вмерзший во льды

      ниже              Вросший коленями в пол, Ризли опустил голову. Просунул палец под черный ремешок на шее, оттянул его и отпустил: что-то вроде ритуала, прежде чем гладкая рука обхватит его под подбородком. К ней у него нет иммунитета.       Нет иммунитета к ее обладателю, чье присутствие благословляло пространство, в котором он находился; быть может, Ризли придумал бы чего получше, достойнее верховного судьи, но он на коленях и думать ему не хотелось. Плотно сдвинув стопы, он уселся на пятки. Немного поерзал, лизнув губу со внутренней стороны.       Взглянул исподлобья, томно и тягуче, — и да, черт возьми.       Ему не приказывали, а он подчинился, позволил себя подчинить, следуя этому голосу и ладоням, плавно перекочевавшим к плечам. Под серой рубашкой Ризли покоились борозды шрамов: глубоких и древних, как мироздание, и если их глубина складывалась из обилия всей мирской дряни, призванной уничтожить, то оберегали его, Ризли, эти длинные пальцы. В изящных черных перчатках.       Что-то вроде искупления. Отпущение греха.       Ризли инстинктивно перехватил ласковую руку, мазнув пальцем по золотым вставкам: драгоценные нагромождения на каждой костяшке. Золоченные костяшки у этого хмурого, утонченного парня; ну надо же.       Водный дракон, сотканный солнцем.              Ризли ухмыльнулся. Ему не приказывали, а он подчинился: взгляду, отжавшему небеса, и взятой напрокат улыбке. Если Нёвиллет улыбался, то прибито и отстраненно, для кого-то — фальшиво или жеманно, в натяг или странно, но Ризли знал: улыбка у него искренняя, хоть и не совершенная. Она как храм, призванный стать великолепным, но пока — в стадии строительства.       — Ниже.       — Как пожелаете, господин верховный судья.       Она как святыня, склонить колени перед которой — само собой разумеющееся. Ризли повиновался, очарованный скатом гладких плеч. У него челюсти свело от желания примкнуть к ним, примкнуть к узкой груди и шее; примкнуть к щекам и подбородку, ко лбу, над которым сгущались тучи, и к губам, особенно к губам: пленительно-шершавым и теплым. Ризли сглотнул, перекатывая на языке их вероятную мягкость, и облизнулся, воображая, как было бы славно подмять ее клыками и утянуть за собой. Вместе с Нёвиллетом.       Эмиссар прогнулся в спине, вжав ладони в колени.       Нёвиллет смотрел на него. Он прошептал:       — Сделай это для меня.       Постукивая пальцами по подлокотнику, он прошептал:       — Наклонись еще.       Коснувшись его щеки, он прошептал:       — Еще ниже, Ризли. — И добавил: — пожалуйста.       Мило, как Нёвиллет вдруг спохватился, больше не пытаясь быть надменным. Ухмылка раскроила лицо Ризли; облизнувшись, он бережно обхватил лодыжки судьи и опустил подбородок. Плечами — громадными и в шрамах — он сдвинул густой полумрак, и стоило ему прийти в движение, стоило дернуть взлохмаченной макушкой, как все вокруг замедлило ход и остановилось. Нёвиллет задержал дыхание.       Ризли неторопливо стек к его ногам, наклонившись к полу. Еще.       Он сказал ниже — и Ризли рассек пространство, идя на спуск в черноту подкрадывающейся ночи. Еще.       Еще ниже.       Ниже, ниже, ниже; ниже уровня земли, ниже самой Бездны, ниже изнанки Тейвата и ниже, чем беснуются монстры, он припал лицом к очаровательным ногам, поцеловав золотое украшение на правом сапоге. Нёвиллет выдохнул — его дрожь и волнение ощущались даже на кончиках пальцев, — а Ризли припал щекой к полу.       — Вот так.       Шепот судьи обсох по краям. Раскрошился, как подожженная бумага, — и пепел слов посыпался на голову Ризли. Ее он не поднимал.       Он ждал. Стиснув челюсти и напрягая желваки, с гнетом под ребрами и между ног, Ризли сжал кулаки, гадая, сколько времени ему потребуется, чтобы измолотить в труху принципиальность Нёвиллета.       — Ризли, я…       — Верховный судья, прошу вас, — тихо отозвался он, и щекоток дыхания срикошетил от пола в нос. — Я в вашем распоряжении.       Запах половиц и пыли плотно забил ноздри: снизу пахло землей, а сверху тянуло чем-то сладостно-смолянистым, колдовским, такое мгновенно кружило голову и на цыпочках уносило в места получше, чем эти, и Ризли втянул легонький шлейф, принюхиваясь к собственным пальцам. Усмехнулся; эту магию он уволок с черных перчаток и шелковистых манжет. Нёвиллет потрепал правую, покрутив ее на запястье, и заговорил, не скрывая такой же ухмылки:       — Ты так вежлив со мной.       Она буквально обнимала его слоги, сдобренные изнеженным тоном. Имей он запах — был бы тяжеловесно-приторным, как аромат, закольцованный вокруг запястий судьи. Еще немного — и разболелась бы голова.       — А у меня есть выбор?       Ризли сдвинул бедра, поерзав. Прикрыл глаза — и на изнанке век у него проступил фантом судейских сапог. Не сапоги, а искусство: изыск, запечатленный в черной коже и позолоте, и в них Нёвиллет вползал каждый день, вышагивая не по Фонтейну, а по сердцу Ризли — в первую очередь. Мало сказать, что эмиссар оборачивался — почти до хруста в шее, — так у него дыхание скручивало, его будто стягивали в жгут и отжимали, как сырое белье, и перекидывали ему же на плечи, вокруг горла. Нередко Ризли в самом деле переставал дышать, заслышав знакомое цоканье, и как только полуденное солнце створаживалось между этих каблуков, он прикрывал глаза. На изнанке век у него — фантом очаровательных стоп, пленительный подъем от мыска до щиколотки, голые ступни судьи, идеально вмещающиеся в широкие ладони, и то, как Нёвиллет собирается по утрам, приседая на кровать столь невесомо, будто его здесь нет. Ризли видел.       Подперев кулаком висок и лежа на боку, он видел: чуть сгорбленные плечи, спину. Легкий напряг у локтей.       Белые волосы: такие длинные, что рука сама тянулась к ним. Без лишнего слова Ризли касался кончиков волос, то лаская их, то накручивая на палец, и пробирался дальше, вмещая руку между бесконечных прядей, между снегов и водопадов, между безупречным белым и лазурным, и гладил их, покусывая губы. В такие моменты эмиссар почти расстраивался, что он не поэт и ничего ладного сказать не мог. Мог только смотреть.       Запоминать.       Чувствовать.              Его нажим, настойчивость. Нёвиллет бережно надавил на голову Ризли — а у него искры из глаз. Каждым волоском, каждым миллиметром кожи и всеми нано-частичками, из которых состоял, он ощутил геометрию этой подошвы, эти каблук и мысок, впаянные в скальп. Расслабив кулак, Ризли капитулировал в омут.       Тьма подступала рывками.       Нёвиллет медленно подвигал ногой, перекидывая вес с пятки к пальцам и обратно. Ризли замер, замерло его дыхание. Замерла комната, в которой они находились, въедливый полумрак, сгущающийся у линии горизонта, вся утварь и мебель, редкая пыль, складки на одежде, пальцы поверх подлокотника и Ризли: у этих самых ног. В момент нечто благоговейного сердце эмиссара не то, что пропустило удар: оно перестало биться. Всего-то кроха секунды, микро-момент, которого достаточно, чтобы засосало под ложечкой — и Ризли вздрогнул, прежде чем глыба посреди груди, истошно взвыв, содрогнулась вновь. Каждый удар теперь как наковальня.       Судорожно выдохнув, Ризли приоткрыл рот, дыша через него, а Нёвиллет склонил голову; его длинные волосы невыносимо прошуршали по плечам.       — Почему тебе это так нравится?       Краешком сапога он коснулся порозовевшего уха.       — Это странно.       Мягко оттопырил его и пригладил, как мог.       — И страннее то, что я подчиняюсь тебе. Каждый раз.       Под каблуком на удивление комфортно. Ризли оскалился:       — Вам же нравится, когда на ваших запястьях защелкиваются наручники.       Нёвиллет убрал ногу. Объяснись, мол.       Ризли задрал голову:        — И в конце концов, это вы попросили меня… по крайней мере, сегодня.       Ох.       Этим взглядом бы взять да прибить к земле. Вдавить бы в половицы, холодные и недружелюбные, и вбить поглубже, посильнее, чтобы наверняка стереть надменную физиономию прямо под ним; чтобы раз и навсегда выбить дух из того, кто посмел столь рьяно взглянуть на судью, и кто позволял — как бы он выразился — паясничать, вот только они не в зале суда, а наедине, и рядом с ним Нёвиллет даже не пытался возразить. Он не из тех, кто возражает.       И не из тех, кто коверкает правду. Работа у него такая.       Он же су-дья. В чем-то палач, но вы бы видели его, втайне рыдающего над каждой пропащей душой; над каждым преступником или несправедливо осужденным. Этого не заметишь, стоя на земле: его взгляд — бескрайние высоты, морозные шапочки на горных верхушках, и там, где презренное спокойствие обращалось в лед, оно же раскалывалось, рассеиваясь крохотными сколами в уголках очаровательных глаз. Ризли знал: принципиальный и хладнокровный, Нёвиллет всхлипывает, едва остается один.       Знал и видел.       И слезы его, как и тело, подчиненное созвездиям, великолепны.              — Ты прав.              Ризли обожал его. Томно вздрагивающего или молчаливого, сдержанного в зале суда или разморенного, когда выпьет. В такие моменты между ними — интимная доверительность; Ризли оказался единственным, кто видел судейские слезы и отирал их большими пальцами, и пробовал на вкус, слизывая с подушечек. Он молча прижимал к себе Нёвиллета, горевавшего в таком же безмолвии, и так не должно было быть, чтобы он находил его зареванное лицо сексуальным, но оно происходило, и алые щеки, и поплывшие глаза, и влага под носом взрывали мозг покруче, чем нога, опущенная на член. Видеть, трогать, чувствовать его и отдирать с губ налипшие после поцелуя пряди — все равно что вознестись к небесам, но не суметь удержаться на них, потому что эмиссарские сапоги оказались слишком тяжелыми для хождения по облакам. Стоит Нёвиллету наступить ему на ширинку, и Ризли прибивает.       Его дыхание, взгляд. Тяжесть, от которой сносит голову.       Нёвиллет протянул стопу к его промежности, и сегодня ему не нужно было плакать, чтобы Ризли съехал с катушек. Он и так.              Без ума.              Не выдержав, Ризли рывком подался вперед; он поднялся, вынырнув в сумеречный провал и, перехватив мгновение чистейшего неба — сияние в глазах напротив, — приблизился к судье. Распахнул рот.       Локти сомкнулись вокруг него быстрее, чем Ризли успел осознать; Нёвиллет обнял его, мягко и ласково — как мог, — а Ризли грубо вдавил свои губы в его, просунув язык между мелких белых зубов. Запрокинув голову, Нёвиллет промычал ему под язык; он вздохнул, слегка отстранившись, но тут же повиновался, стоило Ризли накрыть ладонью его макушку. В нее вмерзли пальцы.       — Не сопротивляйтесь, господин судья.       Вторая рука — поверх встревоженной груди, нырнула под пышный белый воротник, похожий на гребни волн. Расстегнув пару пуговиц, Ризли просунул ладонь в образовавшийся вырез; Нёвиллет вскинул брови, стиснув локти крепче, и эмиссар ухмыльнулся, мягко сдавив его грудь.       — Вы как обычно.       Пропустил твердый сосок между пальцев и сцапал его, несильно оттянув. Нёвиллет почти вскрикнул; целуя Ризли, он вылизывал шершавый язык, который так и норовил дотронуться до кромки его зубов, и слабо прикусил его кончик, сдавив коленями крепкие бока.       Ризли надавил пальцем на сосок и покружил по нему, не отрываясь от сырых губ. В них же усмехнулся:       — Как мило.       Слюна вытянулась между их ртов.       — Ваша реакция, она… как всегда.       Язык проскользнул по его губам — и в рот, чтобы заткнулся. Ризли все понял.       Ладони на изысканной талии, движение вверх-вниз — и Нёвиллет повиновался; Ризли наклонил голову, чтобы поцеловать его глубже, сырее, и в этом порыве они почти соприкоснулись зубами. Под рубашкой, под слоем кожи и мышц у Ризли гудело: отчаянно и протяжно, так наверняка гудели нижние этажи Бездны, где магия обрастала проклятием.       Расстегнув белую рубашку, Ризли раскрыл ее параллельно ребрам. Только сделал — и границу гладкой ткани, рядом с пуговицами, подперли вздернутые… ах, стоило ли ему напоминать об этом?              — Не паясничай.       — Оу.       Нёвиллет смотрел на него как сквозь несколько ночей: далекий и потерянный. Он тяжело дышал, его губы распухли, а на подбородке еще не высохла Ризлина слюна, и он смотрел на эмиссара сумрачно и отстраненно, как божество, способное изменить ход времени. Чуйка ли, но Ризли слегка отстранился.       Иссиня-мглистая темнота взрывалась над этим станом и расступалась, выуживая пронзительную изящность судьи. Смотреть на него, на его аккуратные плечи и белую шею, все равно что шагать в рое светлячков, вспыхивающих тут и там: его небесные радужки заискрились, благословенные. Нёвиллет выглядел так, будто бы вот-вот разрыдался — не от горя, а от удовольствия, — из-за чего Ризли тупо ударило в желудке. Он ненадолго замер, прислушиваясь к собственным ощущениям.       Смотрел на голую грудь, возникшую перед ним, и, чуть погодя, приблизился к ней. Ризли сжал ее, будто девчоночью, и нырнул к упругим изгибам, плавно превращаясь в тень самого себя, эмиссара, умевшего игнорировать так, что засомневаешься в собственном существовании, — а перед судьей он распалялся, отвергая все привычное, всякие звания и титулы. С ним он Ризли; Ризли, его обожающий, ему повинующийся, даже если не просят, и жадно его желающий: его, пахнущего дождем и простором полуночных улиц, его разнеженного и умиротворенного, возбужденного и желанного. Поцелуи с ним сладкие, шея — мягкая и приторная, и его чарующий запах, то тяжелеющий, то невесомый, приятно щекотал нервы; не будь Ризли хотя бы капельку сдержан, давно бы потерял контроль.       Вдыхая маслянистую сладость с этой кожи, он был готов.       Вылизывая выбеленные грудь и шею, он жадно, как голодающий, припал к телу Нёвиллета, откровенно лапая и царапая его, кусая и посасывая, причмокивая столь бесстыже, что у самого уши заложило, а что до этой выскочки — оставалось гадать. Будь его воля, он бы облизал его с ног до головы, да только эта плакса разрыдается от стыда, а у Ризли не было желания возвращаться домой под дождем. Усмехнувшись, он куснул Нёвиллета под кадыком.       Как же он его обожал, как же он… блять.       Нёви.       Нёви мало любить, мало боготворить; с ним все мало, им не насытишься, на него смотришь — и хочешь больше, из-за него исходишь слюной и обожанием, ему остаешься верным и безупречным в своих желаниях, — и ничего из этого недостаточно, как ни старайся. И как не вгрызайся, сколько не пятнай его колдовское тело, все будет не наполовину — на четверть из того, чем можно было пресытиться. Утолить свой голод.       И остаться голоднее, чем до.              Ризли заскулил, лизнув посреди белой груди. Его позвали — он не откликнулся; тогда Нёвиллет схватился за темные волосы и закатил глаза.       — Р-Ризли, п… эй… угомонись.       А он как пес, которого за уши не оттащишь. Ризли кусал его шею, кусал свои же следы, перекрывая новыми, и стягивал их, подобно созвездиям, ниткой слюны. На нем он чертил, соскальзывая ногтями по бокам и пояснице, и на нем же оставлял следы от пальцев, продолговатые и розовые, большие, увесистые: такие потом жгут кожу. Ризли его не щадил, хотя сберечь Нёвиллета — его первейшая реакция, но так завелось, что животный инстинкт изысканно переплетался с нечто возвышенным — вроде преданности, — и Ризли, не отлипая от порозовевших ключиц, сдернул рубашку с судьи. Несколько грубо, потому что кое-где хрустнули швы.       — Ризли!       Его подбородок склеился с солнечным сплетением Нёвиллета. Ризли облизнулся.       — Да, господин судья?       Слюны было так много, что самому не верилось. И все ведь его, Нёвиллета, вина: это он приручал эмиссара, начав с малого — с прикосновений к щекам и поцелуям поверх костяшек, и это он же постепенно продвигался дальше: поглаживал ладони Ризли, опускал свои на его плечи, кротко целовал под подбородком, пока никто не видит, и поигрывал с его галстуком, как будто для него это пустяк. Как будто его не тревожит полурасстегнутая рубашка Ризли и то, что под ней.       Как будто ему действительно интересно проследить пальцем путь того шрама, который он высмотрел первым. Наискосок по правому боку. Как будто бы.       И как будто бы он невзначай, случайно просунул пальцы в наручники, болтающиеся на поясе Ризли. Как будто бы.              И да. Нёвиллет смотрел ему в глаза — прямо здесь и сейчас — и почти незаметно подвигал челюстью. Наблюдая за Ризли, он думал о том, как, возьми сейчас у него в рот, сразу бы взял поглубже. Как сжалась бы его глотка. Как туго бы натянулась щека вокруг головки, едва та въезжает в слизистую, и как бы он втянул их, втянул свои щеки, медленно съезжая вниз. Губы сырые и липкие, пальцы — еще хуже; и никакого больше погоди или притормози.       Опустив ладони на колени Нёвиллета, Ризли присмотрелся. Он гадал, как быстро сегодня раскрошится принципиальность Нёвиллета — и угадал.       — Ваши желания... — шепнул Ризли, оглаживая чужие голени. — Мы с вами схожи.       Нёвиллет сморщил нос, вскинув подбородок:       — О чем ты?       Забавный. Играться с его раскованностью, скрытой за семью печатями, — удовольствие высшего разряда. Наблюдать за его падением и знать, что в конце пути его поймают цепкие руки; поймают и утащат за собой.        Ризли ощупал языком свой правый клык.       — О, — выдохнул он, — я о том, что по глазам вижу, как вам хочется сесть мне на лицо, и чтобы я…       Нёвиллет вспыхнул, застигнутый врасплох. Он вытянул руку вперед:       — Т-ты…       Она дрожала, и Ризли ухватился за нее, за его пальцы, и приблизился к уху: заостренному, как весь Нёвиллет; от мысков до кончиков ушей.       — И… ох, господин судья, вы бы знали, до чего это великолепно: быть внутри вас… — Он помедлил. — … языком или пальцами. И…       — Р… Риз…       — … и разве можно вообразить картину более живописную, чем вы, ваш маленький рот и мой член в нем? М?       Нёвиллет запрокинул голову. Открытая шея — на растерзание зверю — и плотная шторка волос за спиной. Белая-белая пелена.       И туман перед глазами.       — Прекрати…       — Когда вы отсасываете, всегда легонько вздрагиваете, как только берете чуть глубже, — эмиссар, понизив голос, говорил ему на ухо, — и это мило. Вы так стараетесь.       — Ризли…       — Хоть и неумелы, но упорства вам не занимать.       Стон. Не удовольствия, а мольбы, смешанной с удовольствием, ведь Ризли пошел ва-банк: перешел на шепот, нагло пустив руки по ляжкам судьи. Пригладил их и замер, остановившись у края черных сапог.       Сапоги у него до середины бедра. Мягкого, упругого бедра, куда свободно проваливаются подушечки пальцев, если его сжать, и ногти — если сжать сильнее. Нёвиллет всякий раз реагирует, едва коснешься его колен, и наклоняет голову, едва протащишь ладони выше, выше. Выше.        Останавливаешься прямо на середине, на стыке ткани и черной кожи — и он выдыхает. Судорожно, смято; кислород в легких скомкали, будто лист бумаги, и швырнули к ногам. Нёвиллет запрокидывает голову — и, подери тебя Бездна, нет ничего совершеннее его вздернутого подбородка, оголенной шеи и длинных прядей, к ней налипших.              Ризли сглотнул. Его самого потряхивало, пока он нашептывал ему, пока целовал заалевшее ухо и справлялся с застежкой на брюках Нёви. Пока мечтал о его губах и ладонях, о его смущении и притворном сопротивлении, ведь Нёвиллет никогда не сопротивлялся искренне. Он провоцировал Ризли.       Первым ведь очерчивал его рот большим пальцем и улыбался, подтягивая эмиссара к себе. Первым давил стопой на его пах и льнул к нему, как будто соскучился, — и это все он, судья-недотрога, а Ризли уж больно привык жить в его полутонах — сизом и посеребренном, — чтобы видеть мир в других оттенках.       — И разве я не прав?       Вжав подбородок ему в колено, Ризли взглянул снизу вверх. Нёвиллет застыл в хрупкой непоколебимости: хватило бы и щелчка, чтобы она покатилась в пропасть. Нёвиллет отвернулся.       — Прав.       — Что?       Ризли развернул его лицо к себе, держа за подбородок.       — Я не расслышал.       — Ты прав, Ризли.       Грань между возбуждением и стыдом тоньше листа бумаги. Поставить бы памятник за такое упорство — и Ризли потащил ухмылку выше, приблизившись, поцеловав Нёвиллета в уголок губ.       — Вы можете наступить на меня, если хотите.       Поцеловал правую скулу и рядом с ухом, дыхнув прямо в него.       — Или мне нацепить на вас наручники? — Ризли похлопал себя по бедру. — Ах, кажется сегодня я их забыл.       Нёвиллет закусил губу. Ризли оскалился:       — Ну так что?       Просунув пальцы под его сапоги, Ризли потянул их вниз, но немного: стащил до колен. Нёвиллет сдвинул ноги, затем раздвинул и высунул кончик языка. Считай, что приглашение.       Ризли приблизился. Язык судьи сладкий, скользкий, такой ласкаешь — и ничего больше не хочешь, кроме как вдавить его обладателя в матрас или чтобы он вдавил тебя, распределив на твоей поплывшей физиономии весь свой вес, и чтобы челюсть из-за него болела, чтобы ты забыл, как дышать, раздвигая его ягодицы, и…       — Сними с меня рубашку, пожалуйста.       … и трахать его, ритмично и плавно, и чтобы он рта не мог закрыть; у него на подбородке — струйка слюны, а тело склеено потом. Ризли соскользнул по сырым предплечьям, просунув руки под налипшую к телу ткань.       — Как пожелаете.              Нёвиллету тяжело выражать свои чувства, ему их природа неведома; он не понимает, как ему реагировать, и потому то стесняется, то горделиво расправляет плечи. За его переменами не уследишь, они стремительны, — а он и сам не следил, и Ризли не следил, ему достаточно, что Нёвиллет с ним искренен, а отворачивается он или первый сует руку в брюки — неважно. Важен он.       Его взгляд. Его взгляд, взгляд, взгляд: ярче всех созвездий и путеводных звезд; его глаза, когда Нёви ездит на нем, придерживая за горло, — или наоборот: когда прогибается под Ризли, обнимая подушку, и почти всхлипывает, весь разнеженный, любимый. Низвергнутый, но нежно.       Сердце из-за него то замирает в сладостном испуге, то накачивается жаром. Такие быстрые, эти импульсы, эти жаркие волны, отстреливающие по всему телу — и в мозги.       От мозгов одна каша.       Ризли стащил чужую рубашку и поднялся на ноги; Нёвиллет задрал голову, глядя теперь снизу вверх, и, немного погодя, поднялся тоже.       — Прекрасно.       Это Ризли: ссадина посреди груди и каменный стояк.       — Ты можешь…       Это Нёвиллет: привычка обрывать на полуслове, когда волнуется, и чарующий изгиб спины, по которой мигом проехала горячая ладонь.       — Как ска-же-те.       Оскал и псиная преданность. Эта игра, эта доверительность, они лишь для двоих: здесь не было ни правил, ни победителей и ни проигравших; здесь никто никого не ограничивал, и даже склоняя перед Нёвиллетом голову, даже покорно складывая ладони на его бедра, Ризли мог все прекратить. Взять его под контроль.       Или не поддаваться ему. Он мог уйти, исчезнуть, но, если исчезнет Ризли — исчезнет и пространство, в котором Нёвиллет мог существовать, а им это ни к чему. Ведь если он однажды не коснется Нёвиллета, развалится сам.              — Не паясничай.              Уже любимое. Подхватив Нёвиллета, Ризли потащил его к кровати; взглянул было на стену, намереваясь взять его там, но с прошлого раза у судьи еще болели лопатки. Ему об этом не говорили, но Ризли догадался: по кольнувшему выражению, когда он неосторожно царапнул бледную спину. Честно, он бы сожрал ее, раскромсал бы, как зверюга, раскормленная чувством голода, но Нёвиллету к лицу смотреть на него томно, а не болезненно. От него голова кругом.       Ризли усадил судью на край кровати.       — Я перестарался в тот раз? — Шепнул. — Вы поморщились, едва я коснулся вашей спины.       Нёвиллет прыснул: неожиданно, ему это несвойственно, но вино брало свое — и он осмелел. Об его щеки можно было обжечься.       — Немного. — На нем только брюки (расстегнутые) и сапоги. Ризли накрыл их ладонями: там, где свод стопы. — Поэтому, кхм…       И смутился. Так же неожиданно.       Ризли размозжило: не будь он Ризли, разрыдался бы от того, до чего растрогался. Его смыло, как вода смывает береговую линию.       — Я понял. — Улыбнулся, бережно поцеловав левое колено. — Не утруждайте себя.              Невообразимо красив. Кровь с молоком: алые щеки в контрасте с обесцвеченной кожей и волосами, как снег. Радужки — солнечный проблеск за кучерявыми облаками, губы с алыми пятнышками и укусами Ризли; как и шея с плечами. Пролитое вино на скатерть.       Бордовый, вмерзший во льды.       Дух перехватывало. Набрав обороты, ночь подперла окна, вливаясь в них черным: темнее волос Ризли и его настроения, когда Нёвиллет занят.              Нёвиллет потрепал его по макушке:       — Ты так вежлив со мной.       Погладил по щеке, и Ризли прильнул к его руке, мягко коснувшись губами.       — А у меня есть выбор?       Дернули за невидимый поводок; эмиссар раскрыл рот, будто неведомая сила заставила им хватать воздух, не выдыхая, и он задыхался от любви к Нёвиллету; от того, какой он. И как Нёвиллет реагировал. Остро.       Слишком.       Тёк с невесомого виража по хребту ребром ладони или плавился от легкого укуса в мякоть бедра. Отлетал с ледяных пальцев, пробиравшихся по щели задницы, или как сейчас: закатил глаза, едва Ризли потащил его сапоги еще ниже, до голеней. Поставил стопу себе на бедро и огладил от ремешка, обхватывающего пятку, до каждого узора на роскошном каблуке: золотистого, как слезы, сморгнутые на закате. Ризли мял эту роскошь, царапал и приглаживал, и его легонько встряхивало, как будто душа его вылетела из вывернутого кармана и закружилась над землей, подхваченная влажным ветром. Рядом с ним.              Собственное дыхание соскальзывало по горлу. Втиснув ступни в ягодицы — опять, — Ризли наклонился: медленно вытащил член судьи, твердый и влажный, и, не успел он вздрогнуть, как эмиссар приблизился, неторопливо взяв в рот. Распахнул его жадно, — да так, что между губ вытянулись слюни — и сразу же опустился, заскользив губами и языком, погружая ствол глубже в глотку, где разбухала эрекция. Нёвиллет застыл, не обронив ни звука. Он чуть вытянулся, воздев глаза к потолку, и затрясся; его плечи, колени, пальцы, губы — все затряслось, мелко и точечно, и он то сминал простынь, то цеплялся за Ризлины волосы. Правую руку оставил на его макушке.       Левой кромсал матрас.       Прижав подбородок к груди, он простонал; Ризли коснулся носом жаркого паха, взяв целиком, и сырой кончик его носа смыл все берега. С шумом, сотрясшим стены, он задвигал головой быстрее, втягивая щеки и утюжа ими ствол изнутри мягкой слизистой. На подбородке и вокруг рта — обилие слюней и смазки, и они же между ног Нёвиллета, на его бедрах, когда Ризли поочередно всосал его яйца, лаская их так же, как до этого соски. Невыносимо.              Вздохи и стоны, мычания и обрывки слогов рубили пространство позади и над ними, то угасая, то вспыхивая вновь. Ризли лизнул головку, обвел ее по кругу кончиком языка — финальный штрих, аккорд в честь изничтоженного смущения, — и Нёвиллет рывком оттащил его от себя. Еще немного, и кончил бы на это бесстыжее лицо.       Ризли застыл с высунутым языком.       — Что-то не так?       Еле сшивая вдохи, Нёвиллет прохрипел:       — В-все так, просто…       — Ага, — Ризли отер подбородок запястьем, — просто вы не хотели кончить мне в рот. Прелестно.       Усмехнувшись, Ризли куснул мякоть бедра Нёви: на вид мраморное, а под зубами — суфле. Нёвиллет нахмурился, цыкнув.       — Читаю вас, как открытую книгу, верно?       — Угу.       — Даже не поспорите?       Нёвиллет качнул головой. Его вездесущие волосы касались локтей и поясницы.       — Не хочу.       — Так даже неинтересно.       — Не…       — паясничай, да-да.       Поднявшись, Ризли аккуратно толкнул его на спину. Нёвиллет перевернулся на живот, выпятив зад.       — А вот так лучше.       В ответ он хмыкнул. Повернув голову, взглянул из-за плеча.       Ризли дернул ремень на брюках, а ощущение было, будто Нёвиллет дернул его за поводок — и подтащил. Коленями по полу.       — Лучше, когда ты перестаешь болтать. — Легкий тычок — и Ризли в экстазе. Он рассмеялся:       — Вот как!       Нёвиллет задрал бедра выше, мазнув ими по члену Ризли.       — Вот как.       Ризли шлепнул стволом между ягодиц и проскользнул им, поддразнивая. Нёвиллет дрогнул, обернувшись, а Ризли накрыл пятерней его висок, вдавив щекой в подушку. Зубами он стащил свою перчатку без пальцев и облизнул указательный и средний. Провел по члену, промежности Нёвиллета, стаскивая смазку, и надо же, чтобы из-за этого он был таким влажным.       — Вас так легко расколоть, господин судья, — шепнул он, наклонившись к заостренному уху. Дрянные разговорчики — его, Нёвиллета, слабость. — Достаточно шепнуть пару ласковых, чтобы вы были готовы.       — Нет…       Бережно прикусив мочку, Ризли проник в него пальцами; Нёвиллет жаркий, как знойный день, и пусть не отрицает этого.       — Разве? И не поэтому ли вы вылавливаете меня незадолго до процесса, утаскивая в дальнюю комнату? — Особое удовольствие: распробовать его слабость, помноженную на страсть, загнав судью в угол. Было в этом… что-то.       Задвигав рукой, Ризли продолжил:       — Подумать только: вы сидите там, выносите приговоры или оправдываете, а под вашим воротником мои укусы. И моя сперма — в вашей заднице.       Кто его знал, не поверил бы, что Ризли на такое способен. Ризлино выражение — камень, он спокоен не как удав, а как сотня таких, и на его лице ни грамма эмоции, пока не проскользнет мимо знакомый шлейф. Они не подростки, чтобы зажиматься по углам, однако, вылавливая плащ или прическу Нёвиллета в толпе, ему хотелось уволочь его за угол. Временами Нёвиллет делал это за него.       Он, шагавший так быстро, как будто пытался бежать от самого себя, с ним замедлялся и под него, Ризли, подстраивался. Так мило.              Тучи ткались под глазами судьи.       — В свое оправдание могу сказать, что ты сам нарываешься… Ризли.       Эмиссар хмыкнул, вогнав пальцы до костяшек. Раздвинул их изнутри, проскальзывая по тесному мареву, и отстранился.       — Может быть.       Ни победителей, ни проигравших; ни главнокомандующих, ни подчиненных. Опускаясь на колени, Ризли мог повелевать им — как и Нёвиллет, презренно перекинув ногу на ногу, мог ему поклоняться. И никаких условностей, ролей: все в равных соотношениях.       Смолянистый запах, растворенный в поту, усилился — до звездочек в глазах. Ризли рыкнул, проникнув грубее, чем рассчитывал, и тут же замедлился, прислушиваясь к Нёвиллету.       Под ним он вытянулся, слабо заскулив. Были бы силы — быть может, попросил бы его притормозить, но вместо этого втиснул щеку в наволочку, а Ризли так и не убрал руку с его головы. Он вжал его, навис сверху и глубоко погрузился внутрь, погружаясь и в собственные мысли, давно утратившие целостность. Странно.       Каждый раз трахая судью, трахая его на весу или на столе, на полу — на четвереньках — или в кресле, когда он сверху, Ризли цепенел от загривка до лопаток: мелкий такой, колкий холодок, как дробные удары по костям. Странно.       Мокрые толчки и шлепки бедер о бедра, ладоней — о задницу. Ударяя его пятерней, Ризли мгновенно сжимал заалевшую ягодицу, после чего ударял сильнее. Нёвиллет чертыхался и вздыхал, стонал и вскрикивал; ему нравилось быть почти пойманным, он часто сжимался, если мимо комнаты, где они были, кто-то проходил, и Нёвиллет, седлая мускулистые бедра, застывал, стискивал Ризли изнутри, прислушиваясь к словам. Слова втискивались сквозь дверной проем. Брешь его похоти.       Его без пяти минут разоблачение.       Его почти капитуляция. Странно, да.              Ризли держал его за живот; мышцы под рукой напряглись, задвигались, Нёвиллет и сам задвигался, повиливая тазом. Жилки смазки растянулись между их бедер, у Ризли от такого — пропасть под животом, его взгляд застыл, как в капкане, и он сам на мгновение сковался, зажатый Нёвиллетом.       Выдохнув, наклонился. Вокруг — мрак, подернутый синевой; Ризли видел лишь стройный силуэт да волосы, волосы, его волосы, и он отодрал их от влажного загривка, убрав вбок, а затем протащил руку под густыми прядями, то и дело путаясь в них. Нёвиллет вздрогнул, закатив глаза: реакция на найденные под лопатками слабые места.       На лопатках розовые ссадины. И укусы.       Ризли бережно огладил их, не сбавляя темп, и Нёвиллет закусил губу. Он весь — тонкий и манящий, до него дотронешься, и он места себе не находит, и Ризли льстило, что он, вообще-то недотрога, первым нырял в объятия эмиссара. Обладать им — все равно что бросать вызов представлениям о невозможном.       Как и Нёви: бросал его, щелкая пальцами. Считай, что команда; Ризли услышит — и тут же приблизится, наклонится к судье, накрыв губами широкую ухмылку. Под его тенью обычно и таяло бледное зимнее солнце.              Выгнувшись, Нёвиллет ткнул макушкой в эмиссарскую шею. Ризли держал его руки, вдавив локти в спину, и скорее всего судье было больно, только он ничего не сказал; он даже не дернул ими, вероятно приняв саднящее чувство, и Ризли трахал его, держа за запястья. Быстрее и глубже.       До основания — и он вскрикнул, мотнув головой. Между бедер так сыро, что хоть отжимай; как оказалось, Ризли кончил и продолжал вбиваться, проскальзывая по своему семени. Вязкие полупрозрачные струи стекали к дрожащим коленям, раскрасневшимся из-за трения о простыни.       — Ризли?       Ризли обнял его сзади. Ссадина нагорала в нем: неожиданное тупое волнение, когда Нёвиллет не смотрит. Эмиссар так же, как и он, не вникший в природу сострадания, ощущал себя разбитым и глупым; поломанным и развинченным, каким бывал Нёвиллет, восседая спросонья на кровати. Весь блеклый и помятый, раздраженный.       Его ладони — последняя инстанция.              Ризли коснулся их интуитивно. Продел пальцы сквозь его не потому, что так нужно, а потому что он знал: это правильно. Это его исход.       Верить плаксе с пасмурными глазами.       Целовать его мягкие щеки, обнимая локтем за шею, и стараться не допускать лишних мыслей. Допускать их нельзя, ведь если одна покинет голову и начнет путь по миру — это проблема. Если одна потащит за собой другую, а затем еще и еще — это проблема. Проблема. Постоянно думать о чем-то.       Постоянно сомневаться в чем-то.       Переживать, что все исчезнет: так же неожиданно, как появилось. Лучше не надо.              Не под его взглядом.