Если бы Уэнсдей однажды решилась написать роман, а не бесконечные дневниковые мемуары своей тоскливой, одинокой жизни затворницы-монстра в фамильном особняке родителей, то аккуратно и несвойственно для себя, нежно вписала бы в первую же строчку имя.
«
Тайлер Галпин»
Имя бы это пахло прелыми осенними листьями, жареными каштанами и горьким дождливым воздухом, сотканном из бескрайних туманов, ложащихся на острые шпили верхушек сосен в лесах, окружающих Джерико. Оно бы грело пальцы теплом от керамической кружки в сколах, шептало бы ей по ночам: «
Уэнс, если бы у тебя было все время мира, куда бы ты хотела отправиться?» И обнимало бы ее аккуратно, почти невесомо со спины, впуская в свой гостеприимный жар.
Вот только, следующим, что сделала бы Уэнсдей, решившись на этот совершенно иррациональный, безумный поступок — написать историю любви — она бы зачеркнула его имя, дрогнувшей рукой. Замазала бы его чернилами, перьевая ручка проткнула бы лист насквозь, в нем было бы столько дыр, что «
Тайлер Галпин» исчез бы с первой страницы, превратившись в неразборчивое месиво.
Потому что у чудовищ, как она, нет прав на подобные теплые чувства.
Сердце Аддамс было мертво уже так давно, что и сама она сбилась со счета. Для нее эта информация истлела, утратила свою значимость: какая разница, сколько дней и лет ты уже монстр, чудовище, прячущееся в сумерках, когда живым обратно тебе никогда не стать.
Можно, конечно, умереть повторно. Уэнсдей грезила об этом каждый рассвет: просто распахнуть тяжелые темные шторы, подойти к стеклу и впустить в себя солнце. Чтобы оно выжгло кожу, выжгло внутренние органы, выжгло душу до угольных ошметков. Аддамс бы не издала и звука, последнее, что бы увидело небо, качающее на своих воздушных потоках огненное светило, — это ее легкую, умиротворенную улыбку.
Но она не могла умереть. Уэнсдей обещала родителям, что сохранит их тайну, что никто не доберется до того, что хранилось в их фамильном особняке. Аддамс не позволит беде случиться, а значит, будет вечным печальным стражником беречь секрет, срастаясь со стенами, борясь с собственным чудовищем, желающим неумолимо лишь одного —
убивать.
Уэнсдей не могла умереть, поэтому, наверное, и избрала для себя персональную пытку: солнечного мальчика с нежным, веселым взглядом и мягкими-мягкими кудряшками на челке. Нашла свое персональное солнце, которое убивало ее понемногу с каждым прикосновением теплых пальцев к ее алебастровой холодной коже. С каждым столкновением взглядов.
Уэнсдей знала Тайлера Галпина уже тысячу сто двадцать пять дней, шестнадцать часов, восемнадцать минут и тридцать пять секунд.
Однако Тайлер Галпин никогда не знал ее. Для Тайлера Галпина миниатюрная девушка, стоящая перед ним с испуганно-застывшим взглядом возле полок с книгами, была всего лишь незнакомкой.
— Простите, вы обронили.
Тайлер смотрел на нее обезоруживающе, мягкая-мягкая лазурь, обрамленная длинными ресницами, выглядывала из-под красной шапки, надвинутой смешно чуть на лоб. Внутри его глаз мерцал медовый свет от люстры, застывшей над потолком в старом букинистическом магазинчике. Его мягкий взгляд всегда притягивал тепло, точно то хотело свернуться внутри его вселенной разнеженным, уставшим котенком. Его зрачки пульсировали тьмой, она тоже у него мягкая: дотронься ответным взглядом — перехватит дыхание. Уэнсдей смотрела на него так долго, что его зрачки невольно расширились, то ли от испуга, то ли от взаимной заинтересованности.
Ее бы, честно, устроил первый вариант — быть пугающей девушкой из ночных кошмаров, из старых историй, которые пылятся в фолиантах каких-нибудь ученых и фанатиков мистического пласта мира. Темного, зловещего, с флером пугающего шепота смерти.
Но — на долю секунды — ей захотелось, чтобы Тайлер смотрел на нее так же, как три года назад. В полумраке комнаты, с темной пьянящей поволокой в чуть прикрытых глазах, с улыбкой, которая вскрывала кожу, точно ножом, до самой обнаженной плоти.
Губы тоже у него мягкие, словно сделаны из ваты. Уголки дернулись в неуверенной улыбке, ладонь — все еще доверительно открытая, рука протянута к ней. Книга зимних рассказов Диккенса про ворчливого скрягу Скруджа. Уэнсдей планировала пережить с ней зиму, впиваясь пустым взглядом в черно-белую вселенную букв. Впиваясь хоть куда-нибудь, хоть в стену, поросшую плесенью, только бы не в бездну его зрачков, не в воздушную синеву и контур таких родных губ.
Он с ней на «вы», это что-то новенькое. Выпендрежная галантность, а, может, с ней сейчас по-другому было и нельзя. Внутри нее голодно облизывалось чудовище, скалило пасть, Уэнсдей прятала его за тонкими ребрами и укрывала от посторонних глаз вязаным длинным черным кардиганом с дурацкими комочками.
— Можешь оставить себе.
Уэнсдей опустила голову, ее лимит на зрительный контакт и без того катастрофически превышен, еще немного, и зверь вырвется из-под контроля и раздерет его мягкий взгляд, сгрызет губы, которые на вкус — сахарная вата с солью, которые она сцеловывала не одну осень, пока он лежал под ней неподвижно, хохотал тихо, дыхание его щекотало кожу, обжигало вечно холодные уголки рта, согревало. Хотя куда ей «греться»? Мертвым слишком непозволительная роскошь.
— Спасибо, но у меня уже есть эта повесть. Если честно, все собрание сочинений Диккенса, моя мама его просто обожала.
Тайлер Галпин растерянно выдохнул, прислоняясь небрежно к книжному стеллажу. Уэнсдей до боли в груди, до сжавшихся в комок легких знает все его сокровенные воспоминания. И про Диккенса, и про маму, которую они с отцом похоронили, когда Тайлеру было всего лишь десять лет. Он рассказал ей каждое, пока она лежала на его обнаженной груди в тесной ванне с пеной, а Тайлер запускал по бортику дурацких желтых резиновых уточек.
— Тебе что, пять лет, Тай?
Уэнсдей его тогда тихо спрашивала, темную ванную комнату озарял свет мерцающих свечей, расставленных на раковине и на полу. Уэнсдей нравилась эта атмосфера, она сказала тогда, что тут уютно, как в склепе. А Тайлер, ворча обидчиво, заявил, что он старался быть романтичным и чтобы все выглядело, как в фильме о любви, а не триллере.
— Уэнсдей, ну пожалуйста, это ведь одно из моих желаний. Всегда мечтал принять ванну с…
— Вампиром?
— Неа, с резиновыми уточками.
— Оу, тогда не буду мешать вашей идиллии и удалюсь, пожалуй.
— Постой, я же шучу! — Тайлер клал руки на ее обнаженный живот под водой, рисуя пальцами невидимый след, медленно опускаясь к чуть расставленным в стороны бедрам, вызывая в теле томящее наслаждение, заставляя застоявшуюся кровь циркулировать по венам быстрее. — Останься, пожалуйста, как я без тебя тут буду? Они явно не примут меня в свою компанию.
Уэнсдей по привычке — она могла и не дышать, ей это было ни к чему, ведь мертвые не дышат — втянула носом пыльный воздух, пронизанный запахом старых книжных страниц, и подумала, что это нечестно, что она знает про юношу, стоящего перед ней, так много, а он о ней — совсем ничего. Нечестно
притворяться незнакомцами, когда она до сих пор помнит, сколько пропускает его сердце ударов в минуту, когда он счастлив.
В первую их совместную осень Тайлер Галпин торчал в больнице неделю, его неожиданно отстранили от подготовки к чемпионату, который должен был проходить между штатами из-за потери сознания на одной из промежуточных игр; он думал, что тут ненадолго. Строил глазки медсестрам, отказывался носить больничные вещи (даже пижама у него была своя, от нее от смеха на глаза слезы наворачивались у Аддамс). Поджарый, широкие плечи, сильные руки и теплые улыбки. Вторую осень он оставался внутри больничных стен целый месяц, и каждую ночь сбегал с ней ненадолго в город, чтобы побродить по его пустынным, точно вымершим улицам со все той же неугасающей, яркой улыбкой. Только плечи сутулил, скулы стали острее и взгляд иногда проваливался в пустоту.
В их третью осень Аддамс пообещала себе, что он проведет ее без нее. Что не встретит, не познакомится с хмурой девушкой, которая предпочитала живому общению чтение книг и, кажется, была мертва почти уже сто лет.
У Тайлера Галпина осталось слишком мало времени, чтобы он так бездумно тратил его на встречи с мертвой девчонкой. С нежитью и чудовищем, питающимся человеческой кровью, частичкой человеческой жизни.
Аддамс прекрасно продержалась весь сентябрь. Не проскальзывала к нему домой, не забирала его вещи и даже вернула смешную копилку-хрюшку на место, внутри которой вместо монет Тайлер держал все свои сокровенные желания.
Там, в этих желаниях, до смешного, до трогательного не было ничего пафосного.
Тай писал на клочках бумаги — это был один из его ритуалов, об этом он тоже ей как-то рассказал:
«
Съел бы сейчас здоровенную пиццу с двойной пепперони от «Дядюшки Сэма».
«Хотел бы еще раз увидеть мамины глаза».
«Пусть в этот раз я ничего не перепутаю и не превращу при стирке все свои любимые белые футболки в розовые, меня ж не так поймут».
«Уэнсдей Аддамс, прекращай читать мои желания, я все знаю».
«Не знаю, что ты пытаешься найти, но, если я вдруг тебе еще не говорил, то…»
Тут записка обрывалась, Уэнсдей принималась с любопытством перерывать остальные записочки, свернутые в трубочки, вытряхивать их из копилки. Наконец, как она рассудила, ей попалось нечто стоящее, по крайней мере, там промелькнуло «ты», значит, Галпин обращался именно к ней:
«
Я мечтаю, чтобы ты сделала мне минет на кладбище в костюме женщины-кошки ;)»
Уэнсдей после этой записочки вспыхнула праведным желанием разбить копилку об пол и больше не позволять ему ничего подобного, но из копилки в этот момент вдруг выскользнула еще одна большая записка, не похожая на все остальные, и аккуратно, чуть раскрывшись, приземлилась к ней на колени:
«
Уэнс, я знаю, ты не любишь нежности. Но я все равно хочу тебе сказать, возможно, мне не хватит смелости признаться тебе при встрече. Я каждый раз, как смотрю на тебя, забываю вообще все слова, становясь каким-то придурком.
Ну, как качки-спортсмены, хаха, мне подходит, да? Ты, наверное, при нашей первой встрече так и подумала: безмозглый спортсменишка, недостойный и моего взгляда. Ладно, даже если ты так и решила, то знай, ты прощена. Видишь, какой я великодушный?
Так что, прошу, не убивай меня за следующие мои слова.
Я люблю тебя, моя мрачная барби с косичками. Хоть я и знаю тебя всего два месяца, но мне отчего-то кажется, что я знаю тебя всю свою жизнь.
P.S. Я все-таки, надеюсь, что ты не читаешь мои записки, иначе я сгорю от смущения прямо сейчас».
Уэнсдей вернула тогда ему все записки вместе с копилкой-хрюшкой, кроме одной. Эту она аккуратно сложила в томик «Франкенштейна» Мэри Шелли между пожелтевшими страницами и спрятала на одной из самых высоких книжных полок в домашней библиотеке в заброшенном кабинете отца с выбитыми окнами.
В эту же осень, в октябре Аддамс неожиданно столкнулась с ним в букинистическом магазинчике. Это было странно, Уэнсдей была уверена, что может встретить его где угодно, но только не в месте, где жили старые книги. Это было на него совершенно не похоже: когда она великодушно разрешала ему сопроводить ее сюда, он еще ворчал, закатывал глаза и говорил, мол, «
скука смертная, Уэнс, может, в кино на последний ряд сгоняем?» И все-таки, вопреки всему, он был тут, среди пыльных, рассыпающихся книг, стоял возле нее с небрежной, напускной легкомысленностью и крутил в руках томик в красной обложке, который Уэнсдей собиралась забрать с собой.
В эту осень он выглядел чуть иначе. Вместо непослушных кудрей — лишь красная шапочка с надписью «Coca-Cola», наверняка скрывающая последствия химиотерапии. А в основном он был прежним и таким родным, что Уэнсдей была не в силах его не разглядывать.
Все так же по-дурацки торчащие уши, миловидное, симпатичное лицо —
только не смотрите в его глаза, опасно, можно потерять контакт с реальностью — коричневая парка и кремовый свитер под горло. Рванные на коленках джинсы —
дубина бестолковый, хочешь слечь с простудой, да? А на ногах его любимые стоптанные кеды, он говорил, что его счастливые. Затертые почти до дыр, раньше черные, теперь же какого-то пыльного, непонятного оттенка. Тайлер брал их на все свои матчи, носил в рюкзаке, как талисман, а когда Адамс строго говорила, что ничто материальное не убережет от беды, Галпин обнимал ее со спины, утыкаясь кончиком носа в макушку и заигрывающе, нежно выдыхал: «
Тогда я возьму и посажу в рюкзак тебя, Уэнс, ты маленькая, компактная — поместишься».
Уэнсдей на это только шипела, как кошка, скрещивала руки на груди и заявляла, что это случится только через ее труп, а потом кусала изнутри щеку до боли: она ведь и так уже мертва, ходячий труп, чудовище. Она заведомо назвала условие, которое ставило ее в невыигрышное положение.
Так что клади ее хоть к себе в рюкзак, хоть рядом в гроб, Тайлер. Она маленькая, прижмется щекой к груди, обнимет и заснет с тобой, убаюкивая.
Когда это случится, Аддамс оставит обжигающий поцелуй самой смерти у тебя на лбу.
Уэнсдей в конце двух зим подряд стирала ему память, оставляя легкий прощальный поцелуй, на мягких, податливых губах.
Чудовищу не место рядом с человеком. Его место — скрываться в подвале от солнечных лучей, забиваясь в дальние тихие углы, пачкать руки вязкой кровью, разрывать глотки мелкой дичи в лесу, а не притворяться, что оно имеет право на
любовь и чувства.
— Вы часто тут бываете? Я раньше не видел вас в Джерико?
Ты забыл. Все забыл, милый.
Так и было задумано. Так правильно.
Тайлер сократил между ними расстояние, вторгся в ее личное пространство. За окном осень в этот октябрьский вечер сдирала с веток листья, и оглушительно ревел ливень, разбиваясь на миллионы капель о стеклянные окна. Аддамс почти была готова, закутавшись в старый кардиган, выбежать из магазинчика, чтобы кожу ее разодрал ледяной ливень, чтобы легкие заполнились до краев сырой, хлюпкой влажностью, а не
его запахом: ароматом корицы, жженных кофейных зерен и лекарств.
Тайлер Галпин, бывший полузащитник футбольной команды Джерико, парнишка, гараж которого заставлен кубками и грамотами: «
Зачем мне этот хлам теперь, Уэнс, может, продать его нафиг?» — чуть наклонил голову и попытался поймать ее взгляд, с дружеской легкой улыбкой.
Когда они вместе открывали гараж, чтобы перетащить из его спальни целые ящики со всеми его трофеями — кажется, это было в конце ноября прошлого года — он так же ловил ее хмурый, грустный взгляд, а когда находил, то наклонялся и невесомо целовал в кончик холодного носа, мол,
да все со мной в порядке, не надо из-за этого переживать.
Уэнсдей тогда стояла с ним рядом, он грел ее озябшие пальцы в своих больших шершавых руках, она тихо говорила, что это бесполезно, они все равно останутся холодными:
«Тай, я мертва, ты же знаешь». А он все равно никогда не сдавался, подходил к этому даже чересчур ответственно, заявляя:
— Уэнс, а вдруг нам надо за руки держаться целый год, чтобы мое тепло передалось и тебе?
— Нам и целой вечности для этого будет мало, Тайлер. Не люблю, когда ты делаешь нерациональные вещи.
А потом добавляла непоколебимо и серьезно, важно задрав вверх острый подбородок:
— Могу я тогда забрать все кубки и награды, раз для тебя они больше не представляют ценности?
Уэнсдей тогда тихо прошептала, голос ее был похож на легкий шелест ветра: «
Мы, вампиры, устроены не так, Тай. У вас, у смертных, слишком мало времени, вы уходите, для вас вещи — безделушки, а у нас это все, что от вас остается. Мы не можем хранить ваши кости и души, все, что с нами после вас остается — это пара затершейся, старой обуви, пыльные кубки, плеер с музыкой, которая грела ваши души. Ты же его мне оставишь, эту штуковину, из которой на меня будет кричать один из твоих любимых исполнителей?»
Но Тайлер ее не слышал, он долго смотрел на свои пыльные трофеи в гараже, губы его предательски дрожали, улыбки гасли, словно огонек, залитый промозглым ливнем. Уэнсдей давно разучилась правильно считывать человеческие эмоции, словно и не была никогда человеком, только мертвецом с вечно голодным взглядом, ломающимся от запаха крови, точно у зависимого наркомана. Держалась вдали от людей затворницей, но Тайлер Галпин с ней все равно случился, и она пыталась невольно учиться заново понимать чувства людей.
Вот и тогда было смутное понимание: Тай не хочет расставаться со своим прошлым, он все еще жил им, пока его тело пыталось отвергать саму жизнь, само время. Пока его тело стачивали изнутри раковые клетки.
Тайлер жил прошлым, может, поэтому те две осени подряд, те долгие заснеженные зимы они сходились во взглядах, а их сердца рвались друг к другу. Потому что Уэнсдей Аддамс навсегда застыла в своей восемнадцатилетней версии, была вся сделана из мрака, чудес и воспоминаний.
— Я здесь проездом, вряд ли мы с вами еще встретимся, так что не стоит тратить ваше драгоценное время на пустые разговоры с незнакомкой.
Уэнсдей едко процедила, резко выдергивая из его рук все еще протянутую книгу. На мгновения их пальцы соприкоснулись: ее ностальгически поцеловало тепло его рук, отчего захотелось практически взвыть. Уэнсдей до боли прикусила нижнюю губу, едва не задохнувшись от прикосновения.
Тайлер, этот щеночек в дурацкой красной шапочке, эта ни в чем не повинная, добрая душа, аж шарахнулся в сторону, все же сбивая неловко плечом несколько книг. Те с грохотом упали на пол, он тут же бросился, чуть пошатнувшись, их поднимать. Но ловкости ему не хватило, поэтому один из корешков книг ощутимо ударил его по пальцам, и Галпин поморщился от боли, на мгновение зажмурившись.
Уэнсдей попыталась выиграть это время, чтобы раствориться с дождем. Смыть с себя его запах, его тепло, что пульсировало до сих пор там, где касались его пальцы, словно маленькие ожоги.
Аддамс настраивала себя: выдернуть из сердца этого бестолкового любителя дурацких комедий, пиццы с пепперони, резиновых утят, романтики и записочек навсегда.
Его время уже почти на исходе, если прислушаться, то можно услышать, как медленно, с болью бьется в груди его сердце. Как оно тихо угасает с каждой секундой, и этот процесс остановить невозможно.
Аддамс знала об этом с самого начала. Знала еще когда впервые встретила его два года назад ночью: растрепанные кудрявые волосы, бойкий, задорный голос, весь он дышал жизнью и теплом, особенно в своей забавной оранжевой пижаме, когда в пустом коридоре больницы наставлял на нее швабру с грозным, воинственным шепотом:
— Эй, воровка, а ну, положи пакеты с кровью там, где взяла!
— Это с какой такой радости, мистер?
Уэнсдей прожила почти век, половину из которого провела в своем укрытии, не желая контактировать с миром. В одиночестве, с принятием себя чудовищем из художественной литературы и баек было как-то проще. Выносимее.
И все равно, даже став нежитью, оставшейся гордо нести свою вечность в давно опустевшем фамильном особняке в лесу, Уэнсдей старалась выглядеть и выражаться цивилизованно.
Носила платья с белыми элегантными воротничками, плела две тугие косички, волосок к волоску, и обувала начищенные до блеска старомодные туфли. Практичные и удобные, другие ей были не нужны.
Зачем мертвому хоть что-то еще, кроме удобства?
Но Уэнсдей, когда выскальзывала из своего укрытия, делала это исключительно с изяществом и в полной боевой готовности. Не отличить от человека. Быть может, это был ее своеобразный способ оставаться в сознании и не превращаться в голодное, одичавшее чудовище.
— Эта кровь предназначена для больных детей, крайне не советую даже пытаться вынести ее из больницы, иначе я за себя не ручаюсь, мрачная милашка с косичками.
Кажется, ее затянувшееся молчание он тогда принял за обиду или испуг и решил смягчиться. А Уэнсдей всего лишь пыталась понять, зачем на его нелепой оранжевой пижаме нарисованы танцующие кусочки трапезы. Кажется, «пиццы». Более нелепого наряда она на молодых мужчинах еще не встречала. И как тут, спрашивается, можно выглядеть устрашающе, еще и со шваброй в руках? Был бы у него хотя бы меч или рапира, совершенно другая картина нарисовалась бы.
Одежда этого поколения вообще оставляла желать лучшего, по ее скромному мнению, где-то в прошлом веке люди потеряли истинное значение слова «мода». И все их попытки в нее попахивали всеми признаками дурного тона и отсутствием видения прекрасного.
— И что же ты мне сделаешь,
милашка, убьешь?
Уэнсдей бесшумной кошкой, легкой и невесомой тенью оказалась у него в ту ночь за спиной, пробежала пальчиками по спине дразняще, шепча на ухо, не удержавшись, слегка прикусив мягкую мочку.
Аддамс могла бы оборвать его жизнь за секунду, ее взгляд цеплялся за яремную вену, она билась под его загорелой кожей с соблазнительной частотой. Уэнсдей слышала, этот звук грохотал в ее ушах — сердцебиение этого нелепого юноши, который от ее выходки даже не отпрянул в сторону, а только лишь тихо засмеялся.
— Да как-то не очень хочется проторчать в тюряге всю свою молодость, у меня знаешь ли, на нее грандиозные планы, — он беспечно пожал плечами, а потом вдруг резко повернулся и застиг ее врасплох: заключил между шваброй, перекинув ее Аддамс за спину, и своими сильными руками — под кожей перекатывались мышцы, проступали вены красивым синим узором — у Уэнсдей от этой неожиданной близости зашумело в ушах и пересохло в горле. — Так что я собирался тебя сдать дежурной медсестричке.
Похоже, его вся эта ситуация крайне забавляла. От его кожи исходил жар, в растрепанных курчавых волосах плавились лучи лунного света, разлившегося по пустому коридору, а его глаза буквально с интересом выжигали в ней дыры, мягко касаясь заинтересованным, осторожным взглядом.
Уэнсдей тогда в его этом тепле, идущим от тела, точно от печки, потерялась. От юноши пахло до тошноты приятно: в нос бил запах спирта и сладкой корицы, от этого контраста губы начало печь, а в сознание пробралась шальная, совершенно безумная мысль: поцеловать его губы, складывающиеся в мальчишескую самодовольную улыбку. А затем, разумеется, все-таки лишить жизни, чтобы не осталось ни одного свидетеля ее слабости.
Она воровала пакетики с кровью, не желая из-за собственных звериных желаний обрывать жизни незнакомых ей людей. Жила в заброшенном сыром доме с протекающей крышей, поросшем плесенью и сетями паутины. Ей было там уютно, она сливалась со старой, гниющей мебелью, точно брошенный хозяевами стул или же настенные часы, что невпопад до сих пор иногда давали о себе знать, словно были живыми. Словно и она была до сих пор живой, просто всеми забытой.
— Если ты прямо сейчас не попытаешься меня убить, то я отравлю твою жизнь,
малыш.
Уменьшительно-ласкательные были пошлостью, но Уэнсдей хотелось испачкаться о собственную вульгарность, пока этот юноша, вчерашний мальчишка, по возрасту скорее всего старшеклассник, рвано ловил ртом раскалившийся между ними воздух, не отрывая от нее своего невозможного взгляда: внутри него было так много воздушной мягкости и жизни, что Уэнсдей в первый раз и вовсе допустила мысль о том, что этот кудрявый забавный юноша похитил кусочек неба и спрятал его в своих глазах.
— У, как страшно! Я могу расценить это как признание в любви, а,
малыш? — он ее передразнил, с легкой, веселой улыбкой заглянув в глаза.
Уэнсдей хотела сказать, что данную реплику можно расценивать разве что как потенциальную угрозу для жизни, но не успела.
Аддамс и сама не могла до конца сказать наверняка, что привело к дальнейшим событиям. Возможно, она слишком долго гипнотизировала взглядом его потрескавшиеся, чуть приоткрытые губы или же все дело было в том, что этот юноша самым нечестным образом решил ее «обезоружить». Или — кто их знает, эту современную молодежь — для него это все было делом привычки и развлечения.
Что бы за этим ни стояло, но в ту ночь он наклонился и сорвал с ее мертвых губ поцелуй, опалил кожу своим теплым дыханием. Взорвал внутри Аддамс все рычаги самосохранения, когда, бросив швабру на пол, коснулся застежки на ее платье и медленно потянул ее вниз. Его горячие пальцы коснулись выпирающих крыльев лопаток, Уэнсдей это его тепло пробрало до самых костей, а от невесомых касаний жгло кожу так, будто это само солнце оставляло на ее теле смертоносные прикосновения.
Сумасшедший представитель современного поколения. Отчаянный мальчишка, который искал себе развлечение или утешение. Так она думала, пока он не воспользовался ее замешательством и не отобрал все награбленные пакетики с кровью, которые она все еще держала в своих руках. Отстранился от нее с важным, довольным видом. Ее губы и щеки горели от его близости до сих пор, это было похоже на чертово наваждение.
— Я убью тебя. Да как… Да как ты посмел?!
— Это мы уже слышали, смерть с косичками, советую выстроиться в очередь, могу занять тебе место на соседнем ринге, побьешься за мою жизнь со старухой с косой, а то она вдруг решила на меня права заявить. А я никому не принадлежу, даже смерти.
Уэнсдей могла бы ехидно хмыкнуть, сказать: «
Твоя кровь отравлена, я это чувствую, смерть скоро придет за тобой и, когда это случится, тебе придется только подчиниться ее выбору. Ничего другого тебе не останется».
Но юноша ее опередил, неожиданно остановившись, повернулся к ней полубоком и с подбадривающей улыбкой тихим шепотом произнес, явно боясь, что их заметит кто-то из персонала:
— Не знаю, зачем тебе понадобилась кровь, но если это что-то серьезное, то лучше обратись к врачам. А если это у тебя такой прикол, ну, способ там отвлечься от своих проблем, вроде клептоманией называется, то приходи в палату 205, разрешаю тебе меня похитить, ну, и поговорить тоже можем, если завяжешь с воровством.
Уэнсдей тогда запомнила цифры, так, для собственного утешения. Она теперь знала, где его искать, на случай, если захочет поквитаться за испорченный ужин. Но все-таки через пару недель они столкнулись вновь. В этот раз в темном кафетерии: он разговаривал с автоматом, который никак не хотел через какое-то отверстие пропускать его смятую денежную купюру.
Уэнсдей прокладывала путь к выходу все с теми же трофеями: пакетики с кровью заполняли ее тряпичную сумку, которую она одолжила у яркой девочки-подростка, одетой во все розовое, когда та возвращалась домой через лес, похоже, с какой-то вечеринки.
Опережая возмущения любителя пижам с «пиццей», Аддамс молниеносно приблизилась к нему и, облизав сухие губы, тихо предложила:
— Я помогу тебе разобраться с этой дьявольской машиной, держащей в плену человеческую еду, а ты за это вообразишь, что никогда меня здесь не лицезрел своими бестолковыми глазами.
Юноша только открыл рот, чтобы что-то сказать, затем выдохнул смешок, расплывшись в широкой, раздражающей улыбке и отступил в сторону, согласно закивав.
— А ты жутко странная, знаешь?
— И слишком сильная для такой коротышки.
— А еще ты не моргаешь, жу-у-ть.
Пока Уэнсдей встряхивала автомат, буквально на глазах приподняв его от пола, будто он весил всего несколько килограммов, а не пару сотен, неугомонный юноша крутился вокруг нее с удивленными возгласами, ничуть, однако, ее не пугаясь.
Когда же Уэнсдей, приноровившись, похоже, сломала автомат и из него, как из рога изобилия, посыпались чипсы, злаковые батончики и банки с газировкой, вызвав жуткий грохот, юноша, буквально светясь от восторга — Уэнсдей кожей это чувствовала — встал на одно колено и торжественно на весь больничный кафетерий провозгласил:
— Выходи за меня, о прекрасная незнакомка! Ты только что спасла меня от голодной смерти, от этой дрянной больничной стряпни с водянистой кашей с комочками, я ее уже есть не мог, проси, что хочешь!
Уэнсдей ожидала совершенно иного эффекта от своих действий: страха, бегства, потери сознания. Но никак не предложения стать его женой. Вот же ненормальный.
— Боюсь, это невозможно. Очень опрометчиво бросаться подобными предложениями перед тем, кто давно мертв.
Все, это была последняя капля. Что бы между ними ни происходило за эти две встречи, нужно было срочно оборвать все эти ниточки, заставить его бояться. Пожелать самому сбежать от нее.
Однако и тут ее ждал сюрприз: юноша поднялся на ноги, в кафетерии зажегся свет, кажется, сюда сбежался весь дежурный персонал больницы, и задумчиво, с улыбкой произнес:
— Что ж, вот и первый факт о девушке моей мечты. Так и запишем: «мертва» — необычно. Получается, ты меня старше?
— Мистер, ты психически болен?
Аддамс поставила на место автомат и с недоумением вонзила свой скептический взгляд в человека, который вызывал в ней непривычные яркие эмоции, напоминающие интерес. Чисто с научной точки зрения.
— Не, я просто болен, так что терять мне нечего. И хватит уже этих формальностей, куколка, можно просто Тайлер. Тайлер Галпин.
Так в ее истории одинокого существования в качестве чудовища внезапно появилась любовь в лице обворожительного и веселого старшеклассника и спортсмена, в котором было столько жизни, столько энергии, что нельзя было с первого взгляда сказать, что он уже стоит одной ногой в могиле. Он явно не собирался проигрывать смерти ни секунды своего оставшегося времени.
«
Ты боец, Тайлер Галпин, я это уважаю. Жизнь слишком коротка и неповторима, ты сможешь пройти по ней путь всего лишь раз, так что бери от нее все. Я не хочу стоять на твоем пути и мешать тебе. Я — тень, несущая смерть, я живу лишь в исторических хрониках в маленькой, крохотной заметке. Для всех меня не существует.
Теперь я не существую и для тебя тоже. Пожалуйста, будь счастлив до самого конца».
***
— Послушайте, — Тайлер выбежал за ней следом, застыл под козырьком, дождь обрушивался на асфальт мощным, сбивающим с ног потоком, его голос тонул в этом оглушительном реве, — это же хорошо, что вы проездом! Я, если честно, сюда и пришел, чтобы найти хоть кого-нибудь, кто не будет меня знать. Достало все. Все смотрят на тебя как на оживший труп, как на покойника, а ты им в ответ улыбаешься, и хочется кричать: «Черт, возьми, люди, я еще живой, я еще здесь!»
Уэнсдей закатила глаза, ее это смешило до подступающих к уголкам глаз слез. Галпин не изменил своей привычке, опять принялся делиться своей жизнью с ней, совершенно ее не зная, доверительно отдал ей свои эмоции — острые, болезненные и отчаянные.
— И что? Хочешь развести меня на утешительное половое сношение? — Аддамс стояла у края козырька, холодные капли резали ее щеки и шею, путались в темных волосах, привычно заплетенных в две косички. — Прямо тут, под дождем?
— Вы странная, вам это кто-нибудь говорил?
Тайлер покачал головой с горькой усмешкой, а затем, будто делал это каждый раз с любым встречным, стянул с головы шапку и надел ей на макушку, увлекая к себе подальше от грохочущего ливня.
— А у меня получается? Ладно, не отвечайте, вы от меня так шарахались, что, похоже, я провалился по всем пунктам. И не стойте под дождем, тут холодно, заболеете еще.
Уэнсдей осмелилась поднять на него глаза. Под шапочкой оказался ежик чуть отросших, коротких темно-каштановых волос, похоже, Галпин перестал проходить химиотерапию, отругать бы его за это да оттаскать за уши, но у нее на него больше не было никаких прав.
Вместо этого она тихо произнесла, выдохнув маленькую улыбку:
— «…
Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, — всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он понимал, что те, кто смеется, — слепы, и думал: пусть себе смеются».
И в этом было заключено все, потому что между ними был Диккенс и его повесть, было желание не расставаться вопреки здравому смыслу.
— О, так вы уже читали «Рождественскую историю»? Класс! Не хотите вместе обсудить за чашечкой чая?
Кажется, Тайлер Галпин был и правда в отчаянии, потому что Уэнсдей на своей памяти не слышала от него столь вежливого тона и уж тем более слово «чай», по-моему, этого слова, как и самого чая, в его доме попросту не существовало.
— Почему ты обращаешься ко мне на «вы»?
— Думал, что так будет пикантнее, — Тайлер без всяких церемоний, вопреки своей напускной вежливости, опустил руки ей на острые плечики, тело в миг окутало родное тепло, по которому Уэнсдей тосковала каждую ночь. — Ладно, девочка-загадка, вижу, ты не особо умеешь ладить с людьми, надо бы это исправить.
— Я не нуждаюсь ни в какой коррекции собственного образа жизни.
— Это ты так говоришь, потому что не знаешь, что можно жить по-другому.
— Или можно закопать на ближайшем кладбище того, кто не принимает мой образ мышления и предпочтения и пытается навязывать свои ценности.
— Ух, опасная! Ты мне уже нравишься, я кстати Тайлер. Врачи говорят, что мой максимум — это месяц, отпустили вот домой, вероятно, с предками и друзьями нормально попрощаться или пройти все эти чертовы стадии от отрицания до принятия. Мне вот кажется, что я сейчас застрял на «торге».
— Все еще пытаешься вызвать к себе жалость, Тайлер Галпин?
— Вообще-то я до сих пор не бросаю попыток развести тебя на «утешительное половое сношение», так что я только начал.
Они шли под дождем, Тайлер держал над ними большой зонт и болтал с веселой хрипотцой в голосе. Уэнсдей пыталась заставить себя уйти, сбежать, нагрубить ему, но вместо этого тело ее само жалось к его теплому свитеру и расстегнутой парке, к его груди, источающей уютное тепло, к его сердцу, что снова билось не задушено, а с тихой радостью, будто только оно никогда ничего не забывало и чувствовало ее близость.
***
— Знаешь, на самом деле в нашем доме не бывает никакого чая, мы с отцом жуткие кофеманы.
Они стояли в прихожей его дома, внутри было тихо и темно, за дверью все еще шумел ливень, а небо сотрясалось от раскатов грома. Уэнсдей хотела ответить, прикусив нижнюю губу, чтобы скрыть легкую улыбку: «Знаю, конечно, я все про тебя знаю, Тай» — но она только прикрыла глаза, борясь с собственными чувствами.
— А еще я вовсе не умираю, это все была шутка.
— Весьма жаль это слышать, я начала питать надежду на то, что ты, Тайлер, составишь мне компанию после своей смерти.
— В смысле?
— Так уж вышло, Тай, — Уэнсдей разулась и теперь стояла перед ним, чуть привстав на носочки, игриво забираясь рукой под свитер, касаясь холодными пальчиками тугих мышц пресса на его животе, — что я мертва уже больше семидесяти лет.
— Ух ты, да ты ж уже старушка, получается? Может, мне снова перейти на «вы»?
— А может, тебе просто закрыть свой болтливый рот?
— С этим проблема, потому что ты только что разожгла во мне интере…
Уэнсдей не дала ему договорить, мягко накрыла его губы, чуть прикусывая за нижнюю, потянув на себя. Его губы были теплыми и нежными, Тайлер коснулся в ответ ласково ее уголков рта, почти невесомо. Жар растекся внизу живота, сворачиваясь в горячий узел. Уэнсдей от удовольствия прикрыла глаза, а Тайлер мягко перешел с губ к ее шее, принявшись легонько покусывать кожу, спускаясь ниже, к маленькому вырезу на ее платье.
— Предупреждаю сразу: у меня в спальне жуткий бардак, там точно торнадо прошелся.
Галпин смущенно ей об этом произнес, подхватывая на руки и аккуратно неся к лестнице, ведущей на второй этаж.
Уэнсдей подумала в этот момент:
«А еще у тебя там хрюшка-копилка с желаниями, клетчатый плед и семейная фотография на рабочем столе».
А затем, болезненно сжавшись в его теплых руках, вспомнила: «
И чашка с разбитой ручкой с изображением пряничных человечков в солнцезащитных очках. Я ее потом пыталась дня три склеить обратно. Но ты все равно заметил, что в ней что-то поменялось».
Там остались ее следы, но Тайлер все равно не вспомнит, откуда взялось пятно на его любимой футболке и почему в ковре прожжена дырка.
И так будет правильно. Он уйдет, а Уэнсдей останется. Ему незачем о ней знать. Это все равно никак не продлит ему оставшееся время.
Ей бы хотелось спасти его, но обращение в вампира — пытка хуже смерти, она ни за что не превратит любимого и дорогого ей человека в обезумевшее чудовище.
— Итак, мисс, добро пожаловать в мои скромные холостяцкие владения!
Уэнсдей твердила себе, что ей надо его отпустить. Но сегодня, пока за окном грустно и меланхолично лил дождь, пока мягкий полумрак окутывал мужскую спальню, а в глазах Тайлера клубилось обжигающей тьмой возбуждение, она решила, что еще немного побудет у него на руках, утонет в его запахе, забудет саму себя.
А завтра оставит на его губах прощальный поцелуй и исчезнет из его жизни, забирая воспоминания о прошедшей ночи, о ласках и мгновениях обнаженной нежности и страсти, разделенной только на них двоих.
