blugri

Мин Юнги в какой-то момент чувствует себя так безысходно, что берет телефон не ради ютуба, который он уже, наверное, пересмотрел весь, как и переслушал подкасты в музыкальном сервисе, а ради звонка. К мысли этой он пришел от бессилия и желания рисовать много и красиво с подобных ангелам людей. Под такое определение подходил только Хосок, который всем своим видом кричал об этом, сам не замечая крика или игнорируя его. Юнги сделал фото портрета, распечатал и повесил спустя пару дней у себя в комнате, но позже посчитал бредом и убрал подальше. Он мог бы ещё и порвать, но ему было так стыдно и будто бы больно за фото, что он не стал этого делать. потом он забрал его ночью из рабочей комнаты и, сидя под одеялом, тяжело вздохнул. А после коснулся ножницами. Хосоковы глаза такие красивые, что ему хочется, пусть и не целиком, но именно их изображение повесить на стену, чтобы солнце освещало, а слой лака переливался и добавлял блеска в глаза, которые так любит, так любит, как и их владельца, правда, больше, чем зависимость в депрессивном эпизоде, какие он ищет всегда. Он ищет зависимости не в людях, а в творчестве, как было впервые, а в других редких и коротких случаях просто проживал. Ему хочется позвонить. Рукой тянется к телефону. Юнги сидит десять минут и воссоздает в голове диалог при любом исходе разговора, будь то согласие, отказ, насмешки или унижение — которые, в принципе не могут быть, ведь Хосок хороший, но у Юнги не положительное мышление, оттого он верит свято, что Хосок скажет гадость или унизит. Найдя нужный контакт, он тяжело выдыхает и подносит телефон к уху. Слышны лишь гудки — наверное, Хосок занят, а Юнги — идиот. Он правда себя таким считает, ведь звонит не когда нужно, и это ужасно противно и за это нужно ненавидеть. Потом слышит тишину, звуки на фоне. Наверное, он все-таки работает. Боже, почему Юнги не продумал это, он сейчас волосы на себе оставшиеся и не выпавшие от нервов вырвет. Но спустя секунду наступает тишина, которая разрывается так же быстро чужим голосом: — Привет, хен, что-то случилось? или ты что-то хотел? От этого «хен» у Юнги кружится голова буквально: он ложится на кровать и дышит глубоко немного времени, пытаясь прийти в себя, ведь он так давно не слышал Хосока, он так давно не ощущал трепета во время звонков. — Д-да, есть кое-что. Привет, прости, если мешаю. — Всё хорошо, чего ты? Так какой повод звонка? Ты меня заинтриговал, поэтому я хочу сейчас услышать, а ближе к вечеру поговорить. Просто я занят для долгих разговоров, прости. — Не извиняйся. И у меня мелочь, ничего особенно, не думай. Позвони, как будешь свободен, я скажу, хорошо? — Ужас, хен, ты меня заинтриговал, я ж не усну. Вот тесто плохое получится — я к тебе приду с претензиями. И все скормлю! От второго «хен» ему ещё теплее. — Главное не пересоли, а то вопросы возникнут. И я не против, чтобы ты скормил все мне: я уверен, что провальной выпечки у тебя не бывает. — Но потом не говори, что невкусно и тому подобное. — Хорошо, — Юнги усмехается. — Жду звонка. Прости, что отвлек. — Не извиняйся. Пока. И сбрасывает звонок Он позвонил не в лучший момент, но голос Хосока так успокоил, что даже нет ненависти к себе за ошибку. Вечером они обязательно поговорят насчёт задумки Юнги, он верит, что ему хватит смелости на такой разговор повторно. В ожидании он опять растворяется в неуверенности и страхе, от которого пытается отвлечься походом до магазина и покупкой перекуса на вечер, который от нервов съест сразу же, наблюдая за скучным происходящим на экране ноутбука. Ему захотелось посмотреть легкий сериал или аниме, чтобы было чуть спокойнее, и выбор пал на второе. Хосок, как и ожидалось, позвонил слишком поздно, но Юнги смог даже не уснуть к этому времени: перевозбужденный от мысли возможного сбывания его самой заветной на данный момент мечты так колотит сердце, что прочие звуки глушатся, оставляя Юнги наедине в светлой комнате с перемешанным постельным бельем, и тревогой, которая будто вручает самостоятельно в чужие руки карандаш и лист бумаги, валяющиеся рядом с кроватью уже около недели, и художник выводит пару линий, намечая веки, а после и зрачок, пытаясь вспомнить чужие глаза и то, какими они были в середине их общего процесса рисования: счастливые, чистые, заинтересованные. Отлично помнится жизнь — маленькая искорка в небесном цвете, словно пятно луны в светлое время суток, которая вспыхивает ярче, стоит Хосока заинтересовать; которая так сложна для понимания и идентифицирования в других людях, но так просто читаемая в Хосоке, что Юнги слабеет, он валится в душе на пол, ведь его это зрелище завораживает и влюбляет. Он и правда влюбился, он со страхом принимает это, но надеется, что это не влюбленность художника в музу, чем он себя оправдывал, а большее, намного большее, ведь это дает ему ощутить то, что ранее было неясным. Даже если это будет жить только в голове и не выйдет за ее пределы, а потом и вовсе потухнет — оно будет, Юнги проживет это, оно останется на веки. Хосок во время звонка звучит тихо и уставше. Юнги трепетно, он предлагает себя как слушателя о наболевшем и, если есть, хорошем. Он сидит спиной к спинке кровати, поджав ноги к груди, одной рукой держит телефон около уха, второй обнимает себя за колени, будто прячась от давящего одиночества. Хосок по ту сторону своим появлением сделал хорошо, но демоны внутри кричат в ответ то, что Юнги будет один после звонка. Боже, ему так хочется просто попросить его прийти, чтобы они посидели рядом до утра. Юнги готов даже на кровать пустить, постаравшись не обращать внимание на установки в голове. Внезапно на землю его возвращает чужой голос. — Да, ничего особенного, не думай об этом. Работа, работа, работа. Голос тихий. Поникший. В нем ощущается вся усталость и измотанность. Юнги становится больно. — Рутина, да? — Юнги вздыхает и валится телом на кровать. — Да. Я стараюсь меньше о ней думать о ней именно как о рутине. Знаешь, будто игнорировать это именно как рутины помогает. — Я понимаю тебя, — Юнги немного улыбается. — А ты ее разве ничем не разбавляешь? — Нет. Сейчас времени вообще нет, а оставшиеся свободные вечера я провожу в одиночестве. От компании отдалился, так что мало проявляю социальную активность. — Давно у тебя это началось? — До нашей совместной работы. Я хотел войти в поток, но появился ты, и я пришел к выводу, что мне этого хватит. Так и было: мне хватило. А потом уже пропало желание входить в поток, и я отсиживаюсь в ожидании, что захочу. — Но мы же мало виделись! — негромко протестует Юнги.— Ты, я уверен и я знаю, имеешь огромную социальную батарею, чтобы тебе хватало трех слов от меня. Тем более, мы работали над портретом не каждый день. — Во-первых, ты не эмоциональный вампир, чтобы вытягивать из меня всю энергию. Во-вторых, мне хватало того времени, которое мы проводили. И еще: ты говорил не три слова, а намного больше. — Все равно мало. Нашел, на кого время тратить. — Не принижай себя. Мне с тобой приятно и желанно общаться. — А не хочешь продолжить? — внезапно выпаливает Юнги и от осознания закрывает лицо ладонью. Боже, как неловко, как резко, как не вовремя. — Что? О чем ты? Точнее, в каком плане? — удивленно спрашивает Хосок, который вовсе забыл из-за работы, что их разговор был запланирован не как просто приятно проведенным временем, а имел цели. — У меня дело есть. Точнее, просьба. Я готов заплатить даже. Но ты ничего не подумай, просто мелочи, ничего особенного и неприличного, — Юнги тараторит оправдания и осекается, когда, ему кажется, уже поздно. Он замолкает, затаивает дыхание и ожидает ответа. — Ты меня заинтриговал, — усмехается Хосок и потягивается в кровати. — Да там мелочь, ничего особенного, у тебя слишком завышенные ожидания. — Меня они устраивают, так что не планирую себе изменять. Да, как по мне, любая просьба от тебя это что-то особенное, ведь это прямо вот от тебя. — Ты ставишь меня в неловкое положение, — Юнги еле заметно сам себе улыбается. Хосок такой комфортный, что с ним пропадает напряжение и хочется вести вечный диалог, который будет иметь минимум смысловой нагрузки, чего Юнги обычно избегает, ведь считает это пустой тратой времени. — Так что там с просьбой? — Знаешь, у меня есть одна маленькая мечта, которую я хотел бы повесить у себя на стене в комнате. Я давно ею горю, вот только не находилась та искра, которая поджигала во мне желание это сделать. А тут, вот, ты появился, и я себе никогда не прощу то, что не попрошу тебя мне помочь, — Юнги замолкает, он волнуется, но волнуется не из-за того, что его отвергнут, а из-за повышенной тревожности. Он молчит с полминуты и понимает, что пора закончить тянуть, пусть его явно и понимают: — Мне нужен натурщик. Знаешь, твои глаза такие красивые, что я не могу не нарисовать их. Я, сколько себя помню, хотел нарисовать чьи-то настолько прекрасные глаза, чтобы повесить их у себя в комнате. И я нашел их. Я правда не видел никогда глаза красивее твоих, клянусь. Прошу, позволь мне их нарисовать, — голос стал еще мягче. Юнги и так разговаривает с Хосоком не как со всеми, но сейчас, когда он говорит о своей заветной хотелке, то голос наполняется еще большим теплом. Юнги загорается от наконец-то озвученного кому-то в этом мире желания, а доверие к Хосоку и влюбленность в него позволяют еще ярче раскрыться.— Я заплачу, обещаю. И буду подстраиваться под твой график, и я не хотел заставлять тебя насильно сидеть. Я готов сделать все, что ты попросишь, только дай согласие нарисовать твои небесно-голубые глаза, пожалуйста. И он слышит по ту сторону всхлип. Мир внутри рушится. — Х-хосок? — голос Юнги дрожит, он сглатывает. По телу пробегает дрожь и, кажется, стекает в запястье, отчего телефон чуть не падает на кровать. — Что-то случилось? Я что-то не то сказал? — к концу реплики голос затухает. Он сглатывает и сам еле сдерживается, чтобы не зарыдать. — Ты меня растрогал, — голос отдает хрипотой. Хосок и правда плачет. Его переполняет столько эмоций, что он не может с ними справиться так легко. — Просто ты сказал столько всего хорошего, что мне очень приятно. Никогда бы не поверил, что как минимум встречу тебя. А тут ты пишешь мне портрет. А еще мы хорошо общаемся. Я правда хочу в это верить. А тут еще и твоя просьба и твои слова, ее описывающие… это правда трогает, очень. Вот прям за самую душу, ведь я очень люблю тебя как художника и твое творчество ровно так же. Знаешь, это как если бы меня среди толпы заметил любимый исполнитель и назвал бы по имени. И еще бы вывел на сцену и обнял. Вот такое я сейчас ощущаю, хотя нет: я ощущаю большее. Голос его с хрипотцой, он делает перерывы на несколько секунд между словами, ведь эмоции накатывают так сильно, что хочется зарыдать без ограничений, прикрыв рот ладонью, чтобы никто не услышал. И в это число Юнги не входит, просто есть те, перед кем не стоит давать даже намек. В самом конце он замолкает, утыкаясь лицом в подушку и пуская слезу не от грусти, а от счастья. Ему подарили столько комплиментов, что Хосок не выдерживает и рушится под их весом. — Спасибо за слова, мне очень приятно. Ты даже не представляешь, насколько мне приятно это слышать. Ты мой внутренний мир наполняешь комфортом, он с нуля перестраивается во что-то лучшее, чем было. И я согласен на еще одну работу с тобой. И я не возьму деньги, не вздумай мне их давать даже. Только перед этим уже мне нужно будет кое о чем рассказать. — Из-за твоих слов зарыдаю сейчас я, — Юнги шмыгает носом. — Ты хоть и говорил, что я значим для тебя, но чтобы настолько… — Среди моих знакомых много таких. У тебя есть аудитория в интернете, это тоже показатель. — Мне сложно это воспринимать. Просто я весь период взросления сталкивался с обесцениванием меня. А потом появился наставник, и это чуть улучшило ситуацию, да и психолог тоже. Но все это не дало мне возможность все так легко принять. Типо, вау, а это прямо мое? Они подписаны на меня? Их так много? Это не сон? А когда чуть ли не в лицо говорят о любви ко мне и к моему творчеству, то я из мира выпадаю. Это так необычно, и мне так сложно принять тот факт, что я кому-то нужен. Это, к сожалению, распространяется не только на фанатов, но и на людей в принципе: приходя на сеанс, у меня всегда есть волнение, что меня выставят, ведь я уже достал за столько лет; когда я вижусь с близкими людьми, то то же самое ощущаю. Мне сложно поверить в то, что я и правда кому-то нужен. Я иногда и сам не знаю, нужен ли я сам себе. — Ты нужен мне. Я это говорю искренне. Я не умею лгать о чувствах, — голос Хосока повеселел. Он перестал плакать. — Если я скажу, что ты нужен мне тоже, то я не скажу слишком много? — Конечно нет. Почему такие мысли-то? — Я и сам не знаю. Я настолько к ним привык, что уже не задумываюсь. — Но нуждаться в ком-то — это вполне естественно. А если еще и взаимная нужда, то это еще лучше. От такого развивается дружба и большее. — Друзья, если честно, такая страшная штука. Я в них нуждался все детство, весь подростковый период, но их не было, а в самом начале мои раскинутые для объятий руки были отвергнуты, а потом я и не пытался. Сейчас одиночество держит меня за руку, и меня все устраивает, но иногда очень хочется человека рядом. Есть Чжиын, но каждую нашу встречу я боюсь, что она оборвет общение, сделает мне больно. Она не может такое совершить, но мозг и травмы это не волнует, поэтому я чаще всего один. Я очень стараюсь в нашем с тобой общении не искать звоночки о твоих плохих намерениях, но мозг меня не слушает и бунтует, ведь ты такой хороший. А я правда стараюсь не думать об этом, клянусь. Ты очень хороший, я это вижу и ощущаю и даже не знаю, чем такое заслужил. — Ты не обязан что-то заслуживать. Ты родился и вырос до этого разговора, и этого вполне хватит. Люди в принципе никому ничего не обязаны, а эти рамки расставляют те, кому это выгодно, — Хосок замолкает, и по звукам на фоне создается ощущение, будто он куда-то идет. — Доверять людям очень сложно, я и сам толком не умею, поэтому давать советы не осмелюсь. — Я даже своему врачу не доверяю. Поэтому у него и не получается нормально воздействовать на меня. Это плохо, ведь все в итоге становится бессмысленным. — Но тебе легче? — Да, он выполняет свою работу, и мне этого достаточно. — Не против, если я поем? — Нет, конечно, — немного удивленно соглашается Юнги. — Я не в праве запрещать. — Хорошо, спасибо, — он включает микроволновку. — Я не буду мешать? — Нет. Наш разговор наоборот успокаивает. Усталость на задний план уходит. — Хорошо. Я рад, что тебе спокойнее. Я же это должен испытывать? — А почему ты спрашиваешь? — Потому что я не знаю, что от меня хотят получить в ответ. — Я не хочу ничего особенного получить. Достаточно того, что ты просто что-то ощущаешь. Не задумывайся о таком, идет? — Постараюсь. — Я понимаю, что такое со всеми сразу не получится, но постарайся не зацикливаться на таком хотя бы сейчас? — Хорошо, — Юнги выдыхает и втягивает живот. У него ничего нет, к сожалению, а магазины закрыты. Он дает себе обещание, что сходит за продуктами рано утром. — Приятного аппетита. — Спасибо. Я так сегодня замотался, что толком поесть не смог. — Хорошо поешь сейчас. — Уже, — Хосок пережевывает пищу. — Что насчет тебя? — Я в норме, не волнуйся. — А тебя и правда настолько сильно зацепили мои глаза, что ты захотел нарисовать их? — Да. Когда твоя сестра написала, то я сразу приметил ее общую симпатичность. А вы с ней похожи, и когда ты пришел, то сначала шокировал,ведь я не ждал парня, но это мелочи. Твои глаза красивее, чем у нее. Я рад, что именно тебя рисовал. — Лестно такое слышать, — тихо смеется Хосок. — А я не льщю. Это я еще сдерживаюсь, иначе буду выглядеть помешанным. — Ты художник, и это все объясняет. Не волнуйся. Юнги слышит шум воды. Хосок закончил трапезу. — Постараюсь,— посмотрев на часы, он задумывается. — Ты сейчас направишься спать, верно? — Если ты клонишь к завершению разговора, то я могу пойти. — Да нет же, просто волнуюсь, что влияю на оттягивание момента. Ты, в отличии от меня, очень устал, — Юнги тянет подушку под голову, чтобы поудобнее устроиться. — Хочу-то хочу, но желания так быстро завершать день нет. И нет желания закрывать глаза, зная, что завтра будет то же самое. Я не хочу наступления следующего дня. — Понимаю тебя. Я хотел бы сказать что-то, вот только не умею. Но, может быть, слова о том, что ты не один такой и тебя понимают, помогут? Ты можешь выговориться, я послушаю с удовольствием. — Я такое большое количество времени говорил об этом с кем-то и просто рассуждал у себя в голове, что силы закончились, так что спасибо, но я откажусь. — Хорошо. — Можно поговорить о чем-то другом. Как я понимаю, я не один не хочу спать. — Да, я согласен. Однако у меня нет идей. — Я не думаю, что мы оба в ресурсе для глубоких разговор. А насчет откровений не знаю. — Было бы о чем, — Юнги тянется к тумбочке и отпивает воду, глуша голод. — Я слишком скучный. «Скучный, но сжег несколько акварельных тел, когда ходил к озеру, и развеял пепел по воде. Скучный, но влюбился не только в глаза. Скучный, но влюбился не как художник». — Но могу сказать, что я очень плохой и со мной водиться вредно. Только плохих привычек наберешься. — В детстве я был тем ребенком, с кем другие мамы запрещали общаться. А для моих родителей я был ангелком, вот они и разводили руки, недоумевая. Хотя, я и сейчас считаюсь чистым и правильным. — А это не так? — Я доброжелательный, следую правилам морали и прочее, но у них это распространяется и на внутренний мир: по их мнению, я в душе не имею никаких проблем и улыбаюсь там так же, как и снаружи. Они не учитывают, что моя улыбка уже как привычка. Не хмурым же мне встречать покупателей. — Тут ты прав. Но это вредит, не стоит забывать. — Знаю, но сложно отучиться. — Я не перебарщиваю? А то вдруг лезу, куда не стоит. Да, тем более, я сам с большими проблемами в голове, чем ты. — Нет, я не против послушать тебя. Знаешь, у тебя голос еще такой успокаивающий. — Хах, этого я еще не слышал в свою сторону. Можешь уснуть под него, сон будет спокойнее. Я хочу надеяться на это. — Я не хочу, чтобы наша беседа прерывалась. Тем более, в этот раз ты активнее принимаешь в ней участие. Юнги хочет сказать, что он скучал? Очень. Больше всего на свете, ведь Хосок для него сейчас и является тем «большим» . Он закусывает губу, отводя взгляд в окно, где за персиковыми шторами виднеется луна. Он опять промолчит? Опять будет сожалеть? Опять возненавидит с большей силой? Опять будет голодать из-за ненависти к себе и нехватки сил выйти? — Я скучал. — Скучал? — голос Хосока звучит удивленно. — Да, — немного погодя, он набирается смелости добавить: — очень сильно, если честно. — Думаю, что мне это и говорить не нужно? И так ощущается, что я чрезмерно рад созвону. Юнги ощущает, как Хосок улыбается. Он в этом уверен больше, чем в понимании внутренней неразберихи. Хосок и без улыбки на лице улыбается и светится: он весь соткан из свечения солнца, которое сейчас находится в тени и позволяет своей помощью освещать другому светилу землю. В маленькой паузе, смотря все туда же — в окно — Юнги смеет сравнить себя с луной, а Хосока с солнцем, ведь он своей энергетикой дает силы художнику. И он дает силы и желание жить, а большего Юнги и не нужно. Это его вершина, которая оказалась так близко, что дыхание становится сбитым, а самому хочется упасть на пол от бессилия и счастья. — Я ощущаю, что ты рад. И я тоже рад, ведь нам обоим комфортно. — Да, — Хосок ложится на кровать. — Кстати , я давно хотел узнать кое-что: а тебе сны цветные снятся? Яркие? Живые? Просто я знаком с одной маленькой писательницей, и она рассказывала, что ей чуть ли не сериалы снятся. По ее словам, это очень утомляет. — Раньше у меня было очень много снов. Потом состояние ухудшилось, поэтому редко снились короткие и черно-белые. Много цветных и сюжетных снов — это, вроде бы, не самый лучший знак. Но что бы это ни значило у психологов, я скучаю по тому времени. Жизнь казалась легче, а на фоне ссор родителей во сне все было таким положительным и невинным, что я становился зависимым. Я был зависим лет в шестнадцать, но мне не снилось — я сам придумывал. А потом времени стало не хватать, да и засыпаю я под видео сейчас, что и не дает мозгу прогрузить хотя бы локации. — Ты пробовал перестать это делать? Или, как минимум, попытаться встать на путь исправления и уменьшить количество видео? — Пытался, но это чрезмерно трудно. Я не могу спать один и не иметь на фоне ничего. Эта тишина, да и одиночество давит. — Одиночество, — Хосок усмехается. Однако грустно. — Я понимаю тебя. — Вроде бы мы с тобой достаточно разные и противоположные, но проблемы чрезмерно схожи. — Я придерживаюсь мнения, что мир калечит всех одинаково, но каждый сам делает выбор, как на это реагировать и на какую дорожку свернуть: подальше, чтобы больше не раниться, или поближе, чтобы залечить раны, к обществу. Мы выбрали разные пути и у каждого из нас есть подводные камни. — Но общим остается одиночество, — дополняет Юнги. — Только я боюсь остаться один, а ты боишься привязаться. — Угу, — Хосок не находит, что сказать. Юнги слышит, как тот шуршит одеялом. — Спать? — Да. Но я только планирую, так что не останавливаю разговор. Может быть, я и правда усну. Но хотелось бы, чтобы это сделал ты. У тебя же проблемы со сном намного больше моих. — Сегодня я не хочу засыпать первым, — Юнги отрывается телом от постели и кладет подушку на место. Устроившись поудобнее, он включает громкую связь и кладет телефон, который не убирал ни на секунду, будто боясь упустить за секунду так много, что будет жалеть, рядом с собой. — Как хочешь, я не протестую. — Только у меня есть просьба. — Слушаю. — Можно мы опять оставим все в памяти телефонов? Мне это очень нужно, Хосок. Хосок не помнит, называл ли Юнги его по имени, но его это сейчас и не волнует: он будто впервые в жизни услышал свое имя чьим-то голосом, отчего сердце забилось быстрее. Голос Юнги тихий, он теплый — Хосок уверен, что он теплый, как и сам Юнги, которого хочется иметь в наличии на своей кровати и просто обнять, прижаться и ощутить — успокаивающий и в это же время он взрывающий и оставляющий Хосока пустым и зависимым. Он хочет услышать свое имя голосом Юнги еще и еще, и не только во время звонка, но и в реальности, сидя напротив, поджав под себя ноги и обнимая подушку. Возможно, художник уже называл его по имени, но после долгой тишины из-за окончания совместной работы это ощущается иначе. А потом накрывает горечь из-за просьбы. Он понимает ее, понимает причины возникновения, но он так не хочет оставлять все сказанное, как и сделанные мелочи в светлой рабочей комнате, ему хочется иметь право вспоминать об этом во время их скорой встречи, для которой Хосок найдет время и отодвинет все что угодно, лишь скорее увидеть светловолосого художника. Хосоку очень хочется смотреть на художника через призму ощущаемого, а не искусственно созданного бесцветного полотна, которое никаких чувств, кроме как восхищения Юнги как творцом, не включает. — Да, конечно. Я понимаю, что тебе это важно и что благодаря этому будет легче общаться. У меня возникало похожее чувство, когда я ночью выговаривался людям, а утром ощущал стыд за то, что переборщил и многое им знать не нужно было. — Спасибо. Я правда нуждаюсь в этом и искренне благодарен, что ты меня понимаешь. — Да не за что, это мелочи. — Ими никто не умеет пользоваться, поэтому не мелочи. — Тут ты прав, — Хосок с полминуты молчит, укладываясь поудобнее. — Главное, что мы пользуемся. — А ты спать настраиваешься, да? Можно начать беседу на менее тяжелые темы. — Да, я на все готов. Под твой голос с любыми темами можно уснуть. Хосок наглеет, он говорит слишком многое, что может быть расценено как нездоровая тяга, помешанность и еще более худшее, но все это не уйдет дальше звонка, значит, он имеет право не давать объяснений. — Ты льстишь, — слышно, как Юнги усмехается. Губы Хосока растягиваются в улыбке. — Ага, да. Не придумывай себе ничего, я не умею лгать. — Хорошо, — Юнги кладет телефон ближе к себе. — А можешь поговорить о том, почему ты захотел нарисовать мои глаза? Знаешь, под комплименты прекрасно засыпать. Могу потом отплатить той же монетой. — Конечно. Может быть, у меня получится долго поговорить и ты успеешь уснуть. Я хочу, чтобы меня хватило до того момента. — Ты сегодня очень разговорчивый, аж на душе хорошо. — У меня тоже внутри, если честно. Не только из-за меня, но и из-за тебя. Спасибо, без инициативы я бы не наговорил столько всего. — Обращайся. Ближе к ночи я открыт и свободен для общения. — Учту, — Юнги переворачивается на спину и раскидывает руки. Ему так спокойно, что он может уснуть сейчас сам. Сглотнув, он тянется за телефоном и подносит ближе к губам, чтобы его голос не терялся в воздухе. Совсем тихо выдохнув, он начинает неторопливо и с расставленными паузами: — Весь осознанный период меня как художника я хотел нарисовать что-то очень красивое и глубокое в плане оттенков и прочего. Мне кажется, что у каждого творческого человека есть подобная мечта. Кто-то хочет оставить огромный фирменный мазок на картине истории, а я лишь хочу оставить мазок на себе, чтобы иметь помимо белого нейтрального элемент индивидуальности. — Красиво сказано. Ты всегда очень складно говоришь. — Спасибо, — Юнги опускает веки, улыбнувшись. — Я, к слову, стараюсь говорить складно. Такое приятнее слушать. — Ты отлично справляешься, я ценю это. Но не концентрируйся на этом, хорошо? Могу звучать грубо, но хочу донести лишь то, что хочу общего комфорта и непринужденности. — Иногда у меня все само так выстраивается красиво, поэтому не волнуйся, этот процесс автоматизирован, — Юнги глотает воду. — Так вот: у меня тоже была и есть мечта, и я надеюсь, что вскоре ее исполню. Она незначительная и личная, ведь я просто хочу нарисовать твои глаза и повесить у себя в комнате, но, если честно, хотел бы показать всему миру. Не имею возможности, к сожалению, а еще — твоего разрешения. — Да я не протестую. — Тише, ты спать планировал, не мешай моему диалогу, вдохновленному Львом Толстым из-за количества слов, — получив в ответ тишину и усмешку, он принимает это как согласие и повиновение. — Твои глаза идеально подходят тому, чего бы мне хотелось. Прям точное попадание. Мне жаль, что на портрете для сестры я не смог закончить их, ведь они не выглядели счастливыми. Кстати, как там она? Ей понравилось? — Да, очень сильно. Ты проделал огромную работу. И эти глаза не омрачили все остальное! Не волнуйся! — Хорошо. И мне хочется верить в то, что та ситуация не подпортила ничего и забыта. — Да, так и есть. — И мне было так обидно и грустно из-за себя и то, что я не довел до совершенства совершенство. Но я исправлю это, обещаю. — Да я в этом не нуждаюсь. Я не держу на тебя обиды. — Чшш, Хосок, — голос совсем тихий. — Вот, нарисую я тебя. И повешу в комнате. И буду жить счастливо. И гештальт закрою, вот, — он усмехается. — Хорошо, помогу закрыть тебе его. — Да, Хосок, спи. Ты сам сказал, что хочешь спать. А я из-за тебя не могу настроиться и нормально разговаривать. — Всё хорошо, Юнги, не волнуйся. У Юнги его с чужих уст тоже отдаётся в сердце, но не так ярко, как было у Хосока. Он выдыхает и тепло улыбается. Доверие и расслабленность в общении постепенно достигли приличных размеров, поэтому Юнги может позволить себе сказать больше обычного. Тем более, все грустное останется тут и никуда не уйдет. — Я все равно хочу, чтобы ты уснул. — Я и так скоро усну. Я через силу разговариваю. — Не могу понять причины твоего поведения. — Потому что мне интересно с тобой общаться и я давно не получал этого, поэтому хочется ещё больше? — с ноткой вопроса спрашивает Хосок, наводя им на ответ. — И ты тоже наверняка хочешь спать, но сидишь по ту сторону экрана и пытаешься меня усыпить. — Потому что я хочу, — Юнги жмёт плечами, добавляя: — и все, что ты перечислил, тоже. — Приятно это слышать. — Неприятно будет, если я начну злиться на тебя. Всё, замолкай, я попытаюсь что-то ещё сказать и ты заснешь. — Хорошо. — Только дай мне минуты три, я схожу за водой, иначе умру от сухости во рту, — он чуть было не сказал, что от голода, но вовремя осознал это и незаметно исправился. Поднявшись с кровати, он идёт на кухню, где в темноте находит переключатель, отвечающий за свет над зоной для готовки и плитой, и вынимает с полки стакан. Не особо пить хочется, но остро необходимо отойти от накатившего ощущения чрезмерной тяги к Хосоку и желания высказать все разом. Хосок очень сильно на него действует, отчего хочется рыдать от счастья и признаться во всех грехах разума Юнги, который без мысли о Хосоке уснуть не может. — Это гиперфиксация, Юнги, гиперфиксация, — он чуть ли не по буквам произносит психологический термин, после выпивая стакан холодной воды залпом. Тело сковывает страх и стыдоба за свои чувства, он тяжело дышит и хватается за волосы. Почему, почему, почему, почему так происходит всякий раз, стоит ему выйти из временной зоны комфорта? Почему? Ему вовсе не хочется ощущать это каждый раз, стоит остаться одному хотя бы на минуту. Выпив ещё стакан, он запрокидывает голову и успокаивается от привычки вечно себя накручивать, ведь даже Намджун сказал, что это не похоже на одержимость и вполне может назваться влюблённостью, которая для художника — новая и поэтому не ясная и сложно объяснимая. Эти слова психолога и держат его на плаву, ему больше не на что опираться, ведь даже к себе нет доверия, которое сейчас бы очень сильно помогло. Однако Хосок же говорит то же, что и чувствует сам Юнги, он хочет того же, что и художник. Так почему Юнги должен считать себя проблематичным, если он не один такой? Еще стакан, и Юнги покидает кухню. Он забирается на кровать, подносит телефон к ушу и начинает тихо, где-то в душе надеясь, что Хосок уснул раньше, чем осознал долгое отсутствие собеседника и в тоже время надеясь, что не так скоро останется один. Сбывается первое, он произносит тихое: — Ты не спишь? И слышит лишь тишину, среди которой Хосок, наверняка, спит очень сладко и спокойно. Юнги сам себе улыбается, обнимая за ноги Хосоку так спокойно, а Юнги одиноко и тяжело. Но у художника получится уснуть вскоре, когда в попытке угомонить нагнетающий разум он начнет прокручивать в голове их беседу и представлять вместе с этим Хосока и всю его яркую мимику, которую запомнил наизусть.