Полынь

Жан хватает его за лацканы, прежде чем успевает понять — зачем. Что ты, нахрен, творишь? Он не Гарри, он не разобьет тебе рожу, как ты заслуживаешь, только вздохнет с презрением, может, напишет рапорт. А не все ли равно? Рано или поздно ты останешься один. Докуришь последнюю. Тебе будут не страшны ни рапорты, ни твое паскудное поведение. Но он хватает запястья. Выворачивает локти. Пряжка на перчатках вдавливается в кожу. Еще не больно, но уже приятно. Приятно, когда что-то держит. — Я не любитель. Но если вы настаиваете… — вот, вот оно. Ледяной взгляд и бровь, вдавливающая кожу получше пуговиц. Так знакомо, почти хорошо. «Ты зря открываешь рот». — Знаю я, чего вы любитель. Или лучше сказать — кого? Вот и шли бы его доебывать со своими нравоучениями. Ему это нравится, он это любит. Ким едва заметно поджимает губы и потрясающе ровно дышит. — Похоже, что нужны они не ему. Ким берется за галстук, и это опасно. На галстуки ты реагируешь плохо. Тут Дюбуа постарался в свое время. Галстук как основообразующий элемент дрочки надежно закреплен в сознании. Жан рефлекторно хватается за руку. Голая кожа ниже рукава куртки прохладная, покрыта мурашками. Кицураги наматывает галстук в кулак, заставляя согнуть колени. «Теперь ты чуть ниже, и проще давить». — Я не знаю, что у вас за проблемы с детективом. И, если честно, то меня это не касается, не должно касаться. Вы не мой подчиненный, не мой сателлит, вы, Жан, — просто боль в заднице. Он скручивает запястье сильнее, и Жан разжимает пальцы. В штанах угрожающе твердеет. Слова «не мой подчиненный» заряжены электричеством. — Ведете себя, как капризный мальчишка. Он вам был напарник или любимая игрушка? С любимыми игрушками так не обращаются, Жан. Он мог бы говорить «блядь» вместо каждого «Жан», но Кицураги не любит ругаться. — Я бы еще поспорил, кто был чьей игрушкой… По его лицу ничего не скажешь. Но он тянет вниз галстук, и Жан падает на колени, выдыхает с шумом. Сжатое запястье продолжает неметь где-то наверху. Жан сглатывает, изо всех сил стараясь не опускать взгляд. — Может, хватит делать вид, что я его отобрал? Коварно сманипулировал и получил в свое безраздельное пользование? Вот же мастер слова. Безраздельное пользование. Потрясающе. Когда он говорил, что не любитель, то, видимо, имел в виду «профессионал». — Даже детектив с его пристрастиями может держать себя в руках. Какого же черта вы не можете? Стыд перевешивает бровь, Жан опускает взгляд, но добраться до пола ему не суждено. Двойная угроза в штанах, повторяю, код красный, код пиздец какой красный. Что ж, по крайней мере, лейтенанта вся эта нелепая ситуация тоже радует. Твой член не одинок в своих — как он сказал — пристрастиях. — Я задал вопрос. Жан поднимает взгляд, кладет свободную руку на карман брюк. — Можно я?.. — Нет, нельзя, Жан, я задал вопрос. И я жду. — Повторите вопрос, пожалуйста. Ты и правда забыл вопрос, но он думает, ты огрызаешься. — Какая кокетка… — он зыркает на руку, и Жан убирает. — Давайте я поясню. Я не собираюсь вас трахать, Жан. Жан только моргает потерянно. — Ни из жалости, ни из мести. Это не игра и не развлечение на одну ночь. Я хочу, чтобы ваш конфликт с детективом закончился. Чтобы вы вели себя подобающим образом. Вы можете быть хоть игрушкой, хоть шлюхой, как вам угодно, но в участке вы будете гребаным офицером. Я ясно выражаюсь? Жан сглатывает. — Вполне. Гребаным — это ты можешь. Вот же гондон очкастый. Он ведь и правда не манипулирует. И ты правда больше не мальчик. Сейчас ты знаешь, во что ввязываешься. Это честно и это… спокойно. — Когда вы сказали, что это не развлечение на одну ночь… Он отпускает и руку, и галстук. Снимает правую перчатку, скользит внимательным взглядом. — Посмотрим. Я пока не нанимался верхним во вторую смену. Жан просто не может не представить, как Кицураги дрессирует Дюбуа по ночам. Ему волю дай — так он весь отдел… Ким сжимает подбородок, и Жан проглатывает все мысли. — Вы со мной? Я могу продолжить? — Да, сэр. да. Подбородок держит голая рука, вторую он оставил в кармане. — Стоп-слово? — Lis des vallées. По спине пробегает дрожь. Это вырвалось. Ким холодно выдыхает. — Другое. Задумчиво водит пальцем по пересохшим губам, нащупывает. — Les armoises. Подходит к глазам. Да и вообще подходит. — Потому что горькая и ядовитая? — Жан неловко скалится. — Заходит любителям абсента? — Свойства зависят от того, как использовать… — Ким давит на челюсть, открывая рот, просовывает большой палец, прижимает язык. — Можно и как средство для возбуждения аппетита. Жан смыкает губы на пальце и с трудом сглатывает. Даже слово под тебя подобрал, на сюренском. Если Жан заплачет, то не потому что палец залез слишком глубоко в глотку. Кстати палец… Это так он собрался тебя не трахать? Или пальцем в рот — не считается? Куда еще не считается? Кто тут кокетка? Он реально ебет тебя пальцем, весь до запястья засунул. Остальные четыре впились в подбородок. Большой давит на основание языка. Вот и рвотный позыв. — Не горчит? — наклонил голову, палец все там же. Глотать опасно, рот переполнен слюной. Жан пытается покачать головой, но выходит не слишком. Второй рвотный. В глазах собираются слезы, но палец непоколебим. Ты хочешь его облизать, гладить языком, хочешь представить, что это — не палец. Но он хочет так — и так даже лучше. Ты жмешься в пол, ниже склоняешь шею. Ты любишь давиться. Ты хочешь еще. И не хочешь — тоже. Потому что еще — и лейтенант узнает, сколько кофе ты выпил за вечер. Как удачно, Жан, что ты ничего не ел, прямо готовился. Молодцом. — Я задал вопрос. Вот же сука. Ну сука же, ну. Твой язык его сильно обидел. Он прощупывает, как во рту, только глубже, гораздо глубже. Жан открывает рот, чтобы «нет» превратилось в нелепый набор звуков. Языку приходится с усилием приподнять палец — а вот и третий. Жан окончательно давится и хватает руку. Ким отпускает, давая прокашляться, посодрогаться и сморщиться от поднятой горечи. — Ну и как, кх… нормально аппетит возбуждается? Ким хватает за волосы. — Я понимаю, что для вас ерничанье такой же рвотный рефлекс. Но если вы не будете даже стараться, я уйду. Мне это не нужно. — Простите, сэр, но по вам не понятно, сэр. — Жан косится на выпуклость брюк. Ким дышит так ровно, что можно услышать, как кто-то пьяный поет за закрытым окном. — Жан, я зол. Я действительно зол. Пятнадцать лет с трудными подростками… У меня все в порядке с самообладанием. Но ваша настойчивость творит чудеса. Я бы вымыл ваш грязный рот с мылом перед тем, как выебать. — У Жана дергается член. — Но вам же понравится. — А вам? Сэр? — Жан правда старается, но кроме как сэркать, не знает, как еще. — Вы думаете, мне сложно найти подходящий рот? Нет, ты уверен, что нет. — Или что мне заняться больше нечем, кроме как вас воспитывать? Ким сильнее сжимает затылок, и Жан тихо хрипит. — Так вы будете отвечать на вопросы или мне оставить вас здесь исходить слюнями, плакать и тушить об себя сигареты? У Жана пульсирует каждый ожог. Даже те, что давно зажили. Это было под дых. — Я не… Вам есть, чем заняться. Я… Слушайте, я знаю, что я уебок, что я не заслужил. И это не лечится, я проверял, правда. Меня нельзя починить, только наказать. Ожогами или чем-то еще. Просто используйте мой рот, если вам будет приятно, если станет легче, не так обидно. Я гожусь только для этого Слишком откровенно. Ты запорол всю сцену. Отлично не потрахались. Десять из десяти невыебанных ртов. Лучше б выблевал кофе. За слезами и барабаном сердца ты не заметил, но Ким тебя гладит. Достал вторую руку в перчатке, вытирает щеку. — Хорошо. Очень хорошо. Ты бы предпочел, чтобы ему полегчало от твоего рта, а не от слез. — Но ваше самобичевание, Жан, не извиняет вашей грубости. И самоповреждений. И совершенно не помогает мне со злостью. Напротив — вы очень убедительны. Вас так и хочется прижать ботинком в пол, так натурально вы изображаете из себя подстилку. Прямо призвание себе изобрели — страдать ртом. Очень романтично, правда. Даже соблазнительно. Он удивительно переходит от твой исповеди к сценариям, которые заставляют уже почти упавший член воспрянуть духом. Твой страдающий призванием рот и правда хочет, чтобы его выебали. Вкус пальца все еще на языке. Он отпускает голову. — Сядьте удобно и снимите рубашку. Жан поднимается, скрипя коленями. Тоже та еще романтика тридцатилетних. Тянется к стулу. — На полу. Уже забыли, что вы подстилка? Галстук тоже. — и добавляет тихо, куда-то мимо: — Вам обоим стоит перестать носить галстуки… Вот для таких случаев люди и моют пол, но кто же знал. Кицураги смотрит, как ты садишься к стенке напротив, расстегиваешь рубашку, и как брюки едва шевелятся под его взглядом. — На ногах есть ожоги? — Нет. — Что есть? — Шрам под коленом, но это с детства. — Снимите ремень. Согните колени. Он устраивается на стуле, повесив куртку на спинку. — Теперь целуйте все, что натворили. Целуйте, облизывайте, гладьте там, куда ваш страдальческий рот не дотягивается. А я посмотрю, как у него выходит. Это, блядь, собеседование рта? Призвание призванием, но у тебя просто рот, обычный, со слюнями, пропитанный табаком и хреновым кофе. Его можно насадить на член, подергать туда-сюда, потыкаться в глотку и кончить. Это приятно. Обычно этого достаточно. Он и рот твой перевоспитать собрался? Чтоб ему нравилось не давиться членами, а лизать свои же предплечья?.. — Жан? — Да? — Вы хотите, чтобы я вас выебал? — Да, очень хочу. Сэр. — Перестаньте думать. Или говорите вслух, или займитесь делом. Почему-то слез становится больше. Целовать себя это… жалко. Ты жалкий, Жан. Это хуже, чем дрочить на всякое. На то, как Гарри поливал тебя дерьмом, и весь участок слышал. Как… — Жан, вы не слушаетесь. — Я… мне это не нравится. Жан жалобно поднимает голову, но продолжает гладить предплечье. Кицураги, кажется, все устраивает. Он закинул правый ботинок на левое колено, держит руки за спинкой. У него приятный рельеф под майкой, и даже без куртки широкие плечи. И этот ботинок… он ловит твой взгляд. Пальцы находят свежий ожог, он пульсирует, теплой волной расходясь по телу. И Жан хватается за это чувство. Это что-то понятное, что-то знакомое. Он надавливает, и член ожидаемо дергается. — Прекратите это. Немедленно. — Очки сверкают, когда Кицураги встает со стула. Он слишком возбуждает, когда злится. И снова держит за волосы. Медленно вдавливает каждое слово: — Вы теперь мой, Жан. И я не разрешаю вам себя портить. Вы больше никогда не будете тушить сигареты — ни об себя, ни о мою «Кинему». Это понятно? — Да. Да, сэр, извините. Он подносит голову Жана к своему стояку и, когда тот пошире открывает рот, разворачивает и прикладывает рядом, щекой к штанине. Недосягаемо близко. Из Жана вырывается тоскливый стон. — Этого вы хотели, когда хамили в участке? Вторая рука в кармане широких брюк. Кажется, он себя все-таки трогает, только тебе не видно. — Когда задевали плечом, проходя мимо? Шутили свои глупые шутки с Маклейном чуть громче, чем следовало? — Я… не знаю. — Жан! — снова бровь. — И смотрите на меня, когда я с вами разговариваю. Пялится людям в пах некультурно. Ты сейчас кончишь, не касаясь себя, только из-за одной этой брови и холодного взгляда из-под очков. Неприкосновенного стояка в паре сантиметров от носа. И внизу еще берцы с отличным узором подошвы. Скулы сводит, и пронзительно ноют яйца. — Я… надеялся, что вы ударите. Так обычно делают. И отпускает. Немного. Мне жаль. — Вам жаль? — Да, сэр, извините, мне не следовало. Мне очень жаль… — Жан не знает, куда деть руки, просто держится за грязный пол, продавливая ногтями линолеум. — И кто так обычно делает? — Да все… Гарри. Мак тоже неплохо бьет, но редко — первый. Да просто кто угодно пьяный в баре… — Сержанту вы тоже хотите отсосать? — Блядь… нет… — Жан умоляюще смотрит на Кима, и тот издает очень тихий, почти не слышный смешок. — Хорошо, Жан. Он давит на пах ботинком, каблуком прямо в яйца. Нажимает мыском близко к головке, и немного сползает ниже. Жан гнусаво скулит. Подошва ползет вверх по члену и давит сильнее. Кицураги стоит, высокий, такой аккуратный и чистый. Долорианская статуя с проседью. А ты хочешь его запачкать. Брюки мокнут от слез и слюны. — Сэр, пожалуйста… я больше не… Пожалуйста! — Рука дергается к ботинку, замирает рядом, трясется. Невыебанный рот перестает справляться. Ким смотрит еще немного, наклонив голову. Порезы от утренней бритвы, шрамы от оспы, мешки под глазами. Ты бы и не на полу, в его ногах, смотрелся достаточно гадко. Ты не знаешь, почему у него стоит, но очень — охуеть, как — благодарен ему за это. — Можно. — он убирает ботинок и держит голову, вжимает в себя мокрые всхлипы, пока Жан расстегивает штаны и трогает член. Он едва надавливает — это почти больно. — Сделайте себе приятно. Зачем он так? Ты знаешь цену приказам. Если скажет «умри» — ты умрешь. Но он скажет «живи» — и ты правда не знаешь… Все ты знаешь. Ты будешь стараться. Ты будешь хорошим мальчиком. — Да, сэр. И Ким позволяет себе уперется пахом в открытый рот. Даже трется вверх-вниз пару раз через брюки, продлевая конвульсии Жана на задохнувшуюся бесконечность. Он облизывает губы, достает руку и снова гладит хрипящую голову. — Vous avez été très aimable. Он отпускает голову, и Жан слышит шаги, и как закрывается дверь в ванную, лейка шумит. Когда он снова может дышать, моет руки и вешает чистое полотенце на дверь ванны, стучит два раза. И только потом приводит себя в порядок, умывается и закуривает. Оранжевая куртка висит на стуле. Ким вытирает волосы, оставляет на плечах полотенце. На брюках еще не высохли пятна. У Жана совершенно пусто в голове, когда он спрашивает вслух: — И что теперь? — А вам не хватило? У него тоже изменился голос. Теперь он мягко подтрунивает. И ребра Жана вибрируют, как проржавевшие струны арфы. Звучит болезненно хорошо. — Я про вообще. Как теперь… Ладно, забудьте. — Вы, кажется, знаете, где меня найти. Можете попросить помочь с формой P-5. Я пойму. — Протокол явки с повинной? Смешно, лейтенант. Он знал, что тебе понравится. Он улыбается краешком губ. — Это будет первый раз, когда я попрошу о помощи кого-то, кроме врача. — Да, Жан. Я понял. Он застегивает перчатки, сует руки в карманы, достает сигарету. Они курят молча, пока высыхают пятна.