я, увечная старуха,
брошена в лесу глухом;
слышу звук задорный хруста:
кто грызет и гложет дом?
Гретель выглядит растерянной и прячет руки за спиной, как провинившаяся шкодница. Она отвечает: — Я не грызла и гложала! ой, не глотала! Только лизнула! Очень нежно, даже краска на месте! Гензель подходит к сестре и мягко прижимает к себе. Гретель спасительно жмется к нему, прячется лицом в его просторную рубашку, висящую на исхудалом теле, и будто хочет залезть ему в грудь, скрыться между ребер и прижаться к сердцу, прочь от ужасов внешнего мира. Сам Гензель слышит биение сердца сестры — маленького и быстрого, как птичка. Пряничная дверь отворяется — и на пороге стоит дряхлая, горбатая старуха с тростью в руке и платком на голове. Платок покрыт орнаментом каких-то несуществующих, давно вымерших цветов. Трость оснащена ручкой в виде металлической птичьей головы с острым, как секира, клювом. — Э, милые детки, кто это вас сюда привел? — качает головой старуха. — Ну, милости просим, входите в домишко, худо вам тут не будет. — А вы не злая? — наивно спрашивает сестра. — Конешно нет. Может ли в таком милом, конфетном домике жить злая-презлая старуха? — бабушка мягко улыбается. — Я как Мэри Поппинс, дети. — Мэри Поппинс была на пятьдесят лет младше, я думаю… — Кхе-кхе, экая негодяйка! — смеется старуха. Она, сунув трость под мышку, берет их обоих за руки, как тряпичных кукол, и втаскивает в свой дом. Приносит им вкусной еды: молока с оладьями, посыпанными сахарной пудрой, орехов и шоколадных конфет. Гретель, пискнув от радости, сразу же хватается за лакомства руками и ест как можно больше. Гензель более сдержанный, но все равно с трудом справляется с собственным восторгом. Конечно, ему бы больше хотелось ростбифа, бифштексов или еще какого-нибудь сытного мясного блюда, но предложенные угощения в разы лучше скудных лесных ягод. Добрая хозяйка наливает близнецам ванну и стелет им чистые, белые постели, с мягкими пышными подушками и теплыми одеялами. Гретель с привычным ей сладострастием пытается утянуть Гензеля с собой в ванную, однако тот качает головой: при чужих людях — никакой близости и никаких подозрений на нее. Гретель показывает язык — бе-е — и идет первая. Гензель незаметно отвешивает ей шлепок по заднице: для мужчины не солидно показывать язык женщине в ответ. Кажется, что они в раю. Однако, старуха лишь притворяется доброй — и весьма неубедительно. Из-под кустистых седых бровей взирают пронзительно-красные глаза, с мутной пленкой катаракты поверх, и в лице есть неуловимые крысиные черты. Гензель узнает в заботливой бабушке ведьму. Гретель расслабляется в горячей купальне, пока к ее брату, сидящему на резном стульчике рядом с ванной комнатой, подходит старуха и, по-мышиному улыбаясь, говорит: — Такие точные близнецы разных полов — это чудо природы, сынок. — Спасибо, — кивает Гензель. — Мы с сестрой во многом… особенные. — Не сочти за грубость со стороны старой карги, кхе-кхе, — старуха скалит желтые истончавшиеся зубы, — но вижу в тебе большую мужскую силу… — Спасибо. Это лестно. — Чую, не от папани — от матери досталось. Странно… Почему так? Не могу понять. — Сам не знаю почему. Из комнаты раздается заливистый смех сестры и громкий плеск воды. Старуха снисходительно качает головой: — Сестрица у тебя совсем не разумная. — Было бы скучно, если бы оба близнеца были холодными прагматиками, не так ли? Подобное говорит об однобокости личности и примитивности сознания. — Ты умен… современными науками увлекаешься? — Да. Социологией и психологией, немного философией. После сытного ужина и теплой ванны близнецы ложатся по спальным местам. Гретель сидит на краешке своей постели, склоняет голову и вкрадчиво, как бы между делом говорит старухе, что раньше они как близнецы всегда спали вместе, не разлучаясь с материнской утробы. Ведьма разрешает им сдвинуть кровати вместе. Гретель подпрыгивает на месте и пинает постель, будто та сама должна двигаться. Вздохнув, Гензель берет инициативу в свои руки и сдвигает две кровати в одно совместное ложе. — Спокойной ночи, дети. Завтра вас ожидают еще более вкусные угощения! Близнецы лежат вдвоем в кровати. Гензель смотрит через витражное окно на залитый лунным светом лес, темный и холодный. Бесноватая плутовка Гретель вертится под одеялом, путается ногами в его складках, скользит мимо руки брата и кусает того в плечо. С нажимом. В свете луны поблескивает ее слюна, лежащая поверх неровного следа криво поставленных зубов. Сестренка мигом извиняется и зализывает «рану», а Гензель даже не удостаивает ее какой-либо реакцией: в конце концов, он живет с этим существом не первый год и знает все его повадки. Гретель не может уснуть без маленьких полуночных шалостей, даже в чужом доме. Гензель в ответ клюет ее поцелуем в лоб, затем во вздернутый носик. Сестренка кратко стонет, зажмурившись. Рукой Гензель чертит волны по изгибам тела Гретель, оглаживает живот. «Наконец поела сегодня», — говорит брат, взъерошивает волосы сестре и попутно залезает под ночнушку. «Между», — совсем жалобно просит Гретель, с бусинками слез в уголках глаз, — совсем уж без такого мелодраматизма нельзя. Иначе как оладьи без сахарной посыпки. «Сейчас я тебе отомщу. Разбудишь старуху — сама будешь оправдываться», — говорит Гензель и припадает к промежности сестры. Краем глаза он замечает в щели между дверью и косяком красный глаз ведьмы и остроклювую морду трости. Пускай смотрит! — старая карга должна знать, с кем сталкивается. Рискнет ли изгнать их тоже, как поступил родной отец? На одном из деревьев качается тело самоубийцы — петля. Утром старуха угощает блинами с кленовым сиропом, сладким чаем и карамельными яблоками. Видимо, у доброй бабушки кулинарные способности — и содержимое кладовки — ограничены различными сладостями. Гензелю в глубине души это не очень нравится, но их положение всяко лучше голода — и, справедливости ради, еда вкусная. Гретель же полностью довольна. На ее промасленных губах остается темно-янтарный след сиропа. Гензель берет сестрицу за подбородок и медленно вытирает ей нижнюю губу большим пальцем, а сестра отвечает многозначительным взглядом и незаметно, кинжально облизывает палец кончиком языка. Старуха суетливо моет сковородку и ничего не видит. Небольшие братско-сестринские шалости. Между завтраком и обедом Гретель уходит на задний двор. Она валяется на скамье в беседке, окруженная цветущими лиственными деревьями, и небрежно читает книгу — точнее, просто держит ее раскрытой на груди. Гензель рассекает через весь задний двор и взбирается в беседку. Звучит скрип древесины. Гретель вздрагивает, но утомленных, прикрытых глаз не распахивает. Гензель подбирается ближе, бросает взгляд на тонкую книжицу — «Королева в белом» — и спрашивает, положив руку на обложку: — Откуда взяла столь интересную литературу, Гретель? Его ладонь пытается нащупать мягкую грудь сквозь твердую книжицу — увы! через такую преграду такое невозможно. Гретель хихикает. — Старуха дала. Говорит, мне нужно духовно развива-аться. — Ты не хочешь духовно развиваться? — Я хочу духовно разлагаться! Я Гретель Бодлер. — Нет, ты не Гретель Бодлер. — Тогда я Гретель Сологуб. — М-м, нет… если ты Сологуб или Бодлер, то я, соответственно, тоже. Но я не хочу быть этими заживо бальзамированными упадочниками, сестрица. — Очень печально. Тебе с твоим видом, твоим образованием и твоим досугом самое то идти в модернисты… — Каким досугом? Гретель змеино улыбается, кладет ладонь поверх его ладони, затем перемещается на пах. Гензель поднимает книгу, подцепив пальцем под корешок, складывает ее и шлепает обложкой по лбу сестрицы. Она забавно айкает и хватается двумя руками за ушиб. — Не при свете дня, — отрезает Гензель. — Я все равно люблю тебя. На обед им подают клубничный торт, вазочку вишен, сладкий чай со звездочками корицы. После обеда — полдник. После полдника — ужин. Гензель уже не следит за блюдами, каждое из них — сласти, сладости, лакомства. Надоедает. Сестрица даже не морщится, ей подавай все больше и больше. Вечером перед сном Гензель шутливо говорит ей, мол, смотри, чтобы зубки не сгнили от таких объемов сахара. Гретель, валяясь на кровати, спрашивает: «Тогда ты не будешь меня целовать? если мое нутро сгниет?» Мелкая пакостница. Гензель отвечает, что продолжит, однако с большим отвращением к сестре, чем обычно. Естество Гретель все сладкое, а естество Гензеля — все кислое. В итоге их союз ощущается как вываленные в сахаре лимонные дольки: тоже заставляет нормальных людей кривиться в лице. Гензель говорит это вслух. Гретель смеется. Ее шея обвита тонкой атласной ленточкой, завязанной бабочкой чуть выше надгрудинной ямки. В двух петлях, висящих параллельно двум ключицам сестры, Гензель улавливает знакомый образ. За окном деревья пусты. Гретель встает голышом напротив окна и прислоняется лбом к холодному стеклу. В голове Гензеля свербит. От съеденного сладкого его тошнит, зато сестра выглядит весьма бодрой и довольной — на щеках даже можно выловить еле ощутимый румянец сытой, теплой жизни. Верится, что внутри этой девушки горячо, как в печке, а не холодно и льдисто, как в самых глубоких безднах ада. Впрочем, Гензелю сегодняшней ночью суждено это проверить. Мимо окна пролетает молниеносная птичья тень. Старуха Габи давно промышляет людоедством. Во многом это объясняется ее разрушительной, человеконенавистнической природой, и долгое отшельничество делает ее душевные язвы хуже и глубже. За последний год старухе Габи не попадается ни одного путника — следовательно, никаких деликатесов в виде нарезки из человеческого бицепса или кровяной колбасы из человеческих внутренностей. Тоскливо без любимого кушанья. Близнецы как нельзя к месту. Учуяв их сильный запах молодости с мятной прохладой еще на лесном краю, старуха Габи ликует в стенах своего конфетно-пряничного домика. Мало того, что двое, так еще разного пола; так еще свежи и красивы, с упругим мясом; так еще до невозможности глупы, уязвимы — рыбка сама рада наброситься на карамельный бело-красный крючок. Больше всего маломыслием отличается девичья половина близнецов: видимо, сказывается балующее отцовское воспитание. Мужская половина же вызывает у старухи Габи подзабытые чувства восхищения и любования мужчиной: истощенный, с тонкими чертами лица и контуром тела, Гензель выглядит чем-то искусственным, как мраморная статуя. Его волосы драгоценно отливают серебром; его глаза выражают тихий ум, скрытую начитанность, будто разум его — древний фолиант, по которому старуха училась чернокнижию. Сестрица такая же — женская копия, отлитая из того же материала, но чуть по другим лекалам, согласно полу, — однако старухе Габи эта ветреная девка безразлична. В ней нет глубины. Брат не глуп, но определенно уязвим. Сестра и глупа, и уязвима. Дряхлая ведьма только рада отведать плоти столь совершенных юных существ. Однако, судя по их поведению… они извращенцы. Их взгляды; их ужимки; их разговоры — все это до невозможности двусмысленно: оно истекает соками желания. Последние надежды на то, что столь прекрасный юноша — и его бестолковая сестра — нормальные люди, рушатся, когда ночью старуха Габи видит, как Гензель припадает к лону своего близнеца. Старуха Габи чувствует себя очень грязно и противно рядом с двойниками. «Я точно должна убить этих выродков», — думает она. «Эти нелюди… они мне так противны». Будь она мещанкой, она могла бы воззвать к религии, к морали, но сама старуха променяла божье покровительство на черные знания, отреклась от людского общества и съедала случайных путников, ищущих у нее спасения и крова. Она грешна, как черт. Двое заплутавших близнецов, совсем детей, не чета престарелой людоедке-ведьме. От чего же ей так отвратительно? от чего же она считает себя лучше них? Возможно, в ней живы внутренние принципы. Возможно, это нечто настолько противоестественное, что даже ее обугленная душа не выдерживает. Ночью Габи сидит у камина, пьет горячий чай и грезит о том, как посадит мужского близнеца на цепь и будет откармливать; полностью подчинит своей воле; превратит в игрушку; а несносная девица-сестра будет обслуживать его и наблюдать, как тот постепенно теряет свой прежний облик. Определенно первой пойдет на съедение девка. Мальчишку нужно подержать подольше… Мимо окна пролетает молниеносная птичья тень. — Никакая ты не ведьма. Лишь жалкая, безумная людоедка, старая и замшелая. Гензель замахивается тростью и пробивает острым клювом висок ведьмы. Брызгает кровь и ликвор. Расправив плечи, Гензель рывком сталкивает ее на пол и наносит еще один удар тростью. Клюв пронзает глазницу, сминая ее содержимое. Ведьма извивается на полу и захлебывается криком. Гензель вдавливает ногу ей в грудину и, замахнувшись последний раз, пробивает лоб, затем ковыряет клювом в полусгнивших мозгах, будто кочергой в угле. Старуха закатывает уцелевший глаз и затыкается. В дверном проеме появляется сонливая сестренка. — Почему не спишь, невинное существо? — шепчет Гензель. Его рубашка и брюки залиты дурными соками старой ведьмы. — Ты ее убил? — Гретель задумчиво морщит носик. — Но зачем? — Чтобы она не навредила нам. — М… хорошо. Гретель подходит к телу старухи, аккуратно пинает пальцами ноги — противное — и разглядывает обагренный клюв птицы-тросточки. От камина исходит демонический жар: пожалуй, туда стоит скинуть тело ведьмы, чтобы испепелить его во пламени. Изо рта старухи струится кровь. Смердит. Сестра встает на колени перед Гензелем и обхватывает ртом кончик стального клюва. — Противное, — морщится Гретель, проглатывая. — Ты ожидала чего-то другого? В подвале старой карги лежат два скелета. Близнецы хоронят их на улице.