения собственного бессмертия. Я так любил его! Я так безумно его любил! И никогда не говорил ему об этом. Никогда. Не сказал бы и сейчас... Не сказал бы, если бы он снова у меня спросил... Если бы... Я наблюдаю за тем, как он несчётный раз повторяет свои шаги. Как работают руки. За тем, как меняется его взгляд. Выражение лица. Излом губ... Я накатываю вокруг него круги, мешаясь под ногами. Делая вид, что помогаю. Я в десятый раз показываю ему движения, добиваясь одному мне известного результата. Я загоняю его до сбившегося дыхания. До того мгновения, когда он падает на лёд и просто лежит... раскинув руки... закрыв глаза... Он лежит. А я смотрю. Снова издалека. Наблюдаю за тем, как часто вздымается грудная клетка и... вспоминаю ДРУГОЕ сбитое дыхание... Я так люблю его... – Давай целиком сделаем?.. – Предлагаю, как только дыхание у него выравнивается, он открывает глаза и садится. И добавляю, отвечая на его невысказанный вопрос про отсутствие Оксанки: – Со мной. – Развожу руками и улыбаюсь. Потому что со мной у него было всё. Включая номера и поддержки. И нет в моём предложении ничего... сверхъестественного. Ничего. Да. По моим ощущениям проходит целая вечность прежде чем он отводит взгляд и говорит, поднимаясь на ноги: – Не, Илюх... Это я уже не вывезу... – Он не смотрит на меня и я не могу понять, есть ли за его словами какой-то другой смысл, кроме усталости и возраста. Ещё несколько секунд он просто стоит посреди катка. Смотрит на меня внимательно-пристально. Очень длинно. Очень как-то... А потом опускается на колени и утыкается лбом в лёд. Я не успеваю удивиться. Не успеваю спросить, что случилось. Не успеваю ничего... В одно мгновение он вскидывает себя вверх, раскидывая в сторону руки, упирается взглядом мне в лоб и... кричит... Кричит так, что из павильона в одно мгновение словно исчезает весь воздух. А меня самого парализует. Превращает в глиняного голема. И мне кажется, я рассыплюсь на миллион черепков когда эхо его голоса затихнет под потолком... – Что, плохо? – Спрашивает Марат, вставая со льда. – Это я устал. Только на «полкирпича» хватило. В прокате нормально сделаю. Уж финал-то точно... Я наблюдаю за тем, как он собирает свои вещи. Надевает жилет. Сминает бумажный стаканчик из-под кофе. Засовывает его в карман. Снова читает что-то на экране смартфона. Наверное, что-то кому-то отвечает... Ему почти пятьдесят. У него лишний вес. Отёки. Залысины. Он сутулится. Он потрёпан. Затёрт. И заюзан. Он алкоголик. У него сложный background. И туманное будущее... Если бы он спросил меня вот сейчас... я бы ему сказал... Как безнадёжно... бесконечно... нереально... я его люблю... Если бы он спросил... Если бы...