***
Они лежали, как диковинный живой ковёр, — на грязном, серо-буром мокром снегу, голые, в рваных бинтах, с чёрными пятнами пулевых ранений на телах. Их обыскивали. Сваливали в кучу калаши с белыми тряпками на стволах — знаком пацифистской покорности. Снежно-грязевая каша чавкает под ногами, и стрептодермия напоминает о себе, когда запекшаяся сукровица приклеивается намертво к сапогу и потихоньку, с каждым шагом, лоскуты кожи отделяются от ноги, обнажая голое мясо. Они конвоируют колоритную компанию: старик с шапкой из бараньей шерсти и мутными, нечеловеческими глазами; молодые парни — один в свитере под горло, с тонким крючковатым носом и иссиня-чёрными волосами, другой рыжий, с бородкой, в драном пуховике с торчащей из дыр ватой; два араба — тощий и вертлявый и крепкий, сильный, с торчащими в разные стороны африканскими кудрями и таким смуглым лицом, что можно было его спутать с негром. — Студенты мы, — повторяет раз за разом нелепую, идиотскую фразу рыжий. Пуховик явно был ему мал и сковывал движения рук, которыми он пытался бурно жестикулировать. — За что нас? — Две тысячи баксов у вас откуда, студенты? — без эмоций, устало спрашивает Петро. — Нашли, — отвечает «студент». У него зуб на зуб не попадает. Старик бросает на них исполненный презрения взгляд, и на лице его проступает насмешливая гримаса. Это здорово пугает. Один из арабов плачет. У второго на штанах расплылось мокрое пятно. — Не надо, — едва шевеля губами, просит рыжий «студент». — Не унижайся перед ними, — говорит ему черноволосый с крючковатым носом. Специально на русском, чтобы они поняли. — Они собаки. Живут, как собаки, и сдохнут, как собаки — под забором. Вайпер — тогда ещё не Вайпер, а Денис Тимошенко — промолчал. Но парень, очевидно, решил оторваться напоследок и, повернувшись к Вайперу, смачно плюнул ему в лицо. — Тьфу! Тьфу! Тьфу! У меня шесть братьев, свинья, они отомстят за меня! Вайпер молчит, вытирая с лица густые и солёные чеченские слюни. И бьёт «студента» прямо в его хищный орлиный нос. Кидается на него и бьёт снова и снова. Его кулаки с чавканьем встречаются с разбитым окровавленным лицом и трещащими рёбрами. По его телу пробежала волной дрожь. Он поднялся на ноги и отошёл, стараясь не смотреть на то, что он сделал. Раздалось сипение, посвистывающее, как перекипевший электрический чайник. — Чего боишься? Это же ты нас расстреливать ведёшь, а не мы тебя, — ухмыляется старик. Перемазанный в крови и грязи «студент» смотрел ему прямо в глаза, продолжая хрипеть. — Да подыхай ты уже, живучая ты тварь! — кричит Вайпер. Это похоже на ночной кошмар. Старик смеётся, студент улыбается и пялится на него широко распахнутыми глазами, выхаркивая кровяные сгустки. Вайпер издаёт вопль, полный ужаса, и даёт очередь по лежащему парню, по старику, по арабу. Все начинают стрелять, и вскоре у подножия бетонной стены с надписью «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца» и нарисованным восходящим солнцем появляется груда тел, сваленных друг на друга. Из-под этой горы потихоньку выползает чёрная лужа. Он не замечает, что всё ещё кричит. И крик эхом отражается от гор. Бирюзово-голубых, малахитово-зелёных, синих, чёрных, бесконечно огромных и величественных в своей красоте, которая здесь никому не нужна. Зачем она существует? В глубокой тьме без какого-либо просвета. Он никогда отсюда не уйдёт. Он останется здесь навсегда.***
— Вы в этом участвовали? — журналистка из газеты «Настоящее время» невозмутимо улыбается. Её глаза ничего не выражают. — Да. Я снимал. — И вы ничего не сделали, чтобы это предотвратить? — Я этого не хотел. Мне никого не было жаль. Я всю жизнь их ненавидел, и сейчас ненавижу. перемотка — Да, дедовщина была. Ещё с учебки в Моздоке. Нас избивали «деды», отнимали у нас деньги, принуждали к грязной работе. Один раз они унесли со склада мешок патронов и штык-ножи. И продали, наверное. Не знаю. Какая теперь разница… — Вы можете назвать фамилии? — Нет. Я считаю, это неправильно. Они мои боевые товарищи. И они давно в земле. Я тоже туда хочу.***
14 марта 1995 года он едва не погиб в селе Майское Грозненского района Чечни. Его истерзанные ноги превратились в мягкие лапы дикого животного, когда он крался к селу, как вор, увязая в каше из грязи и мокрого снега. Мёртвый, чёрный лес вокруг молчаливо нависал над ним, ничтожеством, муравьём, вселяя страх и отчаяние. Он зачерпнул мокрого, тающего на глазах снега и прижал его к левой ладони. К затвердевшему от сукровицы пятну. Вся его одежда была в подобных пятнах, но он давно перестал их замечать. Его беспокоила лишь рука. Раненая рука — серьёзный урон боеспособности. Он мог бы снять свою одежду и поставить в углу. Она будет стоять. Настолько она затвердела от крови, гноя, сукровицы и грязи. Перчатка, вросшая в ладонь, потихоньку намокала, и он, даже не кривясь от боли, начал медленно отдирать её от экземы. Снова пригоршня снега — теперь уже на фиолетово-багровое, сочащееся сукровицей пятно. И к этому можно привыкнуть. Почти ко всему можно. Кроме, пожалуй, холода. Там, где нельзя привыкнуть, можно смириться. Именно это Денис Тимошенко, тогда ещё не Вайпер, и делал с попеременным успехом уже много месяцев подряд. От холода ныла, как обожжённая, кожа, кололо одеревеневшие пальцы; болели даже уголки глаз, в которых упорно собиралась влага и бесполезно было её утирать. Из скособоченного окна с почерневшей рамой выглянула женщина в сером пуховом платке, из-под которого торчали её всклокоченные рыжие волосы, и, судя по взгляду, которым она его наградила, — она явно не на стороне федеральных сил. Следующим, кого он встретил на своём пути, был старик в маленькой бархатной чёрной шапочке. Денис часто такие видел, но до сих пор не знал, для чего их носят (толку от них мало, вон уши голые и затылок), бесформенном пиджаке, который был ему велик на несколько размеров, и зеленовато-бурой, засаленной куртке с обрезанными рукавами. По обветренным щекам старика расползлась ухмылка. Денис поднял глаза в небо, набухшее тяжёлыми облаками, и кроваво-алую их прослойку, простирающуюся вдоль горизонта. И в этот момент он всё понял — не умом, но звериным каким-то чутьём, — и бросился на землю, подняв брызги грязи и снега. Над головой засвистели пули. — Э! — он не слышит, что ему кричат, для него всё сливается в сплошное «э», перемежаемое с другими согласными и гласными, которые он не разбирает и не понимает. Они хотят его живым. А хуже этого ничего быть не может. Всё, что пришлось ему пережить до этого момента, покажется тогда чудесным сном. Он никогда бы не подумал, что может бежать так быстро и так долго, петляя, путая следы, падая на четвереньки, барахтаясь в ледяной воде и тающем снегу, цепляясь руками за мокрую траву, захлёбываясь воздухом… пока не рухнул в глубокую лужу, содрогаясь всем телом и плача. Приподнялся на руках, покрытых комьями земли, и посмотрел на своё отражение в луже. Шерстяная, съехавшая на ухо бурая шапка. Он в ней похож на идиотского клоуна. Во времена его детства такие называли «гондонка». Раньше он бы не напялил на себя подобное и под страхом смертной казни. А сейчас был бы готов носить и женскую одежду. Даже розовую с надписью «Sexy» (он видел такую на одном чечене, который, видимо, не владел английским), лишь бы хоть что-то защищало от мучительного холода. Вот оно, небо, усыпанное звёздами, а вот он, чумазый урод в грязной, затвердевшей местами от крови одежде. Он сидит над лужей и, раскачиваясь вперёд-назад, давится густой горькой слюной, от которой саднит горло. Кругом ВРАГИ. Одно это слово пронзало животным ужасом, не дающим ни думать, ни дышать. Скрежеща зубами, он пытается справиться с прогорклым комом, застрявшим в горле, но безуспешно. Ненависть. Ненависть, вскипающая в крови, мешалась со страхом, и тогда всё вокруг виделось по-особому, как подсвеченное невидимыми огоньками, и даже пот его становился кислым, вызывающим резь. Здесь всё против него. Каждая травинка. Боевики будут, пока местное население не прекратит им сочувствовать, кормить, снабжать водой и медикаментами. А оно никогда не прекратит. Его, наконец, вырвало ядовитой смесью желудочного сока и еды, которую его желудок так и не смог переварить. — Ты чё припёрся, урод? Вода где? Трава где? — орёт Шип. — Сука, блядь, я тебя сейчас урою нахуй! — Там… там… — пересохшие губы и язык отказываются подчиняться Денисовой воле, а горло продолжает извергать высокое, сдавленное сипение. — Где там?! В жопе у тебя, блядь?! — Там чечены. Туда нельзя. — Да что ты, блядь, тут везде чечены! — влезает Тимоха. — Быстро, нахуй, обратно пошёл! Неделю назад Бык, Тимоха и Шип отпиздили дежурного, унесли со склада мешок патронов и два штык-ножа и обменяли их на что-то. Денис не мог знать наверняка, но версия с наркотой наиболее правдоподобная. Торговали всем. Патронами, соляркой, героином, травой, калашами, людьми. — Ты чё, понимаешь плохо?! Обратно пиздуй! — Тимоха пинает его в живот, и остатки непереваренной еды снова ползут в горло. — Я не пойду. — Повтори! — Не пойду, — мысок ботинка Шипа врезается ему в нос. Он лежит на снегу и видит распростёртое над ним красное небо. Красные горы. Всё красное-красное. Один он не красный, но, видит Бог, скоро им станет. Маленькие раскалённые свинцовые снежинки рвали воздух, трескающийся над Денисом, как горящая древесина. Его придавливает к земле тело Шипа. У него нет глаз. И половины головы. Оставшаяся половина зачавкала, исторгая склизкую жижу, шлёпающуюся ошмётками мозгов Денису на лицо. — Блядь! Сука!!! — кричит кто-то. Падает на землю Светов. Он хороший парень, так-то. Душевный. Из Кашина — есть в Тверской области такой населённый пункт в форме сердечка. Они отстреливаются, Тимоха, прячась за огромными валунами, покрытыми влажным мхом, даёт очередь за очередью, и тогда на секунду наступает затишье, — снайпер убит. Ещё один резкий присвист выдирает кусок мяса из ноги лежащего Светова, обнажая волокнистые остатки мышц. Он пришёл в себя. Он живой. Не повезло. Следующий выстрел оставляет его без пальцев левой руки. Другой надрывает живот, как полиэтиленовую упаковку, и внутренности вываливаются наружу, будто мармеладные червячки из этой самой упаковки. Падает Джамалов. Чернявый, носатый, с густыми бровями, — он сам похож на врага. Он как-то предложил Денису сто грамм, и тот отпрянул. — Вы разве пьёте? — Кто «вы»? — улыбнулся Джамалов. — Эти… они же не пьют. Эти. — Зато траву курят и герой бахаются, — Джамалов фыркнул. — Я не из них. Сам их ненавижу. — А ты разве не…? — Я из Дагестана. — А есть разница? — Есть! Это две большие разницы, — даже слегка обиделся Джамалов. — Я семь лет в Краснодаре жил. Так даже и не скажешь, что он мёртвый. Как будто спит с открытыми глазами. Только чёрный провал раззявленного рта, из которого вытекает комковатая чернота, выдаёт правду. — Нет… — шепчет Денис, почти не размыкая губ. — Пожалуйста, нет… Анзор… Развороченная грудь ещё ходит ходуном, будто Джамалов дышит. Денис, почти не целясь, стреляет. Жмёт на спусковой крючок своей изъеденной экземой рукой. Гикающий чечен в белом комбинезоне дёргается; его отбрасывает назад, капюшон слетает с его лица. Каким-то невероятным образом Денису удаётся разглядеть густую чёлку, странный, красный рот и белки закатившихся глаз. Враг хрипит, булькает кровью и принимает смерть. — ПОЧЕМУ НЕ ТЫ?! — кричит Денис Тимохе, не видя ничего перед собой, прижимаясь к мёрзлой земле. Он загораживает себя мёртвым телом Джамалова, утыкается на секунду лицом в мокрую ткань его куртки и беззвучно плачет. — ПОЧЕМУ ОН, А НЕ ТЫ?! СУКА, ТИМОХА, НУ ПОЧЕМУ СДОХ НЕ ТЫ?! Однажды в Алхан-Юрте снайпер загнал их в болото, где они, по грудь в торфе и ледяной воде, прятались больше суток. С тех пор у него иногда болят внутренности. Просто болят. Он привык. Всегда больно дышать и больно жевать. Вокруг яма. Крупные комья земли осыпаются с неё. Небо, круглое, выпуклое, опоясывает его и скручивается в спираль. На самом деле он сидит на лавочке в центре города, на самой набережной, и вечно неспокойные воды Знаменки перекатываются, ударяясь о подножие этой самой набережной. Он смотрит на неё и видит края ямы. Они разверзаются всё шире и шире, осыпаются на него. — У него осколок в башке, — кричит кто-то сбоку, где поле его зрения заканчивается. — Пиздец, как он живой?! Из девяноста шести человек из Грозного вернулось тридцать два. И он один из них. Он видел как-то огромный глобус с горделивой надписью «ГРОЗНЫЙ — ЦЕНТР МИРА». Вполне возможно, что так и есть. Это как «все дороги ведут в Рим», только «дороги из Грозного нет». И все они останутся там навсегда. А он, быть может, и не уходил никогда. Это сон. Длинный и муторный. Небо перестаёт быть кольцом и становится точкой, которая стремительно отдаляется, сменяясь чёрной пустотой. В пустоте вспыхивают, медленно, одна за другой, звёзды. Они качаются, прыгают перед глазами, залитыми чем-то липким. Пленного (его звали как-то на «А») гоняли через минное поле, и он насобирал с трупов четыре тысячи долларов. Целую кипу окровавленных долларов. Второй раз погнали — не вернулся. Перехватили на дороге в Шатой племянника полевого командира. Его имя трудно было не запомнить — Ислам его звали, — связали его и выпытывали, где прячутся боевики. А он то ли правда не знал, то ли хорошо держался. А ещё его явно ломало без дозы. Потом комбат приказал Денису его расстрелять. Он хотел попасть в лоб, чтобы побыстрее закончить это всё, но пуля угодила в глаз, и Ислам, издавая дикие вопли, которые потом не раз Денису снились, принялся сотрясаться, разбрызгивая кровь в разные стороны, а Денис промазал снова, — минуя сердце, свинец прошёл через грудь, оставив круглую сквозную дыру. — Патроны ещё тратить, — сказал комбат и опустил ствол калаша. Агония Ислама длилась двадцать минут. — Поздравляю, — заржал тогда Петро. — Ты получишь медаль за беспощадную жестокость. Они возвращались, с перебитыми позвоночниками, гангренами, без ног, рук, они оставались на зернистых видеозаписях, где чехи отрезали им пальцы, головы, хуи. Вайпер поднимает глаза и видит перед собой троих: у одного вместо лица маска — кожа содрана, одни белки глаз выступают на багровом мясе, вместо промежности какое-то месиво; второй с дырой во лбу и разинутым чёрным ртом; третий — головешка, руки, ноги и туловище обуглились, голова будто покрыта расплавленным пластиком. Привет. Я вас не забыл. Всегда помнил. Он двигается к краю лавочки, тушит сигарету о край урны. Четвёртый, с размозжённой головой и фигуркой орла на шее. Шип. Я давно тебя простил. Петро — с выколотыми глазами и вспоротым брюхом, кто же это ещё может быть? От некоторых остались бесформенные куски, и куски эти, собравшись в огромную гору, шевелились, как опарыши в гнилом мясе. 14 марта 1995 года в селе Майское Грозненского района Чечни ему хотелось убить всех чеченцев: детей, мужиков, стариков, баб — всех под ноль, резать, душить, рубить саперной лопаткой, не будет лопатки — ножом, не будет ножа — голыми руками. Он думал, что если они возьмут его живым, то он покончит с собой. Потом, уже с надеждой, задумался о том, чтобы захватить с собой побольше чехов. Всё лучше, чем то, что они делают с тобой, когда ты попадаешь в плен. Об этом лучше никому не знать. У его матери не было бы денег на вызволение его из плена. Тех, кого точно не выкупят, пытают особенно жестоко. Не смотрят ни на что. Одного полковника в плену избивали у всех на глазах, а потом отпилили ему голову двуручной пилой. За американца-журналиста вступились все СМИ и вообще всё мировое сообщество, а басмачам было до жопы, кто он там. Вызволили за огромные деньги, и он умер через два часа после освобождения. Дениса увезли с осколком в голове 14 марта 1995 года из села Майское Грозненского района Чечни. Когда его несли, удивляясь, что он живой, он думал только о том, чтобы — живым или мёртвым — покинуть село Майское Грозненского района Чечни 15 марта 1995 года. Шипенко Владислав, Тимофеев Алексей, Джамалов Анзор, Светов Михаил, Арабов Сергей, Орлов Пётр, Манилов Андрей, Черкасов Даниил и Тимошенко Денис, Майское, Чечня, 1995.***
А вот и яма. Гигантская, напоминающая кратер вулкана. Мыски армейских сапог поворачивают восковые лица умерших. Всё пространство наполняется криком, разноголосым, переливчатым, осмысленным и неразборчивым одновременно. Денис понимает, что тоже кричит.***
Комбат был когда-то, говорят, славным мужиком. А потом его контузило. И ещё раз контузило. И ещё раз. А потом у него за раз погибло сорок человек личного состава, и он почти перестал говорить. Все приказы он раздавал исключительно пинками и зуботычинами. Его так и понимали. Удар прикладом по спине — неси ещё водки. Пинок в грудь — вали отсюда. Как-то мимо пропрыгал чечен-селянин с одной ногой. Комбат его спросил: «Чё ты всё прыгаешь? Напрыгался уже, сука», и застрелил его. Вайпер идёт вдоль набережной, а за ним, медленно, как в полусне, ступают своими босыми ногами они. Шипенко Владислав, Тимофеев Алексей, Джамалов Анзор… Он вспоминает, как поломал все ногти и скрёб окровавленными пальцами мокрые камни, карабкаясь по горам, и как одежда его, тяжёлая, тоже мокрая насквозь, заставляла всё тело нестерпимо зудеть. Как он цеплялся, как обезьяна, и лез. Лез. И лез, и лез, и лез… Бесконечно и безнадёжно. Они должны были только держать высоту. А теперь гонялись по горам за моджахедами, знавшими эти места, как свои пять пальцев, выскакивающими из ниоткуда, исчезающими в никуда и прячущимися нигде. Этот бой был обречён на провал. Он видел, как снайпер отстреливал куски мяса от Серёжи Арабова, и специально не убивал его. Ждал, пока кто-нибудь придёт подобрать раненого. А потом, остервенев окончательно, просто начал издеваться. Одного из снайперов они поймали, молодого парня со скуластым лицом и зелёной повязкой надо лбом. На его винтовке было 27 насечек. Вайпер даже не помнил, что они с ним сделали. Может, это и к лучшему.***
Потом было 4 апреля 1995 года. Железнодорожное полотно. Ночь. Чёрная яма, которую он до сих пор иногда видит. Яма и беснующийся в ней людской поток. Крики из-под земли. Мольбы, проклятия, стоны. Рдеющие карающим багрянцем небеса. Женщин отделяют от мужчин и подростков — их выталкивают из кузовов одного за другим. Мёртвые набиты туда вперемешку с живыми, как кильки в банке. Почти все раненые, есть безрукие, безногие, голые. Большинство из них очевидно не понимает, что от них вообще хотят, и движется вперёд в сомнамбулическом состоянии, координируемое тычками и пинками. — Добро пожаловать в самое уёбищное место на свете! — кричит Вайпер, обращаясь к будущему зрителю того, что он документирует на смародёренную Тимохой VHS-видеокамеру, — В Чечню, нахуй. Вы бы точно не желали здесь оказаться. А нас никто не спросил. У его ног лежит раздувшийся и почерневший труп коровы. — Чурки, блядь, всем лезть в яму, животные, нахуй! — В яму лезь, сука! — Вы видите крайне хуёвое состояние этого места, бля… — Вайпер смеётся. — Здорово, пацаны, бля! — Дохлые? — спрашивает кто-то за кадром. — Ещё нет, нахуй! Живые пока! — кричит рыжий водитель. Кто-то выпрыгивает из кузова сам, кого-то выталкивают, кого-то выносят. — В любом случае вы всё равно никогда не увидите того, что здесь происходит. Потому что наш достопочтенный президент, Борис Николаич Ельцин, всё для этого сделает. Да здравствует Борис Николаич! И наша доблестная армия! Троекратное ура! — Вайпер хлопает ладонью о запястье, как довольный зритель. Гора трупов пополняется живыми, которых заставляют лезть в яму. Некоторые пытаются прикрываться, искать свою одежду в груде тряпок. — Убийцы! — надрывается фальцетом чей-то голос. Комья земли летят в яму, живые пытаются выбраться из неё. На их ладони наступают, их бьют прикладами автоматов. — Закапывай обезьян! — Не пускать обезьян!***
Когда Вайпер вернулся, он замер на вокзале и широко распахнутыми глазами уставился на новогодние гирлянды, неоновые вывески, огромный ресторан на втором этаже вокзала, парочки и семьи. У него не укладывалось в голове, что всё это могло существовать в той же стране, в которой он захлёбывался в кроваво-гнойно-грязевой каше. Он и те, кто с ним вернулся, и кто не вернулся. 14 марта в селе Майское Грозненского района Чечни в декабре в городе Грозный 4 апреля яма яма яма 1995 года Чечня района Чечни в Чечне тимофеев орлов светов арабов джамалов шипенко и я тимошенко денис 1995 года в селе чечни червоного района 14 марпреля 6 марта 9 мая 10 июня 10 июеля в чеченском районе мая селе марта и я денис тимошенко здесь в марте чеченского района червивого ааааааааааааааааааааааааааааа АААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА Мимо него тогда прошла роскошная женщина в вечернем платье. Посмотрела, как на мусор. Его толкали плечами и локтями, зло, с силой, потому что через каждые два шага он останавливался, вертя головой и пялясь по сторонам, силясь поверить в то, что видит вокруг себя. Увидев кавказца с крючковатым носом, идущего под руку с дамой в шубе, он быстрее, чем успел осознать, что делает, ударил его локтем в его крючковатый нос. Дама завизжала. И он побежал. Зашивая ранение на ноге, его накачали новокаином, и потому он, убегая, не чувствовал, как лопаются швы и как кровь стекает в сапоги.***
— Никто тебя не винит, — сказали ему. Он промолчал. — Не слушай, что они говорят, они не гнили в окопах и не ходили под пулями, — сказали ему. Он промолчал. — Ты убийца и тебе нет прощения, — сказали ему. Он промолчал. — Да всем похуй на чеченов. Особенно после Будённовска. Все забудут, — сказали ему. Он промолчал. — Тебе же было восемнадцать, Денис, — сказали ему. — Что тебе надо было, пойти против приказа сверху? Против людей, которые воевали с тобой бок о бок? Вступиться одному за горстку каких-то бородачей, которые резали глотки таким, как ты? Ну кто в здравом уме будет тебя винить? Он промолчал. — Это война. Bellum internecium, — сказали ему. — Много, думаешь, басмачей рефлексируют, каются за каждую перерезанную глотку и каждый сорванный ноготь? За каждую беременную с колом в животе? Для них работорговля и вымогательство выкупа за заложника — легальный бизнес, единственный род занятий для множества влиятельных кланов. И у многих из них потом мальчики кровавые стоят в глазах? Да ни у кого. Они живут войной, это их родная стихия, их нельзя воспринимать так же, как белых людей вроде нас с вами. И пока все это не поймут, мы не сможем победить. Он промолчал. — Ты совершил страшный грех, и только Господь может тебя простить, — сказали ему. И он снова ничего не ответил.***
Ганза, warzone, warterritory. Так появился viper. А точнее viper_nz. Nazi то есть. Вайпер значит «гадюка». Воплощение смерти. Ловкая, изворотливая и практически непобедимая, скрывающаяся в своих норах и готовая в любой момент нанести смертоносный укус. Комитет ветеранов Чечни, который почти полностью курировался Русским Национальным Единством. Жалкие попытки реабилитации и поиска себя в мирной жизни. Друзья по несчастью, которые никакие ему не друзья. Виталик, школьный товарищ. — Да ты просто успокойся, выеби шлюху, набухайся — и всё. Это только в кино слёзы-хуёзы, кошмары. Расслабься, всё, война закончилась! Он подогнал Вайперу работу в ночном клубе «Депо» вышибалой. Там Вайпер имел сомнительное удовольствие лицезреть каждый день потреблядей, мажоров, вип-хачей, шалав с надутыми губами, педиковатых сосущихся мальчиков и даже мальчиков, сосущихся с дедушками, полуголых, голых… да просто месиво из голых потных телес. Однажды случился форс-мажор. Вип-хач, который перепил и полез драться с охраной. Лицо с тонким крючковатым носом. «Пёс! — раздался в голове знакомый голос. — У меня шесть братьев! Они отомстят за меня!» На суде говорили, что он продолжал избивать азербайджанца Джалиля Алиева, даже когда сердце его уже остановилось. Он не помнил этого. Он вообще ничего не помнил, кроме лица чеченца, который грозил ему местью братьев и плевал в него. В качестве отягчающего обстоятельства приводили тот факт, что Алиев потерял сознание и даже это не остановило Вайпера, который продолжал зверски избивать обмякшее, беспомощное тело. Даже тогда, когда оно стало бездыханным. Снова помог Виталик. Точнее, его влиятельный отец. Ему нашли крутого адвоката, известного своей любовью к резонансным делам и имеющего подозрительную фамилию Мицкевич. Мицкевич его и отмазал. Выбил для него, нищего и всеми покинутого ветерана Чечни — все травмы и ранения он драматическим тоном перечислил на суде, вкупе со всеми химическими соединениями, присутствовавшими в крови Алиева, — статью «убийство по неосторожности». И суд присяжных. И смешной срок в два с половиной года. В тюрьме было немало тех, кто тоже служил в Чечне. Многие из тех, кто оттуда возвращался, либо спивались, либо садились, либо лезли в петлю. Выйдя, он снова пошёл работать в тот же самый клуб «Депо». Везде что-то чужое и опасное что-то чужое и опасное Я столько времени жил бок о бок с чужим и опасным мне жаль что так мне очень жаль чужие горы и чужие звёзды та красота что была рядом но я знал что она не для меня это чужая земля и здесь каждая травинка мой враг даже небо работает на них Если жизнь его разделилась на до и после ещё в Моздоке, и из домоздокской он мало что помнил, то тут он мог с уверенностью сказать, что это был первый раз, когда он кого-то по-настоящему полюбил. Девушку по имени Женя. И его снова предали. Но понимание это было где-то настолько глубоко в подсознании, что Вайпер в такие глубины никогда не погружался и ничего подобного не признал бы и под страхом смерти. Он спускается с набережной по холму, поскальзываясь на мёрзлой грязи, и они с ним. Шипенко Владислав, Тимофеев Алексей, Джамалов Анзор, Светов Михаил, Арабов Сергей, Орлов Пётр, Манилов Андрей, Черкасов Даниил. Вайпер скользит взглядом воспалённых красных глаз по мокрому снегу, мелькающим ботинкам, туфлям, кроссовкам, лицам, фонарным столбам, неоновым бликам, и не может поймать картинку и выровнять её. Поставить перед собой и понять, куда ему идти. Он долго и кропотливо собирает её воедино из разрозненных кусков, но она вновь и вновь разбивается на тысячи мелких осколков. Виталик должен быть его проводником в мире людей, а не валяться в больнице, избитый до полусмерти после очередной пьяной клубной драки. Он должен был ему помочь. Вайпер обходит «Депо» — ночной клуб с железной, стилизованной под шлюз подводной лодки дверью. В конце марта 1995-го года пропал Петро. И лучше бы не находился. Чехи всласть над ним поиздевались. Вспороли ему брюхо, вытянули внутренности и задушили его мотками его же собственных кишок. Выкололи глаза. Разрезали рот. Денис Тимошенко замер над ним и молчал. Как сейчас. Потому что ничего, кроме бессилия, не ощущал. Что тогда, что сейчас. Его иссушило злое красное солнце, высосал холодный мох и непроходимые топи, съели голод, раны и стрептодермия. Что Анна Славина из газеты «Настоящее время», что его бывшая девушка Женя. Каждое их слово от начала и до конца — лживая паутина, опутавшая его и выскребшая из него остатки человечности, которые остались где-то в апреле 1995 года. Где-то в яме. Или где-то в горах, когда они нашли снайпера с зелёной повязкой на голове. Он вынырнул из памяти, и картинка закачалась перед глазами, как подёрнутое рябью отражение в речной воде, и ему захотелось отпрянуть, опустить эти воспоминания как можно глубже. Чтобы защитная система в мозгу сработала и убрала их, защищая его, и помогла избежать окончательного разрушения. Никому не нужен убогий, израненный, голодный и завшивленный солдат. Это чучело, выставляемое отечественными СМИ то на посмешище, то на поругание. Ему не следовало доверять никому. Не следовало вообще ни к кому обращаться. В Чечне он привык дышать еле-еле, осторожно, чтобы не тревожить старые раны, превращённые в сплошной фиолетовый ушиб, разбитую грудь и хронически воспалённые лёгкие. Это ощущение иногда возвращалось. И он чувствовал себя в ночи, из мрака которой выступают хребты гор, синие, зелёные, чужие и страшные. Он видит детей, показывающих недвусмысленный жест: ладонью по горлу. Вспоминает разложенных на земле солдат с проделанными в горле надрезами. Маленькими и смертельными. Им больно шевелиться, и они стараются не дышать. А надрез кровоточит и кровоточит, извергает плевки крови, сливающейся в одну маленькую речку посреди дороги. Вокруг глина, глина, жирная чеченская глина, намертво прилипающая к сапогам, волосам, одежде, лицу. До сих пор ему иногда кажется, что он покрыт этой глиной, чужой и враждебной к нему, как рой рассерженных ос. Скуластое лицо снайпера выступает из вечернего сумрака, и он молотит его кулаками. За сдавленным, высоким вскриком следует картинка — абсолютно чужой, незнакомый человек с окровавленным лицом. Кто-то бьёт его со спины, пинает; он отшвыривает от себя нападавшего, и зрение и слух его становятся острыми, как у преследуемого охотниками животного. Он бежит, вынимает из нагрудного кармана таблетки, пихает горсть между обветренных губ, запивает пригоршней снега, трёт ладонями разламывающуюся от боли голову и скрывается в одном из тёмных дворов. Двор оказывается ямой. Её края смыкаются навсегда.