***
— Игорь, — недовольно дёргают его за плечо. Пальцы машинально сжимаются на горлышке бутылки, но он умудрился не выронить её, когда уснул. — Аркадий Викторович, — слабо радуется он. — Так это ваши указания у меня на холодильнике... — Мои-мои. Поешь, тебе сказано было, а не нажирайся. — Взял то, что не надо было готовить, — честно признаётся Игорь. На пальцах, держащих его за плечо, кастет. Знакомый уже, но впервые так близко от лица. Игорь обрисовывает его костяшкой указательного, бесцеремонно задевая кожу. — Это мне, или мы кого-то в гости ждём? — У нас ещё и с этим проблемы? — Игнатьев снимает кастет и убирает в карман. Значит, шёл не ругаться, а просто перестраховался, заходя. С кем не бывает. — С чем? С гостями? — Игорь взвешивает в руке ещё недопитую бутылку, уже представляя, как сможет пожаловаться на всех, без спроса вламывающихся к нему в дом. Самому Аркадию Викторовичу вот, кстати, ключей тоже никто не давал. — С готовкой, — разочаровывает его Игнатьев. — У вас — нет. Нет проблем, — заверяет его Игорь, окинув оценивающим взглядом. Выглядит Игнатьев так, словно способен не только зажарить что-нибудь на ужин, но и предварительно пристрелить. — Понятно. Что там ему понятно, Игорь решает за лучшее не выяснять, потому что это путь к истерике про «ничего вам про меня непонятно и вообще». На «вообще» фантазия и энтузиазм возмущаться иссякают. Устал. — Как прошел ваш день, Аркадий Викторович? — с какими-то самоуничижительным удовольствием произносит Игорь. Выгнать Игнатьева, уже оккупировавшего стол и что-то начавшего резать, он не сумеет, да и не хочет особенно — чужое присутствие отвлекает от желания накидаться до обморочного состояния. Но испытывать к Игнатьеву тёплые чувства тоже как-то пока не тянет. — Без особых результатов, Игорь, — очень спокойно произносит Игнатьев. Значит, результаты есть, но пока под сомнением. Придется выпытывать позже. Завтра, когда мозги встанут на место и полегчает. Игорь. Вика — это всегда только «Соколовский». Даня — когда ещё был Даня — только «мажор». Андрей Васильевич зовёт по фамилии или по званию. — Ко мне отец всегда обращался «Игорь», когда был недоволен. Такое, знаете, «Игорь», в конце которого нужно осуждающе сжать губы в полоску. А вы? — Что я? — Тоже недовольны? — Бутылку дай сюда, хватит с тебя уже, — вместо отнятой бутылки перед носом оказывается тарелка. Омлет и салат. Что-то зарождается внутри, похожее на слабое чувство стыда. Впрочем... Каким только он ни был в последнее время. Пьяный — это даже уже не стыдно. — Ну! Тебя с ложки кормить или что? Негромкий окрик всё-таки возвращает в реальность и заставляет даже нащупать пальцами вилку. — Вкусно, — озвучивает Игорь. И после некоторого раздумья добавляет: — Спасибо. Не то чтоб его совсем не задевала пренебрежительная Игнатьевская оценка — «такой тощий», но когда для тебя готовят ужин после абсолютно омерзительного рабочего дня, можно немного потерпеть. — Пожалуйста. Спать иди, утром будем разговаривать. — Слушаюсь, Аркадий Викторович. Всячески изображаю покорность. Насладиться чужим тяжёлым и весомым недовольством очень мешают попытки вписаться в дверной проём и не зацепить плечом стену.***
«Утром будет стыдно». Мысль вдруг приходит в голову — такая цельная, завершенная, округлая. Утром точно будет стыдно. Но сейчас абсолютно наплевать. От двери Игорь прекрасно видит Игнатьева, сидящего на диване. Пол холодный. Стоять тут долго нет смысла. На плечи накинута рубашка, а джинсы и носки сгинули где-то под креслом. Насколько вообще уместно торчать в дверях в белье и расстегнутой несвежей рубашке? Но это тоже — мысли на утро. — Тсс, свои, — шёпотом произносит он, подходя совсем близко и касаясь ступнями чужих ступней. — Вижу. Что ещё? Игнатьев не спал, спать не собирался и уже не будет. Он же почти стальной, что ему. — Аркадий Викторович, а где ваш кастет? — очень доверительным тоном произносит Игорь. — В куртке в кармане. Чего ты хочешь? — Чтобы вы меня не убили. Ну или хотя бы не сразу вырубили. Хочу что-нибудь сохранить для воспоминаний. Приблизиться как-то невзначай явно не получается, и он просто падает рядом на диван. Эффекта неожиданности больше нет, дальше только выслушивать, какой же ты охуевший сопляк. — На отца похож, — кажется, совсем не разозлившийся Игнатьев цепляет его пальцем за подбородок и разворачивает к себе. Долго немигающе смотрит, проводит подушечкой большого от переносицы до кончика носа. — Не то. — Что? — Вообще не это хочу услышать. — А чего ты ждал? Признания в любви? — Нет, — честно сознается Игорь. — Не в любви. И не про отца. Я вам всё ещё не простил, так что... — Лучше помолчать? — Вроде того. Можете сказать, что приготовите завтрак. — Приготовлю, только не думаю, что утром ты сможешь его съесть. Уверенные сильные пальцы удерживают его за загривок. Гладят, вызывая секундное ощущение полной потери ориентации в пространстве. — Это значит, можно? — уточняет Игорь. — Можно, но не нужно. Впрочем... Раздевайся, если хочешь, — предлагают ему. Раздеться оказывается сложнее, чем одеться. Вроде бы алкоголь должен постепенно выветриваться из головы, но руки всё равно дрожат. От волнения что ли? — Тихо. Не кипишуй, ну, — всё происходит как-то одновременно, его переворачивают на живот, тянут рубашку так, что трещат рукава, снова давят на загривок. — Как? — невнятно уточняет Игорь, уже ткнувшись носом в бархатистую диванную обивку. Чистить ещё её потом. — На колени, грудью на спинку дивана. — Ещё бы не на колени... А вы смыслите, да, Аркадий Викторович? — Смыслю, — мрачно подтверждают сзади, коснувшись дыханьем лопатки. — А ты? — В столе вон там, — вместо ответа указывает Игорь. — Зачем тебе смазка в кухонном столе? — Готовить не люблю, а место зря пропадает. Диалог выходит какими-то совсем идиотским, сбивающим с драматичного настроя жалости к себе. — На вопрос отвечай. — Что? Сказал же — не готовлю дома... — Дошутишься, Игорь. Мне с тобой возиться, как в первый раз? Стыдно становится не утром, а прямо вот в этот момент. И потереться горящей щекой о плюшевую обивку дивана тоже не помогает. — Не надо. У меня было. Но давно. Давно было, или давно не было, как вам больше понравится. — Значит, возиться, — против логики заключает Игнатьев. — Тихо. Тихо не получается. К страданиям соседей Игорь в этот день откровенно равнодушен. А Игнатьев всё равно уже всё видел. Видел его даже не таким. Гораздо хуже в тот день после покушения: совсем сломанным, беспомощно-озлобленным, ни хрена не сумевшим. Тогда происходящее казалось важным. Унизительное ощущение бессилия. А переспать на потёртом диване — ерунда. — Не больно, — объявляет Игорь, сосредоточенно жмурясь. Ему и правда не больно. Дискомфортно, непривычно, нервно, хочется отодвинуться от касания — но некуда. Он возбуждён, но не до конца, и пальцы внутри тоже не увеличивают этого возбуждения, только растягивая на входе и не толкаясь дальше. Или ему просто не удается толком почувствовать — в прошлые разы тоже не получалось ничего впечатляющего. И всё-таки ни одно из этих ощущений нельзя определить как боль. — Ты пьяный, не рассказывай мне, — прерывает его Игнатьев. Пьяный или нет, но Игорь чувствует, что обращаются с ним всё-таки осторожно. Собственно, почему бы и нет? — Не рассказывать вам, что я чувствую? Потому что вам виднее, да? — Щенок наглый, — шершавая ладонь проезжается по хребту, от поясницы до лопаток. И обратно вниз. Не выискивает чувствительных мест, а просто широко успокаивающе гладит. — Встань, не сползай. Игоря удерживают под живот и подтягивают вверх. Ему смутно не нравится такое обращение, но возражать нет сил. В любой другой день, но не сегодня. Сегодня на себя как-то тотально наплевать, пусть Игнатьев таскает, переворачивает и сминает, называет щенком и трахает. Ничего лучшего он, Игорь, в целом и не заслужил. — Скажешь, когда поймешь, что неприятно, — пальцы наконец исчезают. Неприятно уже было — от этих самых пальцев. Дальше, наверное, должно быть получше. Ну хотя бы в теории. — Не скажу, — мстительно обещает Игорь. У Игнатьева здоровенный член — эта мысль тоже приходит как-то сразу, перекатываясь свинцовым шариком в абсолютно пустой голове. Он и должен быть большой, учитывая, что Игорю на того Игнатьева приходится постоянно смотреть снизу вверх. Но, не глядя, по одним только ощущениям от прижавшегося сзади выходит слишком. «Завтра как-то надо будет встать на работу», — проносится в голове, делая настроение совсем кислым. Нельзя бросать Вику в отделе одну. Раньше было можно, а теперь — беременную — нельзя. — Ты мне пытаешься плохо сделать или себе... тоже плохо? — с вызывающей отвращение догадливостью уточняет Игнатьев. Несколько секунд ждёт ответа, не дожидается, и, шумно вздохнув, проводит головкой члена между ягодиц. Игорь дёргается. Только от неожиданности, ничего больше. Не то чтобы это в любом случае осталось незамеченным. Эту досадную ошибку нужно исправлять. Вряд ли его возня в попытках наугад не глядя податься на член выглядит слишком соблазнительно, но Игнатьев поощрительно укладывает ладонь на бедро. — Не ёрзай, потерпи. Игорь готов потерпеть. Игорь уже пообещал, что всё равно не признается, если ему станет больно. Но есть слова, а есть тупые рефлексы, звериные, непреодолимые. Отстраниться, вырваться, выкрутиться, хватит, не нужно. — Дальше, — требует он, дыша приоткрытым ртом. — Мазохист, — заключает Игнатьев. Его пальцы собирают в горсть волосы Игоря на макушке, тянут назад, заставляя запрокинуть голову и зажмуриться. — Дыши давай. Глубже дыши. — Пофиг. Трахай уже, — выдыхает Игорь, сам удивляясь, как пошло это прозвучало. И тут же, испортив весь пафос, с сомнением добавляет: — Только как-нибудь так, чтоб не укачивало. — Дурак, — устало заключает Игнатьев. Но просьбу принимает к сведению. Давит ладонью между лопаток, заставляя прогнуться и прижаться грудью к спинке дивана. Теперь — и не мотыляет туда-сюда, но и уйти от проникновения уже совсем никак. Для верности Игнатьев удерживает его за бедро второй рукой, вышибая очередной удивленный стон. Не удовольствия — только неожиданности. — Объяснишься, зачем тебе это было нужно? — чужая рука отпускает, гладит рёбра — невесомо, щекотно — и опускается ниже, обхватывая полувставший член. Приятно. Раздражающе, но приятно. Мозолистые сухие пальцы трогают уверенно и безжалостно, оттягивают тонкую кожу, растирают подушечкой, словно царапают прямо по нервам. Игорь отзывается на эти касания, пытаясь потереться — трахнуть себя об Игнатьева. Особых усилий от него не требуют, Игнатьев справляется и сам. Едва ли ему помогает эта неловкая ответная инициатива, и едва ли ему нужно что-то ещё, кроме методично-настойчивых движений. «А ты чего хотел? Поцелуев при свечах?» — внутренне иронизирует Игорь. Поцелуев хотелось бы. Просто из чистого любопытства — какими они будут? Напористыми и властными или вовсе нет? Но их не предвидится. Игнатьев позади него замирает ровно тогда, когда движения перестают быть болезненными и становятся всего лишь ощутимыми. Дёргает к себе за плечо, прижимая спиной к груди, резко и горячо выдыхает в шею. — Что? — максимально глупо и неуместно спрашивает Игорь. Как будто и без того непонятно — что. Его неожиданно гладят по загривку. Ещё несколько движений Игнатьев делает по инерции, пока обмякший член не выскальзывает из тела. — Тихо, не психуй, — вместо члена в Игоря тут же проникают пальцы. Неприятно. Они жёсткие и совершенно не дают того ощущения растянутости, к которому он привык. Но и пальцы пропадают, остаётся только чужое тело, мокро прижавшееся к лопаткам. — Проверили, да? — слабо злится Игорь, вдруг понимая, что произошло. Игнатьев — заботливый мудак — смотрел, будет ли кровь. — Два сеанса у психотерапевта мне ещё предложите оплатить. — Почему два? — Игнатьев, до ужаса спокойный, удобнее перехватывает его член, резко двигая рукой. — А на три вы как-то не расстарались... Говорить особо не о чем. Довольное хмыканье в самое ухо можно засчитать за «вызов принят». Сколько они вообще занимаются этим, Игорь не ответил бы даже под дулом пистолета. Время как будто размывается бензиновой лужей и остаются только смутные ощущения. Удовольствие — слабое, недостаточное. Усталость на грани полной измотанности. Дрожащие колени. Желание кончить и завернуться в одеяло, даже не отмывая с себя следы произошедшего. — Хватит... Не могу, — он жмурится, ощущая, что даже попросить уже не может — слишком устал. Цепляется за руку Игнатьева, удерживающую поперёк груди — не вырваться. И когда эта рука в очередной раз дёргает его вверх, не позволяя сползти и улечься, всё происходит. Оргазм выматывающий, долгий, мучительный, до стона, до слёз, от которых мокрые ресницы тяжело слипаются — вырубиться прямо сейчас, без снов, сразу в небытие. — Игорь, — моментально встряхивает его реальный мир. Держит за руку, оставляя синяки на предплечье. — Что такое? Ты словами мне можешь сказать? — Не могу, — честно признаётся Игорь. Ощущение, что можно не контролировать себя, но тебя всё равно подхватят и не позволят упасть — приятное. Что-то из самого раннего детства. Одеяло ложится сверху, прохладное, тяжёлое. Игнатьев проводит по щеке Игоря костяшкой пальца, стирая мокрый след. «Глупо, как глупо вышло», — успевает ещё подумать Игорь, зарываясь носом в одеяло, чтобы уйти от этих — всё ещё слишком интимных — прикосновений. А потом наступает темнота без сновидений.***
Что он всегда ценил в самом себе, так это способность обозначить проблему без предисловий. После ночи, проведённой на диване, на удивление, не болит ничего, кроме головы. Во всём теле ощущается обморочная лёгкость. «Вытраханность», — отмечает внутренний голос. — Проспал, — заключает Игорь вслух. — Если работу — то да. Если к завтраку — то в самый раз, — моментально откликается Игнатьев, стоящий где-то вне зоны видимости. Его мстительности можно было бы удивиться, если бы Игорь не начал первым. — Что это? — Завтрак, — на низеньком журнальном столике прямо перед лицом оказываются тарелка с оладьями и чашка чёрного кофе. Пахнет и то, и другое так настойчиво, что желудок напоминает — после вчерашнего коньяка мы не будем есть ничего. Никогда. Вообще больше никогда в жизни. — За что вы меня так, Анатолий Викторович? — Сам вчера попросил, — руки Игнатьева исчезают из кадра, но дёргают с плеч Игоря одеяло. — Тогда за дело, — соглашается Игорь. Окончательно сползти на пол одеялу он всё же не даёт, чтобы не оказаться обнажённым перед уже одетым Игнатьевым. — Зубы почищу и весь ваш, — ложь звучит неубедительно, но всегда есть шанс засунуть себя под холодный душ и найти в шкафчике в ванной таблетки. И сделать вид, что всё замечательно, даже если тебя полчаса тошнило за закрытой дверью. И делать вид, что всё замечательно, пока и правда не станет легче.