Улыбка Эмиля Савиньяка

Сходство близнецов — всего лишь иллюзия, которая развеивается, как дым под ветром, стоит лишь приглядеться. Лионель молчит и смотрит, Эмиль болтает и улыбается. Улыбается, когда стреляет. Улыбается, соскакивая с коня, — перевязь в чужой крови, перо на шляпе сломано, на щеках копоть, пыль и пот, в глазах тьма, но улыбка слепит беспощадно. Острие клинка осторожно утыкается Савиньяку под кадык — а он улыбается, и Рокэ уверен, что будь это не тренировочный поединок, а линия, Эмиль бы так и умер — лукаво приподняв уголки губ, флиртуя со смертью, как с подавальщицей в трактире. Женщинам он улыбается всегда, невзирая на возраст или положение в обществе. Так должен улыбаться Леворукий, предлагая все соблазны и грехи мира. Как некоторые умудряются устоять — для Рокэ загадка. Время в Саграннах течёт медленно, стылый осенний воздух и бурые скалы, упирающиеся в низкое серое небо, навевают на всех уныние. Но заваливаясь вечером к Рокэ в палатку, чтобы пожаловаться, Эмиль тоже улыбается. — Скучно, — говорит он, падая на койку рядом, — не знаю, как там кагеты, но сам я уже готов лезть даже на Барсовы Врата. Приличное вино кончается, вокруг одни горы и ни одной женщины, а твой оруженосец решительно безнадежен с пистолетом в руках. И хохочет, когда Рокэ замечает в ответ: — Но не безнадёжнее Манрика. — Я и по Манрику уже соскучился, — Эмиль пихает Рокэ в бок, — Он смешно пыхтит и краснеет, если взяться его учить… А спорит так — одно удовольствие с ним ругаться. — Тебе поругаться не с кем? — Рокэ не удивляется, он откладывает книгу и лезет под стол за бутылкой. — Этого предложить не могу, а вот вино есть. — Я знал! — Эмиль виснет на плечах. — Ещё бы женщину, но женщин ты не прячешь, разве что Дикон твой — переодетая девица? — Решишь проверить и разочаруешься, имей в виду, — Рокэ наполняет стаканы, и тяжесть с плеч исчезает, но Эмиль всё ещё рядом, прижимается бедром к бедру, горячий и беспокойный, пахнет порохом, кожей и осенними заморозками. — Ты уже проверял? — и губы у Савиньяка сухие и обветренные, а вино делает их ярче. Рокэ отворачивается, заглядывает в свой стакан. В неверном свете от жаровни и лампы вино выглядит чёрным, но если не смотреть, а пить — на языке всё тот же вечный вкус кэналлийского лета. — Спать с оруженосцем — это пошло. Братья и в предпочтениях различны: Лионель пьёт «Слёзы», а Эмиль — то, что наливают. Рокэ пытается не дополнять присутствующего близнеца вторым, но получается неважно: тень Ли прячется среди других теней на туго натянутом пологе палатки. А может быть, этот зыбкий силуэт принадлежит и не Лионелю вовсе, а кому-то другому, столь же высокому и светловолосому, кому-то, чьё лицо помнится смутно сквозь марево боли. Рокэ пьёт. Где-то было блюдо с вяленым мясом и сыром, но шевелиться не хочется. — Или не в том дело, что оруженосец, — настоящий, осязаемый Эмиль рядом лукаво щурится, говорит мягко и вкрадчиво, — а в том, что ты не знаешь, как подступиться. Рокэ знает этот тон — он предвещает пари или драку, но Эмиль вызывать его не будет. Савиньяк лежит на боку, подпирая щёку рукой, он весь состоит из тьмы и света, такой привычный и одновременно словно бы незнакомый. Рокэ не хочет об этом думать, но думает. Он мог бы решить, что причина в забытом Ричардом романе, который Рокэ листал от безделья, в вине или в характере разговора. Но лгать себе — последнее дело, гораздо пошлее интрижек с оруженосцами. — Невелика хитрость. Язык развязывает не терпкий вкус вина, а одинокая капля, замершая на кромке чужих губ, быстрое движение, которым Эмиль её слизывает. Рокэ знает, что не следует позволять этому разговору продолжаться, и всё же слова вылетают вспугнутыми птицами. — Я и забыл, что ты предпочитаешь задачи посложнее. — Не в неприступности дело, — с серьёзным лицом не соглашается Рокэ. — Если уж соблазнять кого-то на гаийфские забавы от скуки, то выбирать стоит того, с кем не будет мучительно неловко. Эксперименты плохо сочетаются с пылкой неопытностью. Эмиль замирает, должно быть, попался в собственную ловушку, и воображение, подогретое словами Рокэ, перебирает варианты и рисует похабные картинки. Рокэ становится весело. Дразнить близнецов было весело и раньше: Рокэ рассказывал о морисских или кэналлийских обычаях, переплетая правду с шутливыми небылицами, Лионель недоверчиво переспрашивал, а Эмиль удивлённо и восторженно округлял глаза. Чтобы взрослый Эмиль посмотрел так снова, Рокэ придётся постараться. Молчаливый Лионель со своей недоверчивостью далеко, некому кинуть в них ботфортом или подушкой, и Окделл спит в своей палатке, утомлённый дневными тренировками на скалах. Лагерь снаружи затих. Палатка Рокэ словно остров в море плотной густой темноты, и на этом острове они вдвоём как будто отрезаны от всего остального мира. — Действительно, — задумчиво говорит Эмиль, но уголки рта у него подрагивают, — двое неопытных в одной постели — это чересчур. Рокэ не выдерживает и хохочет, и Эмиль тоже хохочет, клонится вперёд и утыкается лбом в плечо Рокэ, роняет его на спину. Пустые бокалы катятся по одеялу, падают наземь — и кошки с ними. Пальцы Рокэ привычно путаются в светлых волосах, на плече горячая тяжесть, чужое дыхание касается обнажённой шеи. Эмиль выворачивается из-под его руки, снова приподнимается на руке, нависает справа. — И ты никогда не думал попробовать ещё раз? — спрашивает он пытливо, и на мгновение Рокэ чудится, что перед ним старший из близнецов. — Что на тебя нашло сегодня? — интересуется он вместо ответа. — Осень, — Эмиль усмехается, растрёпанные Рокэ волосы прячут половину лица. — Рябину увидел? Тогда, перед Лаик, Рокэ тоже показывали статую оленя и алые нити бус на ветвистых рогах. Месяцы в Сэ теперь по большей части вспоминались, как предрассветный сон, но осень была такая же, как сейчас, — с запахом прелой листвы, с туманами и летящими паутинками, с привкусом порохового дыма. Вот только лисы, на которых они охотились тогда, бегали всё же на четырёх лапах, в ответ не стреляли и не прятались в крепостях. Эмилю в осенних седых туманах привиделось что-то своё, и говорить он об этом не желает. — Здесь и рябина не растёт, — жалуется он, — ну что за место? Рокэ хочет сказать, что в сосновом подлеске полно других ягод, тоже красных, мелких, с кислинкой, но и рябина хороша только на вид, а на вкус горька. Хочет сесть и найти свой стакан, налить ещё вина. Но медлит, разглядывая чёткую линию челюсти, обветренную щёку с еле заметной пробивающейся щетиной. Эмиль говорит, что-то ещё, Рокэ не слушает — он ищет внутри ответ на очень важный вопрос и не находит, от вина горят скулы, мысли кружатся пёстрыми листьями на ветру. Кожа на шее Эмиля на ощупь мягкая и гладкая, короткие волоски на загривке щекочут ладонь, когда Рокэ тянет его на себя. — Может быть, — говорит он невпопад, и у Эмиля удивлённо расширяются глаза. Какая-то часть Рокэ боится — будет снова неудобно и мучительно и неизбежно неловко потом, когда они пожалеют оба. Он привычно отмахивается от слабого вечно опасающегося голоса: это не первое безрассудство в их жизни, они давно не мальчишки, тот, кто поддаётся сомнениям и боится разочарования, не достоин ни победы, ни жизни… Эмиль улыбается. Он слишком близко, Рокэ не видит его губы, только веселые мелкие морщинки в уголках глаз, подрагивающие ресницы, чувствует рваное быстрое дыхание — и к кошкам отправляются все здравые речи и колебания, все тени и воспоминания. Поцелуй с привкусом вина и осени всё разрешает окончательно — тогда, в первый раз, целоваться казалось не обязательно, глупостью мнилось несусветной, но с Эмилем получается само собой, словно они делали это раньше множество раз. Рокэ прикусывает его нижнюю губу, утыкается языком в зубы — Эмиль отвечает с готовностью, и так же естественно, без тени сомнения, позволяет Рокэ вести. Рокэ приподнимается и меняет их местами, прижимая Эмиля к койке, нависает сверху. Глаза Эмиля прячутся под ресницами, по щекам неровными пятнами растекается румянец — он непривычно, отчаянно серьёзен, но это выражение лица против всякой логики не делает его похожим на Лионеля, наоборот. Постельная болтовня у Рокэ обычно получается сама собой, не требуя особенных усилий, но от вида Эмиля, раскинувшегося на грубом походном одеяле, все слова выветриваются из головы. Горло перехватывает — давно забытое ощущение, смесь мучительной нежности и хищного желания. Он ловит губами хрупкий беззащитный кадык, языком трогает ямку между ключицами — Эмиль судорожно вздыхает, не открывая глаз, подаётся наверх бедрами, притирается. Его руки ложатся на спину Рокэ, и колет сразу же кажется лишним. Жаровня не в силах прогреть воздух в палатке полностью, обнажённая спина тут же покрывается мурашками, но плевать — потому что кожа к коже, тепло к теплу, руки везде: скользят с плеч на лопатки, судорожно сжимают бёдра. Они меняются местами ещё раз, и теперь губы Эмиля прокладывают путь вниз по телу Рокэ, касаются старых шрамов, и каждый поцелуй распаляет сильнее. Член Рокэ уже невыносимо, болезненно твёрд — с женщинами так давно не бывало, только в юности, когда достаточно было лишь приподнятого над тонкой щиколоткой подола или ложбинки в корсаже. С мужчинами… Рокэ не может, не готов сравнивать — не сейчас, когда белокурые волосы шелком рассыпаются по животу, и сильные твёрдые пальцы обхватывают плоть через ткань штанов. Ему не должно быть так хорошо от того, что друг, почти брат, верный соратник обхватывает ртом головку его члена и поднимает наконец глаза, но Рокэ готов излиться от одного этого взгляда. От того, как подрагивают уголки растянутых губ — потому что этот Эмиль, этот сын Леворукого, опять улыбается. Так должен чувствовать себя человек, в которого ударила молния, думает вдруг Рокэ с кристальной ясностью, и это его последняя связная мысль, потому что Эмиль втягивает его член в рот. Тёмный полог палатки качается над головой, плывёт, и Рокэ плывёт тоже — он запускает пальцы в волосы Эмиля, чтобы придержать его немного, чтобы удержаться, но тот лишь издевательски медленно проходится юрким языком вдоль всей длины снизу вверх, дует на головку, заставляя судорожно втягивать воздух сквозь зубы, а потом опускается снова, обхватывая основание члена твёрдыми пальцами. Каррьяра. Рокэ, кажется, ругается вслух, потому что молчать становится невозможно. — Иди сюда, — требует он, путается пальцами в мягких волосах, тянет на себя, пряди выскальзывают, и Рокэ почему-то пугается, что Эмиль его не слышит и не послушается. Но горячее жёсткое тело наваливается сверху, притирается пахом к паху. — Как скажете, мой маршал, — иронизирует мягко Эмиль над самым ухом, и певучий южный выговор звучит кошачьим мурлыканьем. Рокэ жадно ловит его насмешливые губы своими, просовывает ладонь между их телами, обхватывает оба члена разом, размазывая обильно сочащуюся влагу — Эмиль почти довёл его до самого пика удовольствия, но Рокэ не желает оказаться там в одиночестве. Внутри всё тянет и дрожит, воздуха становится слишком мало, а жара слишком много, и Эмиль отчаянным шёпотом поминает Разрубленного Змея, Рокэ открывает глаза — но тени на пологе сгущаются и стекают вниз, и мир меркнет. Густое семя выплёскивается на его ладонь и живот. Мгновение блаженной пустоты тянется бесконечно, но потом всё вновь облекается плотью — колышется язычок огня в лампе, дотлевают угли в жаровне, забытая книга больно упирается уголком под ребро, волосы липнут к потным вискам. Рокэ снова может дышать. Эмиль приподнимается на локте и довольно улыбается.