Где умирают бабочки

Азирафель находил прекрасным то, как хмурятся брови и поджимаются губы на молодом лице, как тонкие пальцы, перепачканные тёмно-синими чернилами, до заломов сжимают бумагу и как быстро равнодушие снова поселяется в янтарного цвета глазах. Это был его личный вид наркотика, дозировку которого он подбирал с особой осторожностью, ведь каждый раз пробирало до самого костного мозга. Мужчина заходил в незнакомый лес, и чем дальше он в него погружался, тем отчётливее слышал шёпот деревьев, которые убаюкивали его бдительность. Каждый раз приходилось щипать себя, чтобы отогнать опасные видения, что посылали ему демоны, живущие где-то в потёмках его же души, но с каждым щипком они становились всё сильнее и сильнее и росли, кормясь ночными страхами. Энтони Кроули всегда садился за последнюю парту возле окна. Его совсем не привлекала математика, как предмет, и об этом говорил его отсутствующий взгляд, устремлённый на небо за стеклом. Об этом говорила его тетрадь, в которой он по сорок минут выводил круги до дырки в листе. Это можно было понять по его отказам выходить к доске и едким ухмылкам, которые он посылал Азирафелю, как воздушный поцелуй, когда тот, чтобы поддерживать авторитет, посылал его к директору. В конце концов, об этом говорили отметки, которые Энтони получал за тесты. И мальчик знал, что всё это не кончится ничем хорошим, но он, идя на поводу собственной дерзости, держался своего, провоцируя. За окном увядал ноябрь, белым инеем разбрасывая слёзы по холодной земле. Бледные солнечные лучи утреннего солнца пробирались через слегка запотевшее стекло в школьный кабинет и запутывались в кудрях юноши, который, уткнувшись лбом в сложенные на парте руки, пытался отрешиться от происходящего. Листок с проверочным тестом, с красующейся на нём «F», был безжалостно смят и небрежно отброшен в сторону. Азирафель, несмотря на репутацию строгого преподавателя, не относился к молодым людям свысока. Он всегда выражал уважение к своим ученикам, даже к таким, кто совсем не отличался манерами и был далёк от науки, как до луны и обратно. Но за всё нужно платить: Азирафель с колокольни своих лет знал об этом не понаслышке. Поэтому он вздыхает, успокаивая старое, бьющееся быстрее, чем обычно, сердце, и произносит: ― Мистер Кроули, подойдите ко мне после урока. Где-то прогремел гром, и звёзды лопнули, как надувные шары. Голова парня тяжело поднимается, и мужчина уже готов снова встретить эту наглую ухмылку, которая уничтожала его каждый раз, когда он её видел, но забрызганное солнцем лицо выражает нечто похожее на... Радость? Азирафель щурится. Он уверен, его подводит плохое зрение и здравый смысл, которого слишком мало в его жизни последнее время. И он бы рад поразмыслить над этим ещё минут пять, но десятки пытливых глаз уставлены на него, и ему не остаётся ничего, кроме как начать объяснять новую тему. Когда звенит звонок и класс пустеет, Азирафель отряхивает от мела сухие руки и, вздохнув, усаживается за преподавательский стол. Его ждало самое настоящее испытание, которое всё ещё сидело на своём месте, небрежно откинувшись на спинку неудобного школьного стула, чуть склонив голову вбок, и смотрело ― внимательно, с таким глубоким интересом, что он ощущался липкой приторной карамелью. Пару секунд мужчина борется с желанием встать и повернуть ключ в замке, ведь ему навязчиво кажется, что один факт сосуществования с этим дьявольским мальчишкой в одном закрытом пространстве уже является чем-то греховным. Тем временем Энтони достаёт что-то из рюкзака и, виляя тазом, неспешно бредёт к учительскому столу, красуясь. О, он ещё как знает о своей красоте, выставляет себя напоказ, как фарфоровая кукла на витрине магазина. Азирафель сбился со счёта, сколько раз он представлял, как впивается в эти хрупкие бёдра руками, оставляя на них синяки. Мальчик молча кричал о том, чтобы его пометили, присвоили себе. Его джинсы слишком узкие, а талия чересчур тонкая. Незаконно быть таким восхитительным, если только ты не упал прямиком с небес. Это пугает и притягивает одновременно. Мужчина сглатывает, отгоняя опасные фантазии, словно назойливых мух. Парень что-то кладёт перед мужчиной, отходит назад и усаживается на первую парту, подминая под себя ногу. Азирафель мог бы сказать, что сидеть перед учителем вот так ― некультурно, но он слишком рад этой трепещущей возмутительности, чтобы противостоять ей. Поэтому он просто опускает взгляд, чтобы увидеть лежащий перед собой сникерс. Он берёт шоколадку в руки, надеясь использовать её в качестве якоря, который помог бы пришвартовать внимание к настоящей реальности, и Энтони следит за каждым микродвижением, словно находится в дикой саванне и наблюдает за местным хищником. ― Хотите подкупить меня, мистер Кроули? ― Так значит вот какого вы обо мне мнения, мистер Фелл? ― он по-детски изображает обиду. ― На самом деле, я решил, что вам не помешало бы съесть чего-нибудь сладкого, а то сегодня вы прям кислый-прекислый. Я, конечно, понимаю, никто нормальный с улыбкой на лице рассказывать об этих ваших... синусах не будет, но не настолько же убийственно уныло? Азирафель утопает в тягучем янтаре чужих глаз, теряясь в блеске играющего в жмурки озорства. Он пытается поймать в них своё отражение, чтобы в конце концов разбиться о скалы разочарования в бескрайнем море бессознательных надежд, но блеск слишком ярок, чтобы через него можно было что-либо разглядеть. ― Если бы вы больше концентрировали своё внимание на этих моих синусах, то, возможно, я был бы не таким, как вы выразились, ― кислым. Вы осознаёте, почему я задержал вас? ― Ума не приложу, ― мальчик врал и делал это ужасно. Об его острые скулы можно порезаться, и меньше всего сейчас мужчине хотелось бы его отчитывать. Он выглядит уставшим, и его хочется накормить. Но не ругать. Ни в коем случае не ругать. ― В таком случае я обязан вас просветить. В этом полугодии вы совсем не работали на моих занятиях, ваши оценки за тесты хуже среднего, а за три последних я вообще был вынужден поставить «неудовлетворительно». И несмотря на безупречную посещаемость, ― Азирафель посмотрел в журнал, надев очки, ― у вас большие проблемы, мистер Кроули. ― Когда вы так говорите, мне становится не по себе. Вы заражаете меня своей угрюмостью. И не только меня. Вон, аж цветы вянут. Вы вообще их поливаете? Бедные растения. Азирафель всегда отличался сдержанностью и упрямством, когда перед ним стояла какая-то цель, но здесь он глупо растерялся, и, видимо, это отразилось на его лице, так как противник буквально через секунду понял, что выиграл эту партию. Энтони соскользнул со стола и подошёл к окну, нежно проводя пальцами по хрупким листочкам растения. Его буйный нрав, сравнимый с ураганом, смягчился перед хлорофилльным существом, и это не могло не умилять. Мужчина познакомился с парнем, когда тот, подчиняясь воле судьбы, перевёлся в школу, в которой он преподавал уже долгие годы. Первая их встреча ознаменовалась испорченной рубашкой для одного и пролитым кофе для другого. Кофейный автомат стал случайным свидетелем спора о том, кто виноват. Азирафель настаивал на том, что нельзя так быстро перемещаться с напитком в руке, не смотря по сторонам, а Энтони отстаивал свою непричастность, говоря, что мужчина вторгся в его личное пространство и получил по заслугам. И, когда Азирафель заметил в классе среди безымянных лиц то самое, он не стал мстить или отыгрываться, как сделали бы на его месте многие, имеющие хотя бы крупицу власти в своих руках, ведь его разум на тот момент уже был в плену омрачённых грехом розовых чар. Как и любое другое стихийное бедствие, Энтони Кроули ― этот несносный мальчишка ― вторгся в жизнь одинокого преподавателя математики для старшей школы неожиданно, перепутав все ценности и убеждения, превратив их в клубящийся дымом хаос. ― Мистер Кроули, вы уходите от темы нашего с вами диалога, ― мужчина попытался взять себя в руки. ― К сожалению, я должен буду известить директора о вашей ситуации, которая заключается в том, что я не могу поставить вам итоговую оценку по перечисленным мной ранее причинам. Думаю, придётся вызвать одного из ваших родителей или опекуна, чтобы обсудить вашу учебную мотивацию. ― Нет! ― рявкнул юноша. Его спина резко выпрямилась, и сам он стал похож на злого щенка, готового вцепиться зубами в неприятеля в любой момент. И его рот уже было раскрылся в попытке сказать что-то, Азирафель был уверен, оскорбительное, но по какой-то причине Энтони через силу остановил себя, закусив губу. Черты молодого лица смягчились, и гнев сменился чем-то таким, что трудно было истолковать. ― Без мамы. Я не хочу, чтобы она знала об этом. У неё и своих проблем хватает. Пожалуйста. Это была самая настоящая просьба. Произнесённая с таким трудом, что Азирафель не мог не испытать гордость за своего ученика, которому так сложно было просить о чём-либо, когда он нуждался в чужой помощи. Но ещё большие трудности он имел с извинениями. Однажды, оставив на столе своего учителя математики стаканчик кофе с нарисованной на нём оливковой ветвью, он искренне надеялся, что мистер Фелл простит ему испорченную рубашку. И тот не мог быть строгим, когда мальчик был таким. ― В таком случае я могу предложить другой вариант решения проблемы. ― Мне закрыть дверь? ― Что? ― Что? Так ли себя чувствовал первый человек, когда его искушал Дьявол? Азирафелю оставалось лишь поправить галстук и покрепче вцепиться в то, что обычно называют моральными принципами. ― Я дам вам возможность переписать последние три проверочных теста, никто об этом не узнает, и таким образом вы избежите лишних проблем. У вас будет время подготовиться, и, если вы возьмёте себя в руки, я думаю, всё закончится хорошо. Первый будете писать после выходных ― в понедельник после уроков, если вы, конечно, не имеете других планов. На лице Энтони выросла победоносная улыбка. Он подошёл ближе, упёршись бёдрами в учительский стол и, чуть наклонившись, с нотками игривости произнёс: ― Я рад, что вы дали мне шанс, мистер Фелл. И когда он ушёл, Азирафель ещё долго неподвижно сидел, слушая, как тикают часы, отсчитывавшие дни, часы, минуты до его морального падения.

***

Его губы искусаны ― на них заметны крапинки крови, и полны трещинок, причиной которым являлась безжалостность холодного порывистого ветра, заставляющего искать укрытие в вязаном шарфе каждый раз при выходе на улицу. Его белая рубашка слегка помята, и это придаёт ему привлекательную небрежность вместе с растрепанными кудрями, бросающими вызов зиме своим ярким солнечным происхождением. Он вдумчиво читает условие очередной задачки, и складка появляется на его лбу, когда он хмурится, теребя в руках колпачок от ручки. И как бы он не ворочал нос от математики, сейчас юноша выжимает из себя все соки, чтобы получить такую необходимую для него похвалу, ведь все знают, что мальчики его возраста просто необычайно нуждаются в том, чтобы их гладили по макушке, шепча приятные слова на ушко. Энтони не такой ― или притворяется не таким, скрывая чувственное сердце под саркастическими усмешками и ребяческими нападками. Может, он всё ещё верит в чудо на Рождество, и когда его никто не видит, оставляет Санте под кроватью молоко с печеньем. Азирафелю он напоминает Питера Пэна ― мальчика, такого же дерзкого и строптивого, отчаянно не желавшего принимать правила взрослого мира, не терпящего отказов и изнывающего по человеческим ласкам и настоящей любви, которой он, на самом деле, боялся. Ведь что, как не любовь заставляет человека взрослеть? Азирафель был уверен, что в один ветреный октябрьский день видел, как с него сыплется пыльца фей, когда юноша бежал, чтобы успеть на автобус. Звенящую тишину, которая царит в кабинете наполовину опустевшей школы, раскрашивает лишь чириканье ручки по бумаге. Азирафель мог бы заняться проверкой груды домашней работы учеников, проверить почту или почитать книгу, которую он всегда брал с собой, но вместо этого он полностью поглощён рассматриванием Энтони, забавно загибающего пальцы при счёте в уме. Тот совсем не замечает чужого внимания, хотя это всегда могла быть лишь часть его игры. Мужчина вспоминает, как однажды получил пустую тетрадь (где, между прочим, должна была быть домашняя работа), с оставленной внутри запиской, содержание которой гласило: «Я никак не могу понять, чем вы руководствуетесь в выборе галстука перед тем, как пойти на работу. У вас имеется какая-то система? Я уверен, что да, и мистер Фелл, никто не меняет галстук каждый день. Это идиотизм». И страшна не плохая оценка, поставленная в журнал за остсутствие домашней работы, а то, что Азирафель улыбнулся. ― Я всё. Азирафель вздрогнул, пытаясь нащупать реальность. ― Довольно быстро. Вы уверены, что уже хотите сдать? ― Я уверен в себе на все сто. ― В таком случае ― несите. Пока мужчина проверял ответы, Энтони пододвинул стул к его столу и уселся напротив, положив голову на скрещенные руки. Его взгляд из-под полуопущенных ресниц искрил невинностью, опасно сочетающейся с распутством губ, по которым изредка проезжался кончик языка. О, эти губы, как раскрытый бутон красного мака, завлекающий своей опиумной красотой. ― Энтони, я думал мы будем играть по-честному. Ты списал? Азирафель нахмурился, смотря на безошибочную работу в своих руках. ― Даже не знаю, обижаться на то, что вы действительно плохо обо мне думаете, или же радоваться тому, что вы наконец назвали меня по имени, ― он усмехнулся. ― Я не списывал. Выходных хватило, чтобы нагнать материал. Но знаете что. Идите к чёрту с вашей математикой. Я не тупой. Просто все эти цифры не для моего творческого восприятия. ― Я правильно понимаю, вы злонамеренно не учились всё это время на моем предмете только потому, что вам он не нравится? Вы бы могли стать отличником. ― Ебать я хотел эти оценки. Я не собираюсь поступать в университет после школы. Мальчик мог быть грубым, потому что его язык слишком горяч, и как же это обворожительно. ― Как же вы планируете строить свою жизнь в таком случае? ― Не знаю. Может, стану стриптизёром или буду продавать библии. Кто знает? Мне всего восемнадцать ― впереди ещё куча времени, чтобы определиться. Азирафель был хорошо знаком с этой иллюзией молодых о будущем длиною в бесконечность. Он вздохнул. ― Это, конечно, славно. Но есть ли у вас любимое занятие? Что-то такое, к чему лежит душа? Юноша задумался. Сейчас он совсем не был похож на ураган, скорее на рассветное небо после ночного ливня. Нежное и меланхоличное. ― Я люблю... выступать на сцене. В детстве ходил в театральный. Но это так ― больше хобби, чем что-то ещё. ― Это же прекрасно! Вы бы могли стать актёром. Азирафель ходил бы на каждый его спектакль и осыпал цветами. ― Это смешно. ― Совсем нет. ― Вы совсем неубедительны, мистер Фелл, знаете? Азирафель, зная про упрямство мальчика, которое можно было сломать только временем, лишь мягко улыбнулся. Затем он сходил к автомату за кофе, и они, разделив пополам сникерс, проговорили ещё какое-то время, между делом, сплетничая про учеников и (только тсс!) преподавателей. Энтони был глубокомысленным молодым человеком, и с ним интересно было вести диалог, который не ощущался натянутой струной, и шёл так плавно и хорошо, что время переставало существовать. Иногда они вели такие беседы, всегда ― по инициативе юноши, но это был первый раз, когда они были наедине, и в такой ситуации любые слова покрывались флёром интимности. И когда мужчина ложился спать в этот день, мягкая подушка утянула его в сон ещё до того, как тяжёлые мысли упали ему на голову. Несмотря на то, что греющий его душу огонь имел адское происхождение, он ощущался мягким небесным одеялом, под которым снились только самые лучшие сны. В следующий раз переписывание теста было незамедлительно отложено, когда Энтони вбежал в класс в дурацкой шапке с помпоном (которую он просто забыл снять, чтобы не выглядеть глупо) и с ярко красным румянцем на щеках и приказал Азирафелю «не быть скучным стариком», буквально за рукав потащив его на улицу. Первый снег в первый день зимы был с ликованием отмечен несколькими снежными ангелами и раскатистым смехом учителя математики, который с нежностью во взгляде наблюдал за тем, как юноша пытается поймать снежинки милым розовым язычком. Им тогда очень повезло, что занятия в школе уже закончились, и никто не стал случайным свидетелем этого взаимодействия. И когда они уже сидели в классе и крошки имбирного печенья падали на проверочный тест, Энтони, напихав побольше мучного изделия себе в рот, сказал: ― Я видел, что вы что-то читали, когда класс писал эту работу. ― Да, иногда я пренебрегаю своими обязанностями надзирателя в пользу интересного чтива. ― И всё-таки... Математика? Серьёзно? ― Энтони сморщился в отвращении. ― Царица наук. ― Но почему? ― Честно? ― Азирафель грустно улыбнулся. ― Понятия не имею. Она всегда легко мне давалась, и я просто решил, что раз оно так, то посвящу ей свою жизнь. Такое глупое решение глупого ребёнка. ― А чем бы вы действительно хотели заниматься? Мужчина глубоко задумался о том, о чём никогда раньше серьёзно не думал. ― Наверное... Я бы продавал книги? ― он посмеялся над несуразностью этой мысли. ― По-моему, замечательная идея, мистер Фелл. Юноша улыбнулся так широко, что старое сердце чуть не лопнуло от переизбытка чувств. Память Азирафеля прошибло воспоминание о том, как он впервые увидел эту улыбку одним сырым октябрьским вечером, когда столкнулся со своим учеником в супермаркете у стенда с алкоголем. Мужчина иногда позволял себе выпить какого-нибудь лёгкого белого вина перед сном: в этом не было ничего предосудительного. Энтони выглядел совершенно бесподобно с подведенными глазами и блеском на губах. Его мысли были нетрезвы и метались по черепу словно летучая мышь в клетке. От него исходило пьяной смелостью. Он жаждал приключения, он был самим приключением в тот вечер, и, заметив знакомое лицо, возбуждённо начал распинаться на разные темы: от секвенирования генома до цветов на обоях в своей комнате. Забывал, что говорил секунду назад, и лучезарно по-сумасшедшему улыбался. Возможно, в его крови бушевала не только определенная доза спирта, но и нечто похлеще. Но ведь разве можно судить молодость? Азирафель в тот раз произнёс всего пару междометий для того, чтобы дать хоть какую-то обратную связь, но вряд ли даже они добрались до планеты, на которой пребывал обдолбанный Энтони Кроули. Они попрощались так же внезапно, как и встретились, и от этого столкновения в руках мужчины выросла бутылка водки, в которой он надеялся утопить своё одиночество. Проверив тест парня и поставив ему высший балл, Азирафель похвалил его. Так просто ― как ребёнка угостить мороженым, но сколько счастья в чертах чужого лица от столь обыкновенного действия. Раздражённый, озорной, грубый Энтони ― всё это и рядом не стояло со смущённым Энтони, залившимся, как спелое яблоко, румянцем. Он сидел за преподавательским столом напротив, так близко, что можно было пересчитать количество его ресниц. ― Я тут думал ээ... О чём мы с вами говорили в прошлый раз, и я, ну, решил воспользоваться вашей идеей. В общем я записался на прослушивание в спектакль, который ставит школа, и... Типа вот. ― О, Энтони, это же чудесно! ― Не спешите радоваться. Может, я и не пройду. ― Но вы решились. Это главное. Тем более, я уверен, что у вас всё получится. Что же это будет за спектакль? ― Гамлет. Азирафель не мог не улыбнуться. ― Вы как никто другой подходите на главную роль, мой дорогой. ― Моя мрачность и меланхоличность ещё не делают из меня Гамлета. Энтони свёл брови к переносице, нахмурившись. ― Поверьте мне, вы пройдёте. Мужчина положил свою руку на чужую в бессознательном порыве. Юноша проследил за этим движением, смягчившись в лице. Его кожа была холодна, и Азирафель сжал ладонь сильнее. Мальчик совсем не заботился о себе, поглощённый красками мира. Тонкая футболка, обтягивающая его худое тело, совсем не грела, поэтому мужчина снял с себя твидовый пиджак, обойдя стол, и накинул на фарфоровые плечи. Он хотел наклониться и зарыться носом в рыжие кудри, вдохнуть их запах, прижать к груди чужое тело и никогда-никогда не отпускать. Но у него не было на это ни малейшего права, поэтому он просто заскрипел зубами, как ржавая телега. В следующий раз они договорились встретиться через несколько дней, но уже не в классе. Энтони как бы невзначай высказал предложение перенести написание теста в более приятные условия, например, в кафе, располагающееся недалеко от школы, где подавали самые вкусные вишнёвые пироги во всей округе. Азирафель, расплавленный удовольствием от двухчасовой беседы с юношей, быстро согласился, оправдывая это тем, что горячее какао и вкусный десерт действительно будут больше располагать молодой ум к решению сложных математических задач. Он не чувствовал, что загоняет себя в мышеловку, обманутый благими намерениями ― теми самыми, которыми вымощена дорога в ад. Мужчина ушёл домой без пиджака, Чарльза Диккенса (ей богу, Азирафель понятия не имел, когда мальчик успел выкрасть книгу из ящика его стола) и сердца.

***

― Меня взяли! Взяли, мать твою! Отныне я принц Датский! Энтони вбежал в кафе с яркой улыбкой, сияющей мириадами звёзд, и криками ликования, что вызвало трепещущее чувство радости у пришедшего раньше времени Азирафеля и удивление у других посетителей заведения. Юноша завалился на диван напротив, зачёсывая назад растрепавшиеся кудри. ― Я очень рад за вас, Энтони. Простите, ― принц Датский. ― Бросьте, мистер Фелл. Я, конечно, люблю все эти ваши старческие манеры, но, может, уже всё-таки на «ты»? ― Это не мои старческие манеры. Это этика и... ― Скажи, что тебя действительно волнует этика, и я заткнусь и начну писать этот вшивый тест, но больше ты ничего от меня не услышишь. Прошла вечность перед тем, как Азирафель нежно сказал: ― Хорошо. Ты прав. Он должен был остановиться, должен был посмотреть под ноги, чтобы увидеть, что линия, которую нельзя было пересекать, уже позади, но он этого не сделал, покорённый стихией и осуждённый на неизбежный конец. Потребовалась стальная выдержка, чтобы не кончить в штаны от вида Энтони, облизывающего пальцы рук, по которым стекала вишнёвая начинка пирога. И мужчине было плевать, что всё капало на проверочный тест, ведь его разум в этот момент был во власти греховной похоти. Откровенные фантазии обнажались под светом дня, и хотелось убежать в тень, чтобы скрыть их. Мальчик знал. Знал всё. Залезал под кожу взглядом и перебирал все секреты и страхи Азирафеля, словно закладки страниц в давно прочитанной книге. В его нежных руках была огромная власть, и она делала из него волка в овечьей шкуре. ― Хочешь? ― М? ― Пирог? Ты просто так смотришь. Мужчина истерично посмеялся внутри себя. И русалки красивы, пока не утащат тебя в морскую пучину. ― А, нет-нет, спасибо. Мне доставляет удовольствие смотреть, как ты ешь. Ты ведь такой худой. Почему-то мне кажется, что это твой первый приём пищи за сегодня. ― Ты чертовски прав. Азирафель не удивился, когда снова поставил высший балл за тест. Этот ум пленял так же крепко, как и тело. За окном воцарилась вечерняя синева, а из тёмно-фиолетовых туч посыпались пушистые снежинки, покрывая голые ветви деревьев, как покрывает невесту свадебная фата. Мужчина подвёз Энтони до дома. В этот день почти вся их беседа была посвящена Шекспиру, и от всего этого разило какой-то неминуемой трагедией, где в конце влюблённые умирают. Конечно же, Азирафель дал обещание, что обязательно придёт на спектакль, который состоится через полтора месяца, но правда в том, что он никогда бы не посмел пропустить его. Любоваться мальчиком на сцене из зрительного зала несколько часов ― чистое благословение.

***

Они стояли под фонарём у дома Энтони. Снег сыпал всё сильнее и сильнее, знаменуя воцарение седого декабря; холодный воздух ударял по щекам и щекотал лёгкие. Было что-то до ужаса интимное в окружающей их тьме. Янтарь глаз мальчика превратился в раскаленное золото, и это было ничто иное, как предвестник грядущей грозы. Такой сильной, какие только бывают в цветущем мае. Юноша находился так близко, что Азирафель мог почувствовать запах корицы, слетающий с его полуоткрытых алых губ, к которым то и дело опускался взгляд мужчины. Это длилось одно мгновенье. Несколько секунд, которые можно с чистой совестью списать на усталость или помешательство — что угодно. Но никто не простит ему тех секунд, когда губы мальчика столкнулись с его губами ― в отчаянии и глубочайшей нужде. Энтони его поцеловал. Буквально набросился на него, обхватывая дрожащими ледяными пальцами ворот пальто. Его мальчик всегда был смелым, что он так в нём любил. Вихрь чувств, что разгорался в неопытной душе, мог толкать его на поступки, после которых запросто могло остаться послевкусие сожаления. Азирафель не хотел стать таким послевкусием. Не хотел остаться напрасной горечью на этих медово-сладких губах. Не хотел разрушать мальчика. Он не хотел, но его губы ответили на поцелуй, и звёзды на небесах рухнули вниз, словно падшие ангелы. Это было лучше, чем любая фантазия, обитающая в темных уголках сознания, — чистое восприятие, порождающее страх и животное желание. Руки сами упали на чужую талию, а когда рот юноши раскрылся, как бутон цветка на рассвете, и юркий язычок скользнул по губам мужчины, стены рухнули. Застенчивая неопытность окупалась большим рвением и энтузиазмом. Сколько людей касались этого рта в столь интимном жесте? Был ли этот раз выделяющимся среди прочих? Азирафель хотел верить, что был. Когда дыхание кончилось и пришлось оторваться друг от друга, Азирафель долго не смел раскрыть глаза, пытаясь склеить осколки своей души. ― Я хотел сделать это с первой нашей встречи, ― раздался хрипловатый голос. ― И я знаю, что и ты хотел это сделать. Слова не лезли через горло, и холод начал чувствоваться, как летняя жара в пустыне. ― Энтони... Ты ребёнок, ― голос дрожал. Всё было, как в тумане, и мысли сплетались в тугие морские узлы. ― Ребёнок!? Ха. А вот нихера подобного. Ты не был в моём доме, чтобы так смело утверждать это. Уже давно нет. Не смей говорить, что дело в моём возрасте. ― Ты прав, дорогой мальчик, ты очень прав. Дело не в твоём возрасте, а в моём. Мне сорок восемь. Где ты, и где я? ― Мы здесь, ― он указал пальцем вниз. ― Остальное не важно. Как бы он этого ни отрицал, в его чистых глазах нежным фосфорическим светом всё ещё горела тень детства, и этот свет потух, когда Азирафель надломленным голосом произнёс: ― Я не могу, Энтони. Это неправильно... Ты ещё скажешь мне спасибо, когда станешь старше и опытнее. ― Я влюблён в тебя, Азирафель. У меня было достаточно времени, чтобы всё обдумать. Я не ребёнок и не ищу себе отца. Просто вот так получилось, что ты учитель ― я ученик, ты старше ― я младше. Но в глобальном смысле это полная чушь. Вопрос лишь в том, влюблён ли ты в меня? С каждым словом на молодом лице росло паническое отчаяние, в любой момент готовое перейти в слёзы. Это была шахматная партия, в которой не могла случиться ничья. ― Это не имеет никакого значения. Иди домой. ― Ответь на вопрос. Револьвер уже находился у виска, готовый выстрелить. ― Нет. Я не влюблён в тебя, дорогой мальчик. Об этой трещине, что Азирафель оставил на его сердце, он непременно будет помнить всегда, но мужчина надеялся, что когда-нибудь из неё вырастут красивые цветы. Но не благодаря Азирафелю. Возможно, даже вопреки ему. Первая любовь ― самая болезненная, как первая простуда или первый синяк. В какой раз он убедился в силе своего мальчика, когда тот смог сдержать нахлынувшие слёзы. Даже если он убежал так быстро, как только мог, громко хлопнув входной дверью, он всё равно был сильным. Храбрым и хорошим. Достойным лучшего в этом непрочном мире.

***

Энтони стал прогуливать. И не только уроки математики, но и все остальные, по которым посещаемость и так была не из лучших, не считая литературы. Он появлялся только тогда, когда была плановая проверочная работа, писал, сдавал раньше всех и уходил. Его глаза никогда не смотрели на учителя, и это было сродни средневековой пытке. Азирафель не знал, что ему делать. Он слишком привязался к мальчику и теперь сходил с ума без него, хотя сам являлся инициатором разлуки. Мужчина хотел, как лучше, но неужели, если бы он открыл свою душу в уязвимой правде, в перспективе было бы хуже, чем сейчас? Энтони ясно дал понять, что готов прыгнуть в неизвестность, но Азирафель отказался. Он нашёл аргументы, которые считал убедительными, и хватался за них, как за спасательный жилет, но, на самом деле, он был обычным трусом, боящимся туманного горизонта. Когда-то он уже держал в руках пепел умершей любви, но все счастливые дни благополучия стоили этой горькой боли утраты. Несбывшаяся любовь, намного хуже мертвой любви, ведь у второй была хоть какая-то история. Азирафель только сейчас начинал понимать это, скорбящий по тем событиям, которым не суждено было произойти. Мысли атаковали голову мужчины, и связь с реальностью потихоньку терялась. Он забывал дома очки, забывал проверять домашние работы вовремя, забывал, что читал страницей ранее и перечитывал снова и снова, пока не переключался на алкоголь. Азирафель и заметить не успел, когда рыжеволосый ученик стал смыслом его жизни, и как же он ненавидел себя за это. Теперь его работа доставляла ему одно отвращение вместо привычного равнодушия. Так прошло рождество, и декабрь сменился январем. Солнце вставало и садилось, но проедающая грудную клетку пустота оставалась неизменной. Всё это время он всё больше и больше отдалялся от Энтони, но, когда наступил тот самый долгожданный день, он не смог заставить себя нарушить данное обещание. Поэтому, купив букет из розмарина и гардении, он как влюблённая Офелия, отправился к своему Гамлету. И, возможно, из этого могло что-то выйти.

***

― Конец волненьям? Умереть. Забыться. И всё. И знать, что этот сон ― предел сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу... ― звучал со сцены до боли знакомый голос. Азирафель сидел на последнем ряду, поменявшись ролями со своим учеником, с широко распахнутыми глазами и пытался выжечь прекрасный образ в памяти навечно, чтобы в глубокой старости нежно лелеять его под сердцем, согревая угасающее тело. Юноша был чистым стеклышком, пропускающим через себя всю трагедию своего персонажа. Настолько эмоционально и чувственно он играл, что мозг отказывался верить в то, что всё это ― лишь безупречная актёрская игра. Нужно было быть слепцом, чтобы не заметить талант, светящийся небесным ореолом вокруг него. О, если бы только Энтони мог видеть себя со стороны! Мужчина обязан был сказать ему, насколько тот непостижимо восхитителен. Когда прозвучали аплодисменты и красный занавес упал вниз, Азирафель отправился на поиски Энтони. Тот нашёлся весело смеющимся среди нескольких других актёров. Но, когда его взгляд случайно наткнулся на мужчину, улыбка сползла с его лица, как если бы он наткнулся на нож в ящике стола, о который когда-то нечаянно порезался. Старший склонил голову вбок, слегка улыбаясь, молча подзывая к себе. Парень что-то сказал своим собеседникам, натянув на себя маску жизнерадостной беспечности, которая тут же растворилась, когда он подошёл к Азирафелю и, схватив того за рукав пиджака, отвёл в сторону, где никто не мог их видеть. — Какого черта, ты здесь делаешь? — раздражённо прошипел Энтони. Он был недоволен, но за фасадом ребяческой обиды таилась скрытая радость, которая была заметна лишь пыли старого театрального реквизита. ― Нужно поговорить, ― серьёзно заявил мужчина, глубоко надеясь, что не получит отказа, ведь теперь револьвер у виска точно выстрелит. Прошла целая вечность сомнений перед тем, как последовал ответ: ― Не здесь. Жди меня в классе. Это было опасно. Неразумно. Но так чертовски правильно.

***

Дверь хлопнула. Азирафель, смотревший на густую темноту в окне, обернулся. Энтони был тенью, кем-то совершенно не из этого мира. Казалось, упади на него свет луны, он рассыпется на мелкие черные жемчужины. Такой призрачной красотой он являлся в этот дивный вечер. ― Это мне? ― Энтони плавно подошёл к букету, лежавшему на столе, и нежно погладил пальцами лепестки цветов. Во всех его движениях присутствовала робость разбитого сердца, раны которого только-только затянулись. ― Да. ― Не думал, что ты придёшь. ― Почему? Я обещал, что приду. Даже если бы не обещал, я бы всё равно пришёл. Случилось неожиданное. Замок в двери щёлкнул. Энтони быстро приблизился к мужчине, становясь в нескольких сантиметрах от него. Его зрачки были размером с океан, а ноздри раздувались так сильно, как если бы ему было нечем дышать. Впервые за долгое время он смотрел прямо в глаза Азирафелю, бросая молчаливый вызов: уже знакомый порыв необузданной смелости, дикой и своенравной. ― Я спрошу ещё раз, ― парень был полон надежды и решимости в своих словах. ― Пожалуйста, я прошу тебя, в этот раз ответь правду, иначе я возненавижу тебя. Возненавижу... ― прошипел он. ― Ты влюблён в меня? Азирафель точно не знал, когда сдался, но что он знал точно, так это то, что больше не отпустит своего мальчика, если только тот сам не захочет уйти. ― Да,― на выдохе сказал он, чувствуя, как оковы слетают с его запястий. ― Да. Я влюблён в тебя, дорогой мальчик. ― Отлично. Наконец-то. А теперь не смей начинать свою грустную историю о том, что мы не сможем быть вместе, потому что ты вот такой, а я такой, потому что я тебе врежу и... Он заткнул Энтони поцелуем, ещё слишком скованным и сухим, но поцелуем. ― Ты серьёзно? Это не сон? ― оторвавшись, шёпотом спросил юноша, запыхавшийся и счастливый. Его руки уже обвили шею старшего. ― Если только, ты не пожелаешь обратного. ― Нихера, ― протянул он с улыбкой умалишённого и остервенело набросился на чужие губы. Они целовались так страстно и интимно, что бледнолицая луна спряталась за тучами, чтобы не смущать возлюбленных своим присутствием. Юноша был слишком пылким в близости, казалось, что ещё чуть-чуть и он загорится, как спичка. Азирафель снова и снова вторгался в его рот языком, не давая перехватить инициативу. Ладони рук прошлись от шеи к груди и плавно съехали на поясницу, сжимая худые бока. В какой-то момент Энтони резко потянул на себя и забрался на парту, расставляя ноги в приглашении. Его глаза были похожи на большие чёрные дыры, заманивающие раствориться в них. Мужчина подошёл ближе, оглаживая бёдра, обтянутые джинсовой тканью, и снова примкнул к чужим устам в мокром и развязном поцелуе. Длинные конечности тут же обвили его, как лианы, а хрупкие пальцы сжали ворот рубашки. Азирафель пробрался руками под футболку Энтони, отчего по бархатной коже пробежались мурашки. Мальчик весь дрожал, как осиновый лист. Мужчина спустился поцелуями к подбородку, а затем перешёл на шею, которая моментально вытянулась. Обнажённая и прекрасная в своей незащищенности. Юноша издал что-то наподобие стона ― мычание, однозначное в своём значении. ― Ты знаешь, каким ты был сегодня великолепным на сцене? Самый талантливый, самый лучший, мой милый мальчик, ― прошептал Азирафель, на что получил уже полноценный стон. Дыхание парня было частым и поверхностным. ― Какой же ты красивый, ― не останавливался мужчина, видя, как на похвалу реагирует тело под его руками. ― Просто замечательный. И мой. Только мой. Он прикусил нежную кожу, отмечая, присваивая себе, и тут же зализал это место языком, как бы извиняясь. Азирафель находил божественным то, как пахло чужое тело, как естественный запах переплетался с ароматом духов, в которых улавливались нотки карамели. ― Твой, ― задыхаясь согласился Энтони. Он подобрался ближе к краю и потёрся эрекцией о промежность старшего, жалобно скуля. ― Ах, пожалуйста! ― всхлипнул мальчик, пытаясь обеспечить себе необходимое трение. О, они ступили на дорогу, ведущую в самое пекло ада. Азирафель слишком долго терпел, чтобы у него остались хоть какие-то силы на сопротивление. Тем более, он бы никогда не посмел отказать этому умоляющему милому существу, так отчаянно нуждающемся в удовлетворении. Энтони раскрылся перед ним, как бутон цветка на рассвете, и это побуждало одновременно как к защите, так и к разрушению. Два противоречивых импульса, вырвавшихся наружу в резком толчке бёдрами вперед, который был встречен тихим ругательством под нос. ― О чём ты просишь, детка? ― произнёс мужчина низким голосом прямо на ухо, чуть не рыча, и прикусил мочку. По чужому телу прошёл электрический ток. ― Хочу почувствовать тебя внутри. Я так об этом мечтал. Пожалуйста. Полный бесстыдства взгляд. Азирафель застонал и начал делать быстрые толчки, обхватывая бедра юноши руками и плотно прижимая к себе. Трения катастрофически не хватало. Фантазировал ли когда-нибудь мужчина, как трахает своего ученика прямо в кабинете школы? Бесчисленное количество раз. Надеялся ли, что это случится в реальной жизни? Никогда. — Несносный мальчик. Ты знал, что делал. Всё это время — ты знал. — Мне нравилось смотреть, как ты пускаешь на меня слюни. У тебя был такой взгляд, будто ты хотел меня сожрать. — И ты изводил меня, чертенок. Специально надевал такие узкие джинсы и вилял задницей, как маленькая шлюшка. — Ахх. Разве это не подарок? Азирафель проводит ладонью вверх по внутренней поверхности бедра Энтони, пока не добирается до члена, пульсирующего через слои ткани. Это важный момент. Мужчина заглядывает в глаза напротив и спрашивает: ― Ты точно хочешь этого? ― Блять, да. Он вскидывает бёдра вверх. Такой ужасно возбуждённый, жаждущий утолить потребность. Никогда не был сдержанным в своих порывах. Совершенно великолепно. Азирафель расстёгивает ширинку на джинсах юноши, легко надавливает на его грудь, чтобы тот откинулся на локтях, и чуть приспускает их вместе с трусами, высвобождая изнывающий без ласки член. Такой красивый и аккуратный. Просто идеальный. Он на пробу поглаживает головку и слышит протяжный стон в ответ. Футболка на Энтони задралась, открывая вид на впалый живот. Грудная клетка поднимается и опускается в беспорядочном ритме; в воздухе витает тяжёлый аромат похоти. Азирафель какое-то время водит рукой, дроча, затем опускается на колени меж разведённых ног, и мальчик напрягается всем своим существом, навостряя ушки. Чтобы его успокоить, мужчина оглаживает его бока и затем нежно прикасается к члену губами, быстро втягивая его в рот. Энтони полностью падает на спину и выгибается дугой, сопровождая это звуками запредельного удовольствия, такими же прекрасными, как от музыкального инструмента. Он блуждает руками по холодной поверхности стола, скребя по нему короткими ногтями; ему хочется за что-нибудь зацепиться, найти якорь, который не позволил бы уплыть в другой мир. Азирафель снова и снова погружает член мальчика в свой рот, изредка отрываясь, чтобы насладиться великолепной картиной, что предстала перед ним. Он не думает о том, как перенесут всё это его коленные суставы, стремясь доставить удовольствие своему драгоценному мальчику. Сейчас нет ничего важнее него. Собственный член ужасно ноет и требует вознаграждения. ― Я сейчас... Ах, я почти... ― скулит юноша, хватая ртом воздух. Азирафель отрывает себя от члена мальчика, и тот скатывается в разочарованный стон. ― Ещё не время, дорогой. Он целует его в плоский живот, грудь, тянет к себе, и снова целует, теперь в уголок рта, кончик носа, лоб. Юноша отдаёт всего себя без остатка. Его ресницы трепещут, а губы раскрыты в очаровательном предвкушении. Азирафель оглаживает его выпирающие рёбра. ― Подожди меня секунду. Контакт тел прерывается. На молодом лице появляются тучи. Мужчина достаёт что-то из ящика своего стола и быстро возвращается обратно. Он всё ещё полностью одет, и юноша занимает восхитительно уязвимую позицию. ― Крем для рук? Я даже не удивлён, ― усмехается мальчик, но через язвительный тон просачивается волнение. ― Будь хорошим мальчиком, развернись и ляг на живот. Энтони заливается трогательным смущением, но послушно делает то, что ему велели. Стол слишком холодный, и он ёжится, поэтому Азирафель снимает с себя пиджак и подкладывает под него. Перед мужчиной открывается пленительный вид на округлые ягодицы. Чужие ноги раздвигаются шире, и чудесная попка подбрасывается вверх, маня к себе. Голову заполняет густой туман желания, а во рту собирается слюна. Что-то первобытное клокочет в груди, кричит и требует завоевать, обладать, защищать. Член в брюках дёргается, истекая предэякулятом. Азирафель целует его в шею, проводя рукой вниз по выпирающим позвонкам, тем самым вызывая волны дрожи в чужом теле, пока не доходит до узкого отверстия, мышцы которого сразу же сокращаются от прикосновения. Он гладит его подушечкой указательного пальца, водя им по кругу, дразня. Мальчик начинает крутить тазом и жалобно скулить. Воздух вокруг искрится. Азирафель выдавливает небольшое количество крема на палец, растирает по дырочке и вводит его на две фаланги. Член болезненно ноет от желания, но последнее, чего мужчина хочет ― это причинить вред молодому телу. Через какое-то время он вставляет второй палец, и это уже встречается большим трепетом. Когда задевается нужное место, парня подбрасывает, и он издаёт громкий стон. После третьего пальца Энтони весь извивается, как в лихорадке, требуя члена внутри. Его тело ― пластилин, только он может так неестественно и неприлично хорошо выгибаться. ― Чего ты ждёшь, возьми меня уже, ― его голос ― уже не его. Ржавый металл издаёт скрежет, не более. По кабинету раздаётся звук расстёгивания ширинки. Азирафель быстро смазывает свой член кремом и приставляет его ко входу, удерживая рукой бедра юноши, чтобы тот не двигался. Его мальчик такой смелый и дерзкий, но мужчина ещё многому должен его научить. И прежде всего ― терпению. Он вводит головку, и парень на несколько секунд затихает, привыкая к новым ощущениям. Азирафель прислушивается к каждому его вдоху. Пока всё нормально, поэтому он медленно продолжает вводить член. Так невыносимо узко. Желание неистово вколачиваться в тугое тело, пока из глаз не посыплются искры, завладевает сознанием. Ямочки поясницы завораживают взгляд и грозятся истребить здравомыслие. Этот мальчик будет его смертью, он в этом уверен. С благодарностью первопроходца мужчина ступал по неисследованной земле, и какой же это был подарок. — О, мой мальчик, как ты? — обеспокоенно спрашивает Азирафель, когда слышит тихое шипение. Его партнёру больно, а значит нужно немедленно остановиться, что он и делает, сдавливаемый мышцами ануса, но держащий себя в руках. ― Мм... Хор-рошо. Продолжай. Мужчина вошёл до конца, затем вышел и снова вошёл, более резко. За этим последовал крик, больше похожий на тот, что вызван болью, а не удовольствием. Мужчина погладил юношу по спине, опять замерев. ― Всё нормально. Просто продолжай двигаться. Азирафель продолжил, обхватывая член мальчика, чтобы тот мог немного отвлечься от неприятных ощущений. В какой-то момент гибкое тело прошибло электрической волной, что свидетельствовало о нахождении простаты. Теперь мужчина знал, под каким углом нужно зайти, чтобы у юноши перед глазами поползли цветные мушки. Кабинет наполнился неприличным звуком шлепков бёдер друг о друга. Мальчик прижимался щекой к поверхности стола, его руки были разбросаны по бокам, он утопал во всхлипах и выглядел потрясающе сексуально. ― Мой драгоценный красивый мальчик, ты даже не представляешь, как ты сейчас выглядишь. ― Ка-ак? ― Как милая маленькая шлюшка. ― Ах. Ебать. Но тебе нравится это. Азирафель звонко ударил Энтони по ягодице и чуть не кончил. Его мечты сбывались со скоростью движения кометы. ― Чёрт, а это ещё за что? ― горячо воскликнул он возбуждённым до предела голосом. ― У вас грязный рот, молодой человек. Давно стоило это сделать. Азирафель начинает двигаться быстрее, вколачиваясь в тугое тело. Он уже на пределе и, понимая это, он резко выходит из Энтони, который на это издаёт недовольное мычание. ― Давай развернём тебя, детка, ― говорит он, помогая юноше приподняться, так как у того подгибаются колени, в глазах туманная дымка и весь он сам очень походит на кисель. ― Обхвати меня ногами. Вот так. Хороший мальчик. Энтони обвивает шею старшего, утыкаясь носом в её основание. Его ногти оставляют полумесяцы на лопатках мужчины, когда тот снова входит в него. Каждый толчок выбивает воздух из груди юноши, и Азирафель чувственно целует его в висок. Рука Азирафеля опускается на член парня, и доводит того до оргазма в считанные секунды. ― Ахх! Хрустальное тело пронзается судорогами и размягчается. В какой-то момент их губы снова встречаются, и мужчина чувствует привкус соли на чужих устах. Его драгоценный мальчик плакал, и, возможно, мужчина впоследствии возненавидит себя за то, что испытал внутренний трепет удовольствия от картины ручейков слёз, невинно скатывающихся из медовых глаз. ― Хей, ты чего? Мне остановиться? ― его голос взволнован, а движения замедлились. ― Нет. Мне просто хорошо. Очень хорошо. Азирафель слизывает солёную влагу с лица мальчика, пока оргазм не достигает и его, и он кончает пульсирующими струями прямо во внутрь мальчика, захлёбываясь в ощущениях. Его горло при этом издаёт протяжный глухой стон. Несколько секунд они не двигаются, пытаясь прийти в себя, пока Азирафель не усаживается на стул, утягивая за собой мальчика, понимая, что проведёт ближайший месяц лёжа в кровати после такой нагрузки на его далеко не молодое тело. Но это точно стоит того, ведь мальчик на его бёдрах ― произведение искусства. Он снова целует его в щёку. ― Как ты, детка? В ответ лишь мычание. Юноша утыкается лбом в чужое плечо, потому невозможно увидеть его эмоции. ― Мне стоит волноваться? Я сделал тебе больно? ― Я не стеклянная ваза. Уже что-то. Азирафель выдыхает. Проходит минута тишины, в которой слышно только биение сердец. ― Ты прячешься, ― наконец понимает мужчина, усмехаясь. Энтони всегда был таким бойким и смелым, что совсем непривычно было сталкиваться с его смущением и робостью. ― Вовсе нет. Его выдаёт раздражительный тон, который он использует, как колючки, чтобы защититься. ― Тогда посмотри на меня. Я хочу увидеть твоё красивое личико, которое мне так нравится. Энтони отрывается от плеча, выпрямляясь. Его взгляд полон боязливой надежды, в чертах лица ― серьёзность, которая свойственна лишь взрослым. ― Что такое, Энтони? ― Я... У нас же всё будет хорошо, да? Я не хочу тебя потерять. ― Почему ты думаешь, что потеряешь меня? ― Просто... Все, кто был мне дорог когда-либо, покидали меня. Я не хочу, чтобы ну... и ты ушёл. Типа, я действительно влюблён в тебя. Сильно. Глупо, да? ― О, мой мальчик, совсем нет. Я обещаю, что ни за что не брошу тебя, но если ты когда-нибудь сам решишься уйти, то я пойму. Всё-таки мне довольно много лет, и... ― Я буду стоять возле твоей кровати каждую ночь, и, когда смерть захочет прийти, я отберу у неё косу и засуну её ей в жопу. И буду трепать тебе нервы ещё очень долго, ты понял? Я готов к жизни с сексуальными стариками. ― Надеюсь всё же в единственном числе. Азирафель рассмеялся и поцеловал Энтони. Напряжение полностью ушло. Теперь были только они вдвоём и их любовь. И она будет сопровождать их ещё очень долго, прячась за полками в книжном магазине, который Азирафель купит на свои сбережения, уволившись с работы учителя, и между сиденьями старого театра, в котором Энтони будет проводить прекрасные дни своей молодости, купаясь в цветах, подаренных его мужем.