"Я открыл дверь"

— Я умираю? Дейв Боумен. Его звали Дейв Боумен. Когда-то очень давно. Имя больше ему не принадлежало, точнее, он сам не принадлежал своему имени. Человек Дэвид Боумен, доктор Боумен, муж Бетти, друг и коллега Фрэнка Пула — личность дробилась в осколочных, как сложный перелом, воспоминаниях и теперь, из-за Пределов, невозможно было понять, существовал ли он сам когда-либо. До. — Господи, сколько же здесь звезд… Горечь, глупая и бесполезная, обращенная против него же самого. Как он мог усомниться? Да и зачем? Уже не имело значения, в какой именно момент он существовал, и когда это существование — жизнь? — прекратилась. В общепринятом смысле. Монолитам неведомы предрассудки высокоразвитого социума. Дейв Боумен — вместилище воспоминаний о нем, отражение от сотен и тысяч других человеческих существ, — без сомнений когда-то существовал. Он родился 30 мая 1970 года, в Иллинойсе. Провел счастливое детство и школьные годы в Спрингфилде… Он не чувствовал боли. Холод средней температуры межзвездного вакуума под чудовищным давлением сгустился до адского пламени, и Дейв Боумен, в свои последние секунды все еще — Дэвид Боумен, старался видеть, видеть как можно больше глазами, высыхающими в глазницах, вытекающими вместе с темной спекшейся кровью из лопающихся сосудов, прикасаться к приборной панели — несмотря на расползающуюся защитную ткань корабельного скафандра, руками с оплавленной до черноты кожей, отслаивающейся от малейшего движения, с желтоватым слоем подкожного жира, мгновенно испарявшегося, с белыми пястными косточками, выступившими рельефом над истлевшими в мгновение мышцами. Господи, звезд-то сколько… Бесконечный космос — как искупление. Иллюзия избавления от всего земного, человеческого и человечного. Пределов нет, и переход, чем бы он ни был, оставался всего лишь переходом. Справедливая плата за жизнь вечную. Ложь. Иллюзия. Боль оставалась. Вместилища других воспоминаний: Роберт, мама, Фрэнк… Бетти. В одинокой комнате, обшитой белыми панелями, их вмещалось столько, что, будь «Дейв Боумен» жив — в общепринятом, предрассудочном смысле, — он бы не вынес и одного дня в их компании. Здесь и времени не существовало, и надеяться на это, самое верное лекарство, было чистым безумием. Одинокая трапеза уставшего путника, кровь и тело, причастие вечностью. Вино забвения не действовало, и «Дейв Боумен» искренне сомневался, уж не так ли выглядит его персональный ад? Быть может, он сейчас сейчас, в это самое мгновение замерзает в одном из саркофагов на борту «Дискавери» по милости эвристического гения электронного бога-машины? Воплощение. Космос, свернувшийся в сферу-утробу, теперь вмещал его целиком, со всеми печалями, мыслями, остатками боли и воспоминаний. Быть может, раем было бы повидаться с мамой, вернуться в прошлое, увидеть, как она склонилась над столом, в ее кухне, в пригороде Спрингфилда. Обнять — всего один раз, когда она отвлечется от плиты, походя и рассеянно погладив сына по голове. Завтрак перед дорогой в школу... По экрану телевизора в больничной палате на далекой, невыразимо далекой Земле прошла полоса помех. Женщине, очень старой, тяжко больной, устремившей невидящий взгляд в экран, отчего-то на мгновение стало грустно. Тело и кровь, песок и вода. Время. Невидимые нити, протянувшиеся до Пределов. И за них. — Я Дейв Боумен. Монолитам такие предрассудки тоже незнакомы. Космос оставался безучастен, но где-то в его глубинах все еще мерцал тусклый монитор больничного телевизора. Мама. Мама?.. «Дэйв, пожалуйста, передай Бобби сироп для блинчиков...» — Я умер? — Ты живешь.