Южный Урал

— Предвосхищая вопросы… — говорю я, мгновенно считывая выражение его лица и эмоцию. — Камер здесь нет. Эконом — за надёжной перегородкой. Я ничего от тебя не хочу. Я просто собираюсь здесь сесть. — После этих слов слегка киваю головой в сторону свободного рядом с ним места. И тут же продолжаю. Снова… предвосхищая. — Если ты считаешь, что это место занято… скажи «нет». И я уйду. Даю ему пару секунд на ответ. Разглядывая почти в упор и сверху вниз. Пожалуй, никогда в жизни я не был так спокоен, на него глядя. Наверное от того, что никогда в жизни и не было между нами всё так очевидно просто. Во всяком случае, для меня. Ещё месяц назад мне бы не хватило смелости проигнорировать искреннее недоумение в Илюхином взгляде и наличие, пусть и вышколенных условиями «бизнеса», но всё-таки реальных, живых стюардесс… а сейчас… да, наплевать! Я хочу сидеть там, где хочу. И он — единственный, кто может этому помешать. Своим «нет». Потому что тоже… имеет право НЕ хотеть… Право, которым он по каким-то своим, только ему известным причинам не пользуется. Спокойно выдерживает мой вопросительный взгляд и равнодушно отворачивается к иллюминатору. И даже в самых наивных и радужных своих мечтах, ни выражение лица, ни позу ни один идиот не смог бы принять за согласие… Идиот бы не смог… а я — могу… Мне-то, как «некоторым», «никогда ничего»… Поэтому я сажусь в кресло, в которое собирался, устраиваюсь, поудобней поправляю подушку… и руку, ту которая к нему ближе, кладу на подлокотник, тот, который общий. А почему нет? Все же знают, что «бизнес» легко позволяет сохранять своё личное пространство неприкосновенным. Даже от самых близких соседей. Даже ему… от меня… Или мне… от него… Вероятно, только от одних этих мыслей или от вида его напряжённого профиля, сесть удобно, так чтобы можно было расслабиться и закрыть глаза, никак не выходит… мне постоянно что-то мешает, то подголовник, то подушка, то плед, то собственный свитер, сбивающийся на спине в какие-то особенно инквизиторские складки… и от того, как бы я ни старался, продемонстрировать симметричное Женькиному относительное спокойствие никак не выходит… и это раздражает… в первую очередь, меня самого… потому что после каждого нового движения, я подсознательно жду какой-нибудь ядовито-колкой фразы… самый мягкий вариант которой — что-нибудь про «шило в заднице»… но кто сказал, что он выберет самый мягкий? И кто сказал, что в заднице может быть только шило? Хотя… на этот счёт ему как будто видней… если уж разбираться в подробностях… «Подробности» тут же возникают в голове совсем не смешными, не ироничными и очень яркими картинками… без всяких там подъёбок… вполне живыми и горячими фантазиями, круто замешанными на вполне реальных воспоминаниях… немного стыдными и ещё более неловкими от того, что их главный герой, — здесь, в реальности, — вообще никак не реагирует ни на моё присутствие, ни на мою бесконечную возню… Возможно, его и правда ничуть не беспокоит ни то, ни другое. Ведь «бизнес» на то и «бизнес» чтобы «личное пространство», «неприкосновенность» и всё такое… А возможно, он просто делает вид… уж я-то, как никто, знаю насколько хорошо он это умеет… В любом случае, он продолжает пялиться в иллюминатор так, словно там не небо, облака и ночь, а… уже прямо Чемпионат России по фигурному катанию… на коньках… ну да. Куда же без них? Без коньков… Не в Челябинск. Уж точно… Примерно на этой охуительно умной мысли, размышления мои прерываются беспокойством, соткавшейся непосредственно возле моего кресла прямо из воздуха салона и уплаченных за билет денег, стюардессы. — Алексей, может быть принести вам вторую подушку? Кресло можно откинуть ещё немного назад. Если хотите, я вам помогу… — Да. Даже внимание стюардессы привлекло моё бесконечное ёрзанье в пределах посадочного места. Хотя… почему «даже»? — Спрашиваю я сам у себя, наблюдая за тем, как она приседает при разговоре. Глядя на эти «реверансы» мне очень хочется… попросить её больше так не делать. Но кто я такой, чтобы спорить с инструкцией «Аэрофлота»? Поэтому я просто улыбаюсь и уточняю: — Я бы очень хотел чтобы вы мне помогли, но… лет этак через десять-двадцать. Сейчас я ещё не в том возрасте и с креслом справлюсь. Самостоятельно. А вот подушку… подушку давайте. И… — Прямо в последнюю секунду я останавливаю свой порыв посмотреть в его сторону. Ну да. Ему это не понравится. Но… не пофиг ли мне? — …бокал вина. Белого. Спасибо. — Конечно. Одну минуту. — Девушка улыбается мне в ответ. Дежурной, заученной улыбкой. И переводит взгляд на него. — Евгений, вам что-нибудь принести? Сок, вода, кофе… — Нет. Спасибо. — Он отвечает, не утруждая себя даже тем, чтобы просто дослушать. Дать огласить девушке весь список. Про улыбку уже и говорить не приходится… И если бы я имел к нему хоть какое отношение, мне бы… стало, пожалуй, неловко. Перед девушкой. Она ж на работе. Неужели улыбнуться в ответ так трудно? Но это в том случае «если бы»… А в нашем, реальном случае, я испытываю немного горьковатое и меленькое, но чувство удовлетворения. Теперь ещё один человек в этом большом мире, сравнивая нас, отдаст свой голос в мою пользу. Это такая незначительная мелочь… но даже эта мелочь — приятна. Поэтому я улыбаюсь ещё ярче, и благодарю ещё теплей, когда, через минуту, мне приносят и подушку, и вино. И добиваюсь в итоге, не дежурной, а вполне искренней, ответной улыбки и… не усмешки, нет. Только её тени, мазнувшей по губам, прежде, чем он откидывается на спинку своего кресла и прикрывает глаза. Отключается от этой реальности… от меня, вина и девушки… …до Челябинска — один час и тридцать одна минута… Достаточно времени для того, чтобы разобраться: откуда вот прямо сейчас взялся внутри меня этот отголосок тоскливого разочарования? Вкус которого не удаётся перебить даже глотком неплохого вина… Чего такого на самом деле я ждал от него, и чего он снова мне не дал? Зачем я вообще устроил это шоу: бросил Илюху, очаровывал стюардессу? Для чего я хотел «здесь сесть»? Каких реакций ждал и чего именно не дождался? Я смотрю на наши руки, лежащие на общем подлокотнике кресел, на разделяющие их несколько сантиметров пространства, на слишком коротко подстриженный ноготь на его мизинце, на чуть съехавший вверх по запястью манжет его худи… и понимаю, что возможно, именно за этим… за тем, чтобы прикоснуться к этому новому «навсегда»… убедиться в его реальности… стукнуться об него лбом… и сдать в архив за ненадобностью последние, и без того эфемерные, надежды… Надежды… от самого наличия которых… весьма явно веет мазохизмом… Вот только, судя по тому, как тоскливо ноет что-то внутри… при взгляде на эту, разделяющую наши руки, сантиметровую пропасть… не очень-то мне хотелось, на самом деле, с ними расставаться… с этими надеждами… не так уж легко оторвать их от сердца… даже пустые… даже фантомные… Возможно, что только они — эти самые надежды — и остались последним свидетельством того, что оно у меня всё ещё есть. Сердце. Не в качестве физического органа и жизненно-важного элемента общей системы… а в качестве… не знаю, блядь! органа чувств… И как, блядь, легко получилось сделать вид перед самим собой, что дело вовсе не в них! Что это я не за ними, как изгнанник на родину, потянулся, а просто… взъебло, там ещё, на земле… до горечи под языком, до весёлого почти куражного бешенства, — прохладное приветствие из противоположного конца лунжа, равнодушный кивок и короткий взгляд… и то, что он даже вида сделать не потрудился будто собирается встать с дивана и сделать пару шагов навстречу… словно и не заметил моего намерения… поздороваться… То есть, он не заметил… а вот Илюха — вполне себе. Он-то и развернул меня в противоположную сторону. Погасил неуместно-радостный порыв сначала прикосновением к плечу, а потом и словами: — Да ты чё, Лёх? Забей! Ты ж видишь, не царское это дело, холопам руки жать. Не царское, да… Вижу, да… Вот это и зацепило, что нихуя я не видел. Как обычно. Потому что глядя на него, я всегда вижу что-то другое. Кого-то другого. Совсем не того, кого все остальные. И до сих пор, выходит, надеюсь, что и он на меня смотрит как-то иначе… даже тогда, когда не смотрит вовсе… Надеюсь… да… Я одним глотком допиваю оставшееся вино, дожидаюсь, пока стюардесса соткётся и развоплотится заново, забрав с собой пустой бокал, закрываю глаза… и делаю шаг в сторону своей персональной садо-мазо пропасти… сдвигаю ладонь по подлокотнику так, чтобы она касалась его… и даже не пытаюсь делать вид, что это случайность… чуть накрываю его пальцы своими… ровно настолько, чтобы для кого угодно со стороны это выглядело ничем… но чтобы он почувствовал и понял… что… …если ты когда-нибудь передумаешь… я всё ещё здесь… Он, конечно, не отвечает… Когда-нибудь… это ведь не обязательно прямо сейчас, — думаю я, согревая кончики пальцев теплом его руки… …до Челябинска — пятьдесят восемь минут… Ничтожно мало. Я не успеваю даже начать мечтать о том, чтобы они растянулись хотя бы в одну, самую короткую, вечность, а вежливая стюардесса уже просит нас пристегнуть ремни. Женька подчиняется её просьбе так и не открывая глаз. Ладонь его исчезает, оставляя мою в одиночестве… всё на том же краю… той же самой пропасти… без всяких намёков на какие бы то ни было ответы… Я встаю с места и, не дожидаясь вопросов, от слегка заволновавшейся девушки, сообщаю и ей… и Женьке: — Вернусь к себе и там пристегнусь. — Только, пожалуйста, не задерживайтесь. — Просит стюардесса, прежде чем отойти. И я успокаивающе киваю ей в ответ. Но не могу же я уйти молча? — Пока, Жень… — Говорю, совершенно уже не рассчитывая не только на ответ, но даже на взгляд. И добавляю, из чистого упрямства. — Увидимся на ЧР… Уже почти ушёл, почти отвернулся, но он внезапно открывает глаза и… мгновенно лишает способности двигаться. Гипнотизирует этим своим взглядом, в котором мне мерещится… — Тебя как зовут? Лёша? — За те несколько секунд, которые мне требуются, чтобы услышать, понять, и… поверить тому, что я слышу… он успевает улыбнуться. Широко. Светло. Солнечно. Той самой улыбкой, которая когда-то заменяла для меня целый мир. Целую Вселенную. Всё вокруг. Была моим прошлым, настоящим и будущим. Всем… — Пошёл на хуй, Лёша. — Заканчивает он, и улыбка его не гаснет до тех пор, пока я не отвожу взгляд. — Это была шутка! — сообщаю я, на собственный взгляд банальную очевидность, уже из прохода между рядами. Повернувшись к нему спиной. Возвращаясь на своё место согласно купленному билету. Говорю просто для того, чтобы не оставлять за ним последнее слово. Но… он был бы не он. Да и я… тоже был бы не я. Если бы… — Ну так посмейся! В чём проблема? — равнодушно предлагает он. И я даже представляю, как закрывает при этом глаза и усмехается… Вопрос зависает в воздухе и остаётся без ответа. Не потому что мне нечего сказать и не потому что я так хочу… а потому только, что я отошёл уже достаточно далеко и мне пришлось бы повышать голос, чтобы он меня услышал, а взгляд Авера уже и без этого демонстрирует крайнее любопытство. Поэтому… только поэтому… — Я маленькая лошадка, но стою очень много денег! — промолчать совсем не получается «ни почему»… Я уже не вижу его и наверняка не услышу, захоти он что-то сказать. Но поднятая над спинкой кресла рука, демонстрирующая средний палец, явно предназначена мне в качестве ответа… а чтобы я не сомневался, он добавляет так громко, что не только мне, но Илье и стюардессам, кажется, прекрасно слышно: — В цирк, Алексей Константинович! В цирк! На место я сажусь и пристёгиваюсь в полной тишине. Звук работающих двигателей в зачёт не идёт — он за кадром моего восприятия. — Чё это было, Лёх? — замедленно спрашивает Авер, переводя, наконец, свой заинтересованный взгляд со спинки Жениного кресла на меня, усевшегося рядом. На то место, на котором мне и положено было сидеть весь полёт… — Шутка юмора, Илюх! Чё ж ещё? — я лучезарно улыбаюсь глядя ему прямо в глаза. — Бомбарбия, киргуду! — Ну-ну… — недоверчиво отвечает Авер. Но взгляд отводит. И вопросов больше не задаёт… До самой земли мы все молчим. В голове у меня, на бесконечном повторе, крутится песня Борзова, из текста которой я помню всего две строчки. И меня мутить начинает от этого забуксовавшего в мыслях: «…маленькая лошадка…» и «…с того на этот берег…» И только когда шасси касаются земли, её сменяет всего одна, очень простая, но вмещающая в себя весь космос моих эфемерных надежд, мысль: руку-то он так и не убрал. У него был почти целый час, но Евгений Викторович не сдвинул ладонь ни на миллиметр. Ни на один…