blugri

      Юнги берет ключи из кармана куртки Хосока и спускается во внутренний двор. От похолодания остались налет в виде инея, затвердевший снег в сугробах и пар изо рта Юнги. Парень завел машину и включил подогрев, дожидаясь Хо. Сегодня, на удивление, он одевался дольше обычного, да и выглядел нервным. Юнги осек себя: сам он собирался с мыслями неделю после предложения Чжи посетить могилу ее дедушки и его наставника, чтобы прибраться, а Хосок не был на кладбище со смерти отца. У него уж точно есть причины на долгие сборы и растерянность. К тому же, отец Хосока умер несколько месяцев назад, и боль об утрате недостаточно утихла Посматривая на ключи от квартиры, Юнги задумывается о том, как отсоединить от кольца запасной. Не без причины, конечно: к Хосоку он может войти в любой момент и, если уж тот закрыл, взять связку ключей Сокджина. Хочется дать возможность иметь доступ и ощущать себя как дома. Юнги кажется, что все постепенно направляется в самое нужное русло: в ванной комнате всегда стоят две зубные щетки, на кухне все больше утвари, принадлежащей Хосоку, непустующий холодильник, вещи на стуле в спальне висят на спинке и касаются сложенных в стопочку вещей Юнги, большое одеяло на одной половине кровати и тонкое на другой, потому что Хосок не привык к более низким температурам, а Юнги периодически включает батареи в квартире и реже открывает окна, чтобы тому было комфортней; спать в одиночестве непривычно, не ощущать родного человека тревожно, даже если сидишь в рабочей комнате за закрытой дверью или пьешь в темноте ночи чай и утоляешь голод раменом. Будто не хватает детали. Зацикленность на порядке утекла из Юнги и растворилась в мелких беспорядках — признаках жизни, — и кажется, так было всегда. Всегда они были влюблены, всегда жили вместе, всегда говорили по душам, поддерживали друг друга и разделяли одиночество.       Фигура Хосока проходит перед машиной и Юнги убирает ключи в карман.       — Как ты себя чувствуешь? — положив ладонь на плечо севшего, мягко поглаживает. Спрашивает это, кажется, в десятый раз за день и надеется, что ответ будет более длинными, чем «в порядке».       — Вроде нормально, да, — расслабившись, отклоняется на сидение. Полуоткрытые глаза изучают сугробы за окном. Взгляд Юнги и ладонь, все еще лежащая на плече, дает понять, что нужно сказать больше. Он бы ответил с большей конкретикой, но в голове каша из всплывших из воспоминаний эмоций и нынешних волнений. — Но…напряжение не спадет, я думаю.       — Тревога? Страх опять испытать те эмоции, от которых долго приходил в себя? — Юнги садится чуть ближе и трется виском о подголовник.       — Да. Боюсь, что накроет и окажется, что нихуя легче не стало, что терапия у Намджуна не помогает, и я все еще слаб. И что вернусь в разбитое состояние.       — Но я же рядом, да? В прошлый раз помог и в этот раз тоже. Я буду рядом и ничего не случится. Снег и так нападал, а оставить могилу заросшей до лета не очень хорошо, — приведя не лучшую мотивацию для поездки, щелкает языком и задумывается. Молчит, собирается с мыслями и дает воспоминаниям с похорон наставника взять верх, всплыть на поверхность. Воспоминания, на удивление, не тригерят и лишь напоминают о пережитом, и Юнги начинает неспеша и негромко делиться ими: — знаешь, на мои плечи легли похороны наставника. Он умер в больнице от старости, в завещании все передалось мне. А еще было написано, что он против присутствия на похоронах родственников. И вот, мне даже не исполнилось двадцать, а на плечи уже легли чужие похороны. Благо он все подготовил, и я отвечал только за церемонию с церковью. Они так жалко на меня смотрели, когда работники церкви опустили гроб и засыпали его. Я правда был жалким: худым, промокшим под дождем, шмыгающим и замерзшим, смотрел пустыми глазами на происходящее. Они предложили побыть у них, обсохнуть, обещали покормить и прочитать молитву на благополучие, но я отказался. В квартиру дополз только ночью, проспал пару суток и потом начал ощущать, что я потерял самого дорогого человека. Меня накрыло, Намджун через Чжиын узнал, что я в пиздеце и меня нужно вытаскивать. Вытащили, и спустя несколько месяцев я решил сходить на могилу. Чжи хотела узнать место захоронения ее дедушки, очень осторожно намекала, но я не мог привести ее в заросшую территорию. Тогда я пришел, сел на колени и долго смотрел на фото на кресте. И не заплакал. Вообще. Лишь сказал, что у меня все боле менее стабильно, что я выбрался. А потом я убрался, скромно попрощался и пошел домой, не заплакав и после. Чжиын, когда я ее привел, громко рыдала и просила прощения за все, что сделала не так, а когда слова закончились, когда был слышен лишь приглушенный плач — я подошел и сел рядом, приобняв. С того момента могила под ее ответственностью. Каждый раз, когда я там появляюсь, я понимаю, что он никогда не хотел бы видеть меня разбитым. И твоему отцу было куда менее болезненно видеть, что тебе сейчас хорошо, что у тебя новый этап в жизни, что все идет в гору. Он хотел для тебя самого лучшего, оно случилось — если уж наглеть, то это самое хорошее – «я», — все это время глаза изучали салон машины и наконец-то вернулись к Хосоку, что смотрел на Юнги уже более живо, словно воодушевившись словами, а на последних словах даже хихикнул.       — Ты прав, — кивнув, вздыхает. — Он слишком меня любил и точно не хотел бы, чтобы я был вновь разбитым. Не знаю, полностью ли я смирился и не накроет ли. Я вообще в себе не уверен.       — Если накроет, то я рядом и помогу, солнце. Все будет хорошо.       — Спасибо, месяц. Люблю тебя.       — И я люблю.       Всю дорогу их не покидало напряжение: подобное сугробам за окном, оно давило на плечи и, как острые снежинки в лицо от сильного порыва ветра, скребло на душе; У Юнги царапало из-за волнения за Хосока и того, как встреча отразится, а Хосоку просто страшно, что истина из «принял» сменится на «никогда не смогу жить с этим и сломаюсь». Юнги время от времени поддерживающе накрывал чужую ладонь, поглаживал большим пальцем согревшуюся после холода улицы кожу, мягко и скромно улыбался на взгляд потерянный и любящий.       Хосок дорогу не особо помнит: в день похорон он ехал на заднем сидении в машине с водителем и смотрел на все будто бы сквозь текстуры, не осознавал происходящее. Он помнит только гроб, на который бросил после матери кучку земли. И отошел, наблюдая за лопатами, что сгребают почву и зарывают вместе с гробом осознание случившегося и здравомыслие Хосока. После — дорога домой и сон, продолжительность которого он не может оценить. Пара суток маскинга с разбитой матерью, которая слабости сына не замечала, или же игнорировала, нарциссически лелея только себя. Она так быстро уехала к Чжиын, что Хосок ни плеча, ни поддержки не ощутил и только сильнее посыпался психологически, сгнивая в квартире.       Он хотел позвонить Юнги четыре раза. Каждый раз, когда нужно было сходить в туалет, что-то положить в рот, иначе он не сможет функционировать, а надежда на восстановление в самой глубине души под чернотой угаснет, Хосок вспоминал о Юнги, об их редких встречах, прогулках и разговорах по душам. Сердце разрывалось от нужды сказать самому дорогому человеку всю свою боль и извиниться за то, что не пришел в назначенное время и подвел. Ему хотелось прижаться к груди, обнять и ощутить тепло чужого тела, что стало роднее всех. Каждый раз подводил севший телефон, бессилие и мысли о ненадобности такого поступка, ощущение собственной никчемности. Каждый раз, открывая список контактов и доходя до Юнги, он завывал на кровати и сжимался в маленький комок. Ему очень хотелось увидеть Юнги, хотелось открыться, но собственный вид по личным меркам был жалок и слаб. Это и останавливало, пока все не дошло до того, что Юнги пришел сам. От художника на пороге стало стыдно за пропущенные сообщения, за внешний вид и состояние, но не пустить не мог, как и долго лгать. Слезы подкатили к глазам сразу на пороге и держались совсем недолго.       Воспоминания и испытываемая боль давит на голову и вгоняет в тревожность. Очередное прикосновение Юнги, который будто ощущает на душевном уровне те моменты, когда именно Хосок на грани и хочет остановить машину, свернуть в обратную сторону, прожив все стадии принятия смерти. Рвано выдохнув, он глядит на навигатор: остался последний поворот. Вздохнув, прокручивает руль и выходит с трассы на неасфальтированную дорогу с низкими сугробами по обе стороны колеи. Виден забор — черный и высокий, за которым белым цветом сливаются со снегом надгробные камни. Те стали более отчетливыми, когда два одиноких посетителя остановились на входе. Перехватывает дыхание, Хосок вновь ощущает ладонь Юнги на своей и, закрыв глаза на минуту, кивком дает понять, что он в норме. Юнги выходит первым и забирает с сидения небольшой венок, привезенный для отца. Хосок, поправив пальто, выходит и, оглянувшись, берет протянутый предмет в руки.       — Может, подышать свежим воздухом? А потом пойдем? — положив руку на чужое плечо, слегка приподнимает голову, чтобы лицо Хосока в его любимой высокой обуви было видно: и кладет ладонь другой руки на щеку.       — Нет, месяц, чем дальше я отложу, тем меньше вероятность, что сделаю это.       — Тогда мы сделаем «это» сейчас и после со спокойной душой поедем домой, хорошо? поужинаем, выдохнем, потому что ты прошел через это, ты прошел все стадии принятия. Но принять — не значит промолчать и сдержать эмоции. Ты можешь поплакать, поговорить. Это помогло мне. После слез правда отпускает, и в следующие разы я приходил с мыслью, что в прошлый раз испытал умиротворение, и я вновь пришел не чтобы разбиться, а шепнуть, что все еще цел, что у меня все хорошо. Твой отец хотел бы, чтобы и ты к нему приходил с таким, потому что ты самый лучший и, несмотря на всё, остался собой.       — Я собрал себя, потому что ты был рядом, — слабо улыбнувшись, целует в щеку и обнимает совсем ненадолго, а после берет венок с земли, что незаметно был выпущен из рук, и идет с Юнги ко входу.       Охранник, скорее всего, отсутствует. Место их приветствует тишиной и протоптанными тропинками, которые разветвляются на множество других и топчут птичьи следы. Юнги, осматриваясь, быстро находит крест с фотографией наставника и, повернувшись к Хосоку, тихо произносит:       — Я отойду на минуту, а после пойдем к могиле отца, хорошо?       Хосок кивает и получает в ответ мягкий взгляд благодарности. Юнги выглядит слишком расслабленным и спокойным, но тревога возвращается в голос, а на лицо меняется от волнения за Хосока, которому тут до жути дискомфортно. Поначалу: постепенно кресты воображение не приукрашивает до острых, кровавых и способных убить, а земля под тонким слоем снега на могиле — не черная субстанция, что затянет и не выпустит наружу, отдав на растерзание трупам; ветер не норовит уронить на могилу, а легонько поглаживает плечи и успокаивает перед важным действием, шум веток деревьев,одиноко стоящих за территорией кладбища, перестает ассоциироваться со скрипом мертвецов.       Обернувшись к стоящему поодаль на коленях Юнги, Хосок слегка улыбается. От чужого спокойствия собственные сердцебиение и тревога уменьшаются, место кажется не страшным, а умиротворенным и успокаивающим.       Краем глаза парень примечает каменное надгробие отца. В душе поселяется трепет и волнение. Он потирает глаза — устали от яркого снега и солнца не в закате — и осматривается вновь. Отношение к месту не поменялось, к сожалению, окончательно, и от мысли, что сейчас он сядет, как Юнги, и обратится к отцу, пугает.       Мин встает с колен и оборачивается. Хосок изучает пейзаж и его самого, потом, поджав губы, подходит. Внутри становится легче и теплее от сказанных: «У меня впервые всё так хорошо. И я надеюсь, и даже уверен, что это не закончится». И он с новыми силами и верой, что Хосок справится, подходит ближе. Венок Хосок крепко держит в руках и, повернувшись к Юнги, слабо улыбается.       — А теперь твоя очередь, солнце, — положив ладони на плечи, мягко их поглаживает. – Все пройдет хорошо, я верю в тебя.       — Спасибо, — улыбнувшись напоследок, Хосок, вновь найдя взглядом могилу, следует к ней, сжимая в руке подарок отцу.       Хосок надевает перчатку и смахивает с камня выпавший снег. Растительность у его подножия практически отсутствует по причине свежести могилы: здесь лишь маленькие ростки полевой травы, которые он вырывает и откладывает в сторону. Руки немного дрожат, однако упасть на снег и начать истошно рыдать он не хочет – в душе наоборот течет странное умиротворение. Оглянувшись, находит венок из алых роз, белых и розовых гвоздик — символ вечной скорби, почтения и памяти — и ставит, оперев о камень. Примяв небольшую кучку вырванной травы, он выпрямляется и смотрит на фото. В ответ на него глядят черно-белые улыбающиеся глаза, они обдают теплом и воспоминаниями об общем счастливом и неподдельном прошлом. Хосок улыбается в ответ и, сглотнув вязкую слюну, после которой выступают слезы, он садится перед могилой. Подол пальто и колени сквозь ткань спортивок промокают, он снимает перчатку и прячет ее в карман, дыханием выравнивает сердцебиение, стараясь прийти в спокойствие. Мысли, скомканные в снежный ком всю дорогу и все время нахождения тут, выстраиваются в единую цепочку и подталкивают на монолог, который Хосок начинает тихо и неуверенно, прикрыв глаза.       — Я соскучился. Да, я очень скучаю, пап. После похорон я чувствовал себя ужасно, но, к счастью, мне лучше. Мне правда лучше, пап, мама оставила меня одного, но сейчас я не одинок. Мне очень хорошо, пап, после сжигания твоих вещей я словно очистился. Брелок от ключей, который ты подарил, я ношу с собой до сих пор. Не знаю, одобрил бы ты того, кого я полюбил и с кем мы небольшими шажками идем к построению отношений, но мне кажется, что ты бы порадовался, ведь я счастлив. Я лучше себя никогда не ощущал. После каждого нового события мне хочется прийти к тебе и рассказать в подробностях, попросить совета. Но сначала я молчал о влюбленности, а потом тебя не стало. Меня давно тут не было, прости. И прости, что проводил тебя неживым. Я тогда правда умер и, если не подхватыватившая за локоть мама, то я бы остался на могиле. А если бы не Юнги, то я и не появился бы перед тобой, — выдохнув, сглатывает, попутно убрав скатившиеся одинокие слезы. — Когда я собирал вещи, чтобы их сжечь, то сказал очень много важного, а сейчас…сейчас я не ощущаю в этом нужду. Ты уже слышал, ты знаешь, что ты был лучшим отцом и родителем, что я продолжу твое дело. Оно пойдет в гору. Все, что сейчас важно — я в порядке, я люблю, меня любят, и все будет только лучше. Я вернусь, когда сойдет снег. Я давно не был уверен в таком, но, похоже, наступил момент, когда я не боюсь верить в такое. Можешь мной гордиться, пап. Люблю тебя.       Юнги, молча наблюдая со стороны, держит слабое волнение в узде, ведь Хосок не на грани срыва, он даже не плачет: негромкий голос трудно разобрать, голова опущена и изредка поднимается, смотрит на отца — у него очень красивый и жизнерадостный отец, Юнги очень хотел бы познакомиться с ним при жизни. Когда уединившийся замолкает, ветер затихает, дает возможность прислушаться. И Юнги слушает тихие редкие рваные вздохи, а потом спустя пару минут подходит. Как бы он не хотел пускать все на самотек и не волноваться, он этому еще не научился до конца.       Похрустывая снегом как можно тише, Юнги приближается и, опустившись на колени под боком, приобнимает. Лица из-за челки он не видит, но замечает слезы, падающие на ткань штанов.Огладив плечо, Юнги тянет Хосока на себя и дает облокотиться, как когда-то с Чжи. Только она разрыдалась и прижалась, а Хосок, прошептал «спасибо» и, улыбнувшись, опустил голову на плечо и выдохнул, поджав губы. Ощущается все как с подругой — спокойствие, правильность действий и сложная опустошенность из-за незнания, что сказать. Только с Хосоком пустота заполняется теплом тела и биением в ритме любви сердец, и является уместным. Он молчал, смотря на землю, в конце вновь на фото отца и, повернув голову к Юнги, поцеловал в висок.       — Ты уже все? — удивленно спрашивает, подняв голову на вставшего.       — Да, — кивает и протягивает руку Чон, помогая подняться. — Поехали домой.       Приняв руку, Юнги встает, но ладонь не отпускает — тепло растекается по замерзшему телу. Они, оглянувшись в последний раз, идут к выходу. Ветер вновь поднялся и спутал волосы и начал морозит уши. Они крепче сжимают ладони друг друга и ускоряют шаг. Ветки дискомфортно трещат, прощаясь с гостями.       Машина остыла. Сев в нее, Хосок с облегчением выдыхает и заводит мотор. К сожалению, от обогревателя исходит холод, и Юнги натягивает рукава куртки на пальцы. Хосоку прятать окоченевшие конечности негде — пальто не пластично — и Юнги заключает одну его ладонь в своих двоих.       — Как ты себя ощущаешь? — мягко начинает Мин и наклоняется, заглядывая в темные глаза. Хосок, глянув на руки, отвечает:       — Вроде бы легче, а вроде и тяжелее, — после неопределенности он молчит, поглядывая на коробку передач. — Точнее, тяжелее, потому что нагрузился. Но, — вздохнув, поднимает взгляд к чужим зрачкам. Юнги внимательно слушает и смотрит, расслабленно оперевшись о спинку сидения. — это было нужно. Пересплю с этим, и утром будет ощущение легкости и что можно пометить важный пунктик в голове.       — У тебя очень правильные мысли об этом, — улыбнувшись, Юнги поглаживает пальцами чужие костяшки. А после целует. Хосок, кратко посмеявшись, целует чужие в ответ и отворачивается к рулю.       Машина достаточно прогрелась для поездки. Сдав назад, Хосок последний раз за сегодня цепляется взглядом за яркий венок на могиле и жмет на газ, вскоре выезжая на асфальтированную дорогу. Юнги с утихшей тревогой, возникшей из-за страха за Хосока, отворачивается к окну и следит взглядом за сугробами, что после пересечения городской черты сменяются на здания, прохожих и машины. Что у всех машин, что у них самих день был насыщенным — до поездки Хосок работал, а Юнги смотрел шоу в гостиной и иногда чиркал в скетчбуке — и хочется занять место под боком родного человека и посмотреть что-то, а после и уснуть. И это хочется осуществить в квартире Юнги. Наверное, эгоистично планировать быт только в его квартире, но им обоим не слишком комфортно на втором этаже пекарни по разным причинам. Они еще не обсуждали это серьезно, как и не говорили о переезде. Юнги ведет губой и кратко незаметно смотрит на Хосока. Стоит ли поднимать такой разговор вообще? Они не влюблены так долго, как ожидается обществом для мыслей о переезде.       Юнги осекает себя, не позволяя тревожному снежному кому собрать со склона еще больше снега. У них изначально началось иначе, чем у большинства, и простой диалог не испортит ничего, а принесет изменения в мысли насчет переезда и, возможно, ускорит процесс.       Когда они подъезжают к многоэтажке Мина и паркуются под окнами квартиры художника, то сразу не выходят: Хосок ждет Юнги, а второй выходить не торопится и пытается совладать с мыслями и сказать их вслух. Повернувшись телом полностью, он берет чужие ладони в свои и, сжав, начинает:        — Хочешь остаться у меня?       — Мне кажется, из-за того, что мы практически каждый день засыпаем и просыпаемся вместе, нужды в таком вопросе нет. А что? Просто ты так внезапно сказал.       — Ну, вдруг ты хочешь побыть один или еще какая-то причина?       — Причин нет. Я скорее ищу причины остаться у тебя на подольше. Но, если я слишком наглею, ты скажи. Не я привык быть один.       — А я отвык от одиночества, когда в квартире пусто. В рабочей комнате я и так достаточно часто запираюсь, мне этого хватает. Вообще, если честно, — кусая губу, Юнги отводит взгляд и глубоко вдыхает и выдыхает, переводя дух, — я хотел бы видеть тебя в моей квартире не как очень частого гостя, а как ее полноправного жителя. У меня и так полно твоих вещей, ты влился не только в мою жизнь, но и в быт квартиры, так что мешает сделать еще один шаг? Чтобы перевезти все нужное ко мне, выделить этому уголок и жить долго и счастливо. Ты бы этого хотел? — и в надежде смотрит на партнера, весь внутри всё сжалось. Кажется, если Хосок скажет подождать, то у Юнги рухнет весь мир, а первые шаги в предложении таких грандиозных и значимых шагов окажутся неудачными и неуместными.       — Конечно хочу и, признаюсь, давно, — кивает, улыбнувшись. — Но я знаю твою натуру, поэтому не предлагаю такого грандиозного и жду, когда ты будешь готов.       — А я уже готов, Хосок. Я никогда не думал, что захочу быть рядом с кем-то постоянно, не думал, что захочу начать делить с кем-то быт и прожить жизнь не в одиночестве. Точнее, я хотел, но не надеялся из-за своих душевных особенностей. И думал об этом очень редко, потому что всегда задумаюсь, разочаруюсь в жизни и в депрессивный эпизод впаду.       — А я не знал, какого партнера и что от него я хотел бы, поэтому тоже мало задумывался. О таком, как ты, я не думал. У меня не было знакомых, похожих на тебя, поэтому воображение не давало развитию таких сюжетов. Когда мы начали общаться, то, конечно, я фантазировал. Не очень много, потому что сомневался в реалистичности, но сомневался зря. Ты предлагал пожить у тебя для смены обстановки после смерти отца, и я тогда был готов остаться у тебя навсегда. Квартира у тебя пустая и простая и поначалу было непривычно, я ощущал себя лишним. А сейчас…       — А сейчас ты — ее часть, — расплывается в улыбке Юнги и, вспомнив, ищет по карману связку ключей. Протянув один с цепочкой от брелка и кольцом, на котором висят еще пара ключей, продолжает с искоркой в глазах и детской радостью в голосе говорить: — Я пытался отцепить его сегодня днем, да и много раз вообще, чтобы отдать тебе. Я могу приходить к тебе в любой момент из-за открытых дверей, а у тебя такой возможности нет. И я хочу дать ее. Чтобы моя квартира стала нашей, чтобы ты имел к ней доступ и ключ от нее, как от моего сердца, чтобы мы не думали о том, как еще долго будем просыпаться в одной кровати и когда наступит конец. — И, положив на ладонь Хосока обещанную вещь, принимает объятия и слова, сказанные тихим счастливым голосом.       — Спасибо, я обещаю, что наш мирок станет еще более уютным.       — Эта квартира всегда была уютной из-за моего одиночества, но наполовину. А с тобой все изменилось. Спасибо за появление в моей жизни.       — Спасибо, что впустил меня.