Никогда

Матерь говорила, что никому никогда нельзя доверять, даже ей самой, потому что можно быть уверенным, но невозможно по-настоящему знать, кто на самом деле скрывается под одеждой. Она учила этому и, умирая, говорила, что если кто-то придёт и скажется ею, то это раджим, и его надо — гнать взашей. Затем был прославленный мастер фехтования, пришедший ко двору для старшего брата, но, за скорой кончиной того, обучавший уже других. Он рассказывал, что доверять можно только своей правой руке, в которой держишь кору, ведь тогда-то, но только тогда человек непобедим. Наконец — молоденькие девушки шептались в коридорах, что султан Джалалуддин в своих покоях не дале как вчера доверил одной из них какую-то тайну под покровом ночи, и смерть им как завидно, а ещё и хочется узнать, что же такое сокрыто было ото всех, кроме неё. Алаудди́н слушал всё внимательно, а смотрел — того больше. Мать выглядела испуганно: она боялась шайтанов и бога, она молилась иногда день и ночь без устали, но он так и не запомнил ни одного песнопения, ни одного научения — ничего, чем он этому богу был обязан, и почему тот являлся сильнее тьмы, боли и ужаса. Мастер был мастером своего дела и лишился головы в один день, когда открыл свой уверенный и крикливый рот во время празднества. Кровь полилась и на блюда, и на пол, и на ткани с одеждой, но тело всё стояло долгие мгновения, пока не свалилось грузно на свою же голову. Кора звякнула глухо, так и оставшись зажатой в ладони, а убийца — Малик Чайджу, любимый тогда генерал и так странно прощённый предатель впоследствии — вытер свою джамбию и ушёл пить. Месяц или два спустя ту служанку, что узнала секрет из секретов, забыли. Слишком долго её никто не видел, слишком мало было одного разговора. Через полгода, однако, снова кто-то пытался дознаться, что же звучало из уст султана на ухо тому, кого, кажется, никто и не встречал. Алауддин слушал и слышал, смотрел и видел, учил и учился. Что принесло ему больше знаний и умений: учителя, книги, шепотки по стенам или обыденщина — сказать он не мог, но это не было важным. Ни тогда, когда ребёнком он пугался темноты, ни тогда, когда юным мальцом он внимал своему страху, беря в руки своё первое оружие. Ни тогда, когда с наточенной тальвар он завоёвывал земли для не своего царства. Ни теперь, когда он султан, и трон храним его рабом. Который смотрит на него из каждого зеркального проёма. Который дышит лёгким ветерком по коже. Который всегда рядом, даже если не здесь. Алауддин кормит его с рук виноградом и даёт задержать губы на ладони чуть дольше положенного. Алауддин закидывает голову и чувствует губы на шее. Они горячие, они жадные, они скрывают плотоядный рот, но сердце стучит не быстрее обычного. — Моё имя Малик Кафур, господин. — На всё, господин. Смех был вездесущ, но не слышен в хрипах агонии и за гулом крови в ушах. Только улыбка не сходила с лица, и не сходит сейчас — светится во всех камнях, которыми украшена одежда. Алаудин давно ничего не боится, и поэтому вполне естественно, что секс с самим ужасом был лишь вопросом времени. Малик редко трахает его на рассвете: обычно к этому часу они либо не начали, либо закончили, и Алауддин может спать, спрятанный от навязчивых лучей солнца полотнами ткани. И неважно, во сколько он проснётся, и куда он посылал Малика вечером: утром тот будет у его двери, или у его ног, или рядом. Алауддин любит просыпаться от тёплых прикосновений к волосам. Однако если заря настигает их неспящими, то это всегда на балконе, лицом к восходящему светилу. И за спиной — в тени — прячется мрак. Обхватывает руками. Вцепляется в плечи. Держит как самое дорогое. Алаудин иногда задумывается, что это, наверное, удобно, что во время секса у него не получается много стонать, а то пришлось бы себя сдерживать. После он обычно зовёт Малика к себе, и тот всегда приходит — или просто поднимается с пола — и трахает его до помутнения сознания, когда уже ни мыслей, ни даже подобия их не остаётся в голове, и только огонь носится по телу болезненным экстазом, сводя всё, каждый мускул, целиком. Когда у Алауддина плохое настроение, он остаётся один, отталкивает Малика, отсылает от себя и смотрит щурясь на закрытую дверь. Алауддин ходит в золоте, в алмазах, в рубинах, в расшитых халатах и с закалённой в боях тальвар на поясе. Он правит сотнями тысяч людей, он властитель Дели, он повелитель всей Индии. Его страшатся не только враги, но и союзники, и весь двор помнит, чья голова не смогла быть свидетельницей его восхождения на престол. Люди падают ниц от одного его взгляда. Он как пленница в этом дворце, про́клятом и Аллахом, и Шивой и забытом всеми, под надзором мирного, опаснейшего существа под этим голубым небом и за ним, бессмертного дракона из мира грёз и дэ́вов. Алауддин не помнит, откуда он слышал эти истории, которых — бесконечное множество, о том, как правильно отвадить ракша́са, как избежать шайта́на, как опознать гу́ля и вета́ла. Как не попасть в ловушку джинна — он тоже читал. Книги всё писали надеяться на бога и молиться ему, так что можно считать: Алауддин даже знает, как общаться с асу́рами. Алауддин выходит смотреть на звёзды в безлунные ночи, и те яркие и холодные, и он знает, что не один. Что всегда есть два глаза за ним следить, две ноги за ним бежать и две руки его поймать. Что Малик утром будет улыбаться всё той же улыбкой и что сегодня — надо, нужно, сделает — Алауддин позовёт его к себе сразу же, и Малику останется только скинуть простыню. Ту, в которую Алауддин сейчас кутается от прохлады. Он забирается в постель, забивается в подушки, зарывается в одеяла и горько плачет, время от времени крича так, что кажется — голова лопнет, пока сон не забирает его сознание с собой. Алауддин готов доверить Малику всего себя, и тот защищает его от всех бед и напастей, от любого яда и кинжала, от любого вреда. Алауддин готов отдать себя целиком, изнутри и снаружи, и Малик берёт его грубо, жёстко, с любовью. И мягко, медленно, методично. С ласкающей болью и разрывающей нежностью. Алауддин верит и доверяет Малику всё и вся от бескрайности до бесконечности. Алауддин не даёт себе знать того, что сможет узнать Малик.