Бумажные фонарики-сердечки

      — Да твою же ж мать, — раздаётся сонный голос с верхней кровати, когда на улице за окном кто-то начинает кричать песню. Впрочем, эта песня играет им роль будильника перед парами и повторяется из раза в раз уже на протяжении месяца, так что уже даже соседи, пожалуй, знают, к кому приходит этот странный парень с театрального. Федя, блять, заткни его нахер, — доносится из-под подушки, которой парень накрылся. Рампо хмыкает и смотрит, как Достоевский выходит на балкон в одних пижамных штанах. Возвращается он буквально через мгновение с испуганным лицом, словно бы под окнами на балалайке у них горланит не шебутной Коля Гоголь (чтоб ему пусто было вместе со своей театральной постановкой по «Тихому Дону»), а призрак в чёрном балахоне и с косой. Песня под окнами продолжается, кто-то из взрослых свистит, подбадривая певца и даже не догадываясь о том, что на третьем этаже дома ему смертельный приговор придумало уже три парня, и Рампо садится, опуская ноги на пол и чувствуя пробирающую дрожь — на улице уже конец осени, а он так и не дошёл до магазина за тапками.       — Там призрак, а не твой Коля, что ли, раз ты такой испуганный? — зевает Рампо и идёт на балкон, чтобы вежливо попросить театрала замолчать. Но и он возвращается спустя мгновение, а затем по всей комнате разносится его смех. Рампо держится за угол подоконника, сгибается пополам и лишь чудом не сбрасывает на пол пепельницу.       — Да вы заебали, ироды, — с верхней кровати спрыгивает донельзя раздражённый Накахара и выходит на балкон. — Гоголь, бес тебя задери! Будь человеком — дай поспать! Материться Чуя себе позволяет лишь в компании двух парней, которые сейчас находятся в спальне позади него. А всё потому, что ещё на первом курсе один из преподавателей литературы сказал всей их группе, что «настоящий филолог не должен позволять себе использовать грубую лексику, подражать звёздам из телевидения и верить в Бога». Ходили слухи, что из-за последнего он даже развёлся с женой, но Накахаре было абсолютно плевать на личную жизнь преподавателей — пока он даёт нужный материал, Чуя был готов слушать половину пары о том, какой ужас творится на телевидении, как прогнил мир, и что какая-то звезда на собственную свадьбу приехала в церковь на катафалке. Пение Коли Гоголя прекращается, и кто-то с нижних этажей ему хлопает и кричит «Браво». Чуя очень хочет высказать соседу, что он о нём думает, но парня с пассивной практикой и курсовой хватает только на то, чтобы разлепить глаза. Только после этого он понимает и причину ужаса одного друга, и смех второго: Гоголь стоит прямо под белой надписью на асфальте, которая гласит: «Фёдор Достоевский, давай встречаться». Накахара трёт глаза, надеясь, что ему кажется, но так становится только хуже — они живут не высоко, и идентичная надпись только красным цветом отчётливо виднеется на белой футболке парня. Чуя бы не удивился, что в пакете у лавочки лежит футболка с надписью «Я встречаюсь с Фёдором Достоевским» или что-то в подобном роде.       — Пусть он уйдёт, Чуя. Пусть уйдёт, — балконная дверь немного приоткрывается, Чуя оборачивается и видит сидящего на полу Достоевского, до побеления костяшек вцепившегося в дверь и опасающегося подниматься, ведь тогда Гоголь может его заметить.       — Гоголь, к нам потом правоохранительные органы придут из-за твоего вандализма. Давай смывай эту дрянь и вали, пока я не вышел с арматурой по твою душеньку. На самом деле, это происходило уже не первый раз, так что Николай грустно вздохнул и поплёлся к лавочке. Достав из пакета какую-то жидкость и тряпочку, парень принялся оттирать своё художество. Парни вернулись в комнату и расположились на кухне, где Рампо уже успел сделать им по чашке чая/кофе/какао и почти дожарил блинчики.       — Знаешь, Федь, тебе рано или поздно придётся дать Гоголю ответ на его чувства, — сказал Рампо, поставив в центр стола тарелку и баночку варенья с пожеланием здоровья (родители Фёдора всегда писали на своих заготовках подобные пожелания, а потом привозили к ним на квартиру чуть ли не целый прицеп банок с разным содержимым, и Рампо хватался за голову, когда Достоевский сбагрил их растасовку по квартире на него).       — Лучше рано, пожалуйста, — горько прохныкал Чуя, откидываясь на спинку стула и пытаясь одновременно доспать и позавтракать. Фёдор вздохнул и осмотрел двух сожителей. Их знакомство вообще произошло довольно странно, учитывая даже, что они учились на разных направлениях: Рампо пошёл в юриспруденцию и поголовно всех называл дураками, не редко ввязываясь в потасовки с одногруппниками, из которых выходил победителем, ведь преподаватели любили его способности к рассуждению; Чуя учился на филологическом, старался меньше материться и курил почти постоянно, проклиная университет чуть ли не последними словами и не понимая, почему он послушал мать и не пошёл на журналистику; а сам Фёдор предпочёл точные науки и отсутствие живых людей, а потому пошёл на, вообще-то, компьютерного мастера, но кто там будет интересоваться, сколько сайтов он взломал просто от нечего делать?       — Я поговорю с ним, — в итоге вздохнул Достоевский. — Нужно заканчивать этот балаган.       — Ну попробуй, — хмыкнул Рампо. Идея жить вместе была изначально его — сосед по комнате в общежитии отказывался сопровождать его везде, и Рампо, не жалея вычурных оскорблений, поливал этого парня грязью на курилке университета в компании двух на тот момент незнакомых ему парней. Это как раз и были Чуя, который за весь разговор выкурил сигареты четыре и столько же раз предложил показать тому парню его место, раз уж так вышло, что они на одном факультете, и Фёдор, который обычным сигаретам предпочитал Pod со вкусом вишни, а все пальцы обклеивал пластырями, ведь очень легко резался о тетрадные листы и не понимал, почему лекции они должны записывать вручную. Что на курилке забыл тогда Рампо, он и сам не мог сказать. Предпочитая портить здоровье не никотином, а количеством поглощаемых сладостей, Эдогава только спустя пару месяцев признался двум друзьям, что тогда на курилку его словно магнитом тянуло. Чуя пошутил про неисповедимые божьи пути, и это стал первый и последний раз за все три года, когда парни правда поссорились — Достоевский, как его и воспитывали, был искренне набожен, а Чуя, наоборот, не верил во всё потустороннее, эфирное и прочее. Тогда их ссора даже дошла до драки и прекратилась почти сразу же, как Накахара случайно задел Рампо, пытавшегося их успокоить. Если бы кто пришёл к ним в тот момент, то он бы точно уверовал в Бога — сложно было не перекреститься, когда Чуя и Фёдор начинают носиться по квартире в поисках полотенец и воды, а Эдогава никак не может успокоить собственный смех, хотя из носа хлещет кровь и белая рубашка почти полностью ею уже пропиталась… Завтрак парни заканчивают одновременно и сразу же начинают собираться на учёбу, хотя непонятно, почему Чуя идёт с ними — на часах только начало девятого, а его пары начинаются с одиннадцати и чёрт бы побрал эту вторую смену, когда времени не остаётся ни на домашние задания, ни на сон, ни на что-либо ещё. В любом случае, охранник уже привык к тому, что эти трое всегда ходят вместе, даже если у кого-то из них пар вообще нет, так что уже даже не спрашивает пропуск при входе — стиль их одежды настолько отличается от самых простых студентов, что не запомнить их было бы сложно. Несмотря на погоду за окном, Чуя всегда ходит в обтягивающих брюках, рубашке с жилетом, пальто за спиной и любимой шляпе. Кто-то однажды пустил слух, что под жилетом у него портупея, и это быстро разрослось в местную легенду, ведь сам Накахара на этот вопрос не давал никаких точных ответов, загадочно усмехаясь и сверкая голубыми глазами. Фёдор же, как единственный из них, кому постоянно холодно, всегда ходит в брюках, рубашке, плаще, отороченном мехом, и белой меховой шапке-ушанке. У него малокровие и слишком бледная из-за этого кожа, а благодаря недосыпу он периодически напоминает вампира. Говорят, что на первом курсе в одну с ним группу поступил парень по имени Иван Гончаров, а потом перевёлся после того, как Достоевский уснул на лекции и даже преподаватель, не говоря уже о бедных студентах, испугался, что на его предмете умер парень. Когда Фёдор проснулся и извинился, то все испугались ещё больше — слабые капилляры дали о себе знать, а кровь из носа ждать себя долго не заставила. И Рампо тоже выделялся из всей серой толпы студентов: мало кто из студентов смотрел советского «Шерлока Холмса», однако благодаря преподавателям парень быстро заработал себе такое прозвище за свой внешний вид и способности к логическому мышлению. А вот его постоянные споры с любыми преподавателями иногда доводили и до белого каления, не говоря уже о девизе по жизни — «Всё хорошо, что одобрено мной». В любом случае, если находились особо наглые студенты, которые желали «вправить» мозги «зазнавшемуся» студенту, то за его спиной сразу же вырастали Достоевский и Накахара, а неподалёку — Гоголь, ведь как он мог оставить Фёдора, если ему могла угрожать опасность? Николай Гоголь тоже относился к тем студентам, которых за глаза называли позёрами. Не тяжело догадаться, что Эдогава, Достоевский и Накахара тоже входили в такой круг «избранных». Гоголь же словно специально в этот круг влез — Достоевский как-то припоминал, что Николай, более чем вероятно, начал к нему что-то чувствовать с того самого момента, как перевёлся к нему в класс ещё на девятом году обучения. Тогда это был довольно стеснительный мальчишка по имени Николай Яновский, который позже сменил фамилию и имидж, стоило поступить на театральный. Вот тогда-то за Достоевским стали активно пытаться ухаживать. И Фёдор не знал, где Николай высмотрел или вычитал свои этапы ухаживаний, но после подарка в качестве испуганной живой лисы стал умело избегать чужого общества. Сделать это оказалось трудно — несмотря на то, что Гоголь из-за плаща, шляпы и брюк был буквально ходячим белым пятном, он умел идеально скрываться, и Достоевский подозревал, что всегда, когда он замечал этого парня со своей непонятной декоративной тростью, то этого хотел сам Николай. Эти четверо не были единственными «позёрами» — в университете встречались и другие люди со своим определённым стилем, однако наши герои довольно редко с ними общались, так что не будем о них пока. Хотя, конечно же, с некоторыми встретимся позже. Странную ссору парни услышали ещё не успев повернуть за угол и оказаться прямо напротив университета. Там охранник спорил с каким-то парнем. На вид тому можно было дать лет двадцать — двадцать два, но школьная форма явно говорила, что мальчишка — школьник. Причём школьник, который явно прогуливает свой первый урок, ведь начаться он должен был ещё в восемь утра. Каштановые волосы забавно топорщились во все стороны, что говорило о явной спешке и отсутствии времени на должное приведение себя в порядок. Школьник явно хотел попасть внутрь, но, понятное дело, без пропуска на территорию университета было не пройти — хотя охранники, сменявшие друг друга, и были добрыми и весёлыми, но правила исполняли со стопроцентной точностью.       — Ну твою же ж мать, — тихо вздохнул Чуя, останавливаясь.       — А это твоё, — понимающе вздохнул Фёдор. Чуя фыркнул, но так ничего и не ответил. Вместо этого он подошёл ко входу, взял сумку школьника и его самого за шиворот, извинился перед охранником и притащил замолчавшего парня к Фёдору и Рампо.       — Дазай, скажи мне на милость, что ты забыл у входа в мой универ? — раздражённо спросил Накахара, сжимая пальцами переносицу. В прошлом семестре он был на пассивной педагогической практике в школе и попал в класс Дазая.       В школе мальчишка не причинял особых неприятностей — лишь хвостиком ходил за Чуей и даже не представлял, как сильно Накахара хотел ему врезать за предложение «стать его пёсиком или хотя бы мужем». А потом Накахара с радостью объявил, что его практика закончилась и он больше не придёт. На следующее утро Дазай каким-то образом оказался под аудиторией, в которой у Накахары должны были принять все документы, собранные за время практики. Тогда-то школьник и познакомился с Фёдором и Рампо. Стоит отметить, что Эдогава ему понравился сразу, а вот Достоевский только после того, как на него с объятиями налетел Николай. В присутствии ребёнка Фёдор не посмел его покрывать матом, хотя и понимал, что подрастающее поколение только так в последнее время и говорит.       — Я хотел увидеть тебя, — сразу же ответил Дазай. Дазай Осаму заинтересовал обоих друзей Чуи сразу же, как они его увидели. Во-первых, несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, Дазай был выше Накахары сантиметров на двадцать и это, пожалуй, было одним из двух главных минусов — оба парня знали, что Чуя максимально не любит шутки про свой рост, а Дазай шутил о нём часто. Во-вторых, по умственным способностям Дазай мог сравниться с Фёдором и Рампо, а даже не каждый десятый мог похвастаться такой возможностью. В третьих, Дазай и правда был привлекательным внешне, и, сколько бы Чуя ни упирался, Эдогава и Достоевский прекрасно знали, что тот полностью отвечает идеалам Накахары. Вторым главным минусом стал его возраст — ему было только семнадцать, когда Чуе уже исполнилось двадцать два, а из-за своей будущей профессии Чуя был категорически против начинать отношения с людьми, которые ещё учатся в школе.       — Кажется, я в прошлый раз тебе объяснил всё доступным языком, Дазай, — Чуя нахмурился и сложил руки на груди. — Никаких отношений в рамках преподаватель и обучающийся. И нечего больше приходить сюда. Чуя развернулся на пятках и направился в сторону университета, не обращая внимания на искреннюю грусть школьника. Рампо посмотрел другу в затылок, а затем вздохнул и перевёл взгляд на Фёдора. Они встретились взглядами и кивнули друг другу — когда долгое время живёшь с людьми, то начинаешь даже их мысли понимать, тем более, если ты гений. Фёдор кивнул ещё раз и направился за Накахарой, оставляя всё на Рампо. Эдогава вздохнул и тоже повернулся в сторону входа, а затем положил руку на плечо Дазая.       — Никаких отношений в рамках преподаватель и обучающийся, — повторил Рампо слова одного из лучших друзей. — Так и когда ты там заканчиваешь школу? В этом году ведь? Подарив Дазаю надежду, Эдогава направился к университету. Ему не нужно было поворачиваться, чтобы понять, что мальчишка смотрел на него с восторгом во взгляде — вряд ли Дазай хоть раз успел задуматься о том, что буквально через год между ним и Чуей уже не будет этой запретной для Накахары грани. Дазай кивнул сам себе и сжал руку в кулак, а затем, посвистывая, направился в школу — первый урок скоро заканчивался, а все остальные он пропускать не был намерен. В конце концов, его уроки закончатся как раз к тому времени, когда и пары Чуи будут подходить к концу. И за это время Дазай как раз успеет вернуться, чтобы встретить его после учёбы. Кто бы что ни говорил, но так просто он от своего решения теперь уже не отступится.       — Не знаю, что ты ему сказал, но надеюсь, что это не выльется мне боком, — вздохнул Чуя, когда Рампо подошёл к ним.       — Чуя, ты думал о том, что через год между тобой и Дазаем уже не будет учительско-ученических отношений? — Эдогава прищурился, а затем побежал ко входу в сам университет — Накахара, поняв, что теперь Дазай от него точно не отвяжется, побежал за другом с целью придушить его. Однако Рампо успел забежать в нужную ему аудиторию до того, как руки Накахары до него добрались, так что Чуе оставалось только раздражённо фыркнуть, но рисковать и заходить в аудиторию, где был самый требовательный преподаватель по общественному праву — Огай Мори — Чуя не стал. Лишь отдал Достоевскому двумя пальцами честь и направился в сторону библиотеки — своего любимого места, где можно было посидеть в тишине и скоротать время, если между парами было окно. К сожалению, все пары парней постоянно находились в разных корпусах, а потому встретиться они могли только на курилке — Чуя почти вылетал первым, ведь полтора часа без никотина под монотонный рассказ преподавателя было пережить трудно, Фёдор со своей странной модельной походкой выплывал туда буквально через минуту, не обращая внимания на взгляды остальных, а Рампо подтягивался почти к концу перерыва, ведь дорогу не мог запомнить уже три года. Впрочем, он никуда не мог запомнить дорогу, из-за чего первое время Накахаре и Достоевскому приходилось по несколько часов отыскивать его в городе после учёбы, хотя, по сути, их дом находился буквально через один поворот. Уже потом они привыкли дожидаться друга, по дороге заходить в магазин сладостей, ведь, кто бы что ни говорил, а карманы у Эдогавы вовсе не были бездонными, хотя, да, конфет в них помещалось много, и только после этого возвращаться домой уставшими и перебиваться или тем, что приготовит Рампо, или едой быстрого приготовления, если день у Эдогавы выдался трудным — кухня была всецело его территорией, и после погрома, который на ней однажды устроили Чуя и Фёдор, пытаясь приготовить обычные оладьи, Рампо даже табличку на дверь повесил, в которой говорилось «Федя, Чуя, очень вас люблю, но ПОШЛИ НАХРЕН ОТ МОЕЙ КУХНИ!!!» Сначала парни обижались, что Эдогава ругался, когда они что-то собирались приготовить, а потом благополучно забыли пустой чайник с прихваткой на ручке на огне и чуть было не спалили всю квартиру. Собственно говоря, именно после этого инцидента табличка и появилась. Но в конце перемены Рампо так и не появился на привычном месте с чупа-чупсом за щекой. Чуя и Фёдор переглянулись и, не сговариваясь, направились в разные корпуса — если нужно было искать Рампо, то выгоднее всего было разделиться. Однако они всё равно встретились в третьем корпусе и там же нашли Рампо, правда, чего они не ожидали, тот был не один. Вопросительно глянув друг на друга, Чуя и Фёдор поняли, что подумали об одном и том же, а затем Накахара взял друга под локоть и оба направились обратно, не желая мешать другу. Рампо сидел на подоконнике и мотылял ногами, пока кудрявый темноволосый парень активно говорил ему что-то напротив. Фёдор знал лишь то, что этот парень — тихоня, который каким-то образом умудряется проносить в университет живого енота по кличке Карл и успевает прятать его от преподавателей. Чуя же знает, что парень более чем странный — они в одной группе, и Накахаре ежедневно удаётся видеть и понимать, что Эдгар Аллан По совершенно ни в чём не заинтересован, кроме своего домашнего питомца и толстого чёрного блокнота, в который он постоянно что-то пишет. О, и готических нарядов викторианской Англии, которые тот предпочитает обычным джинсам и рубашкам. Впрочем, не им его судить за внешний вид. На самом деле, оба парня даже никогда не видели взаимодействия Эдгара и Рампо, хотя Эдогава как-то и упоминал, что они знакомы чуть ли не с пелёнок. На вопрос Чуи, почему он тогда не стал жить с ним, Рампо вопросительно поднял брови, только тогда понимая, что даже не подумал о такой возможности. Накахара уже снова хотел было пошутить о «неисповедимых путях», однако запнулся сразу же, как на память пришли воспоминания от такой шутки. Сейчас же Рампо слушал друга и читал его роман, который он и писал в свой излюбленный блокнот. Эдгар говорил что-то о вселенской любви главных героев, но Эдогаве, на самом-то деле, больше интересны были детективы друга — было видно, что в любви Эдгар разбирается только невзаимной, ведь ей словно была пропитана вся история о расставании из-за смертельной болезни девушки.       — Эдгар, ты влюбился, что ли? — Рампо вернул ему блокнот, заставляя замолчать на середине фразы о том, какое он планирует продолжение — история ещё не была закончена. Рампо не видел глаз друга, ведь те были скрыты за чёлкой, однако то, как Эдгар машинально сделал шаг назад, чуть подрагивая, обо всём ему и так сказало. На самом деле, это немного расстроило Эдогаву, ведь после признания тому человеку, По начнёт с ним встречаться, а Рампо почему-то даже не думал, что его другу откажут, и потому их и без того не частые встречи ещё больше сократятся, пока не прекратятся вообще. Конечно, Эдогава порадуется за друга, — ведь как он может поступить иначе? — а затем Достоевский самовольно достанет у возмутившегося Чуи из пачки одну сигарету и предложит Рампо, ведь быстрее Накахары поймёт, что именно случилось. И Рампо возьмёт, потому что и сам не отказался бы встречаться с парнем напротив. Да и как вообще можно подумать о том, чтобы отказаться? Сейчас Эдгар судорожно жестикулирует и пытается объясниться. Чёлка мешается, и парень постоянно убирает её в сторону, желая смотреть на Рампо прямым взглядом. Он даже немного ссутулился, чтобы хоть как-то скрыть их разницу в росте. Эдогава не слушает — не хочет знать, кого друг ему предпочёл, — лишь соскакивает с подоконника и достаёт из кармана заколку. Одним аккуратным движением отводит пряди в сторону и закалывает, чтобы волосы не спадали. Эдгар замирает, его фиолетово-серые глаза распахнуты в удивлении и метаются по лицу Рампо, которое к нему ближе, чем было хоть когда-то, не учитывая садика.       — Успокойся, Эдгар. Кого бы ты ни выбрал — я всегда тебя поддержу, поэтому дерзай и поскорее признайся этому человеку в своих чувствах, — Эдогава напускает на себя показательно весёлый вид и по привычке похлопывает друга по плечу, усиленно контролируя свои чувства — это и правда больно, когда любимый человек предпочитает другого. Рампо надеется, что это пройдёт. Какой-то придурок с нижнего этажа поёт о первой любви, которая никогда не проходит.       — Рампо, ты правда не понимаешь, верно? — Эдогава отворачивается сразу же, как разбирает слова песни. Кажется, Эдгар всё же что-то рассмотрел в его лице, ведь тон становится ласковее обычного. — Посмотри на меня. Эдгар не приказывает, а просит, и Рампо не может не повернуться. Парень с нижнего этажа поёт о блестящих любовью глазах, а затем — о первом поцелуе. Рампо перестаёт отвлекаться на песню, когда Эдгар с осторожностью прикасается к его губам. Эдогава закрывает глаза и льнёт ближе, чувствуя, как его обнимают за спину, а за ногу чуть ощутимо кусают — Карл недоволен, что Рампо перестал его гладить. Эдгар всегда чуть ли не боготворил Рампо. Сейчас он его целует и не может передать словами, сколько эмоций его сейчас переполняет — он дорвался, сумел всё же прикоснуться к тому, кто навсегда поселился в голове и в сердце. Поцелуй оканчивается с последними аккордами гитары и словом «люблю», которое тянет певец. Рампо понимает, что голос слишком знаком — должно быть, этажом ниже пара у театральной группы, куда входит Николай Гоголь.       — Я люблю тебя, — тихо шепчет Эдгар, не выпуская Рампо из объятий. Он повторяет это снова и снова, сцеловывая румянец с чужих щёк. Рампо жмурится, а затем сам тянется к чужим губам. Ему не нужно ничего говорить — Эдгар и так знает, что он любим. Совсем как героиня его книги, которая в самый важный момент исцелится. Они продолжают целоваться, а затем Рампо утягивает Эдгара за пределы университета, не обращая внимания на то, что в расписании у каждого ещё две пары. Фёдор смотрит на них из окна нижнего этажа и улыбается — он ещё никогда не видел Рампо таким счастливым… Звенит звонок. Третий корпус — единственный, где звонок и правда слышно, и в аудитории, напротив которой стоит Фёдор, все замолкают. Слышатся какие-то слишком приглушённые слова от преподавателя, и группа наконец-то выходит из кабинета. Все обращают внимание на Фёдора, но говорить с ним не рискуют — Гоголь не раз рассказывал о нём, и каждый в группе искренне хочет, чтобы между этими двумя наконец-то что-то началось. Николай ещё не вышел из аудитории — он стоит спиной к выходу и разговаривает с преподавателем. Женщина замечает Достоевского и быстро сворачивает разговор. Она — куратор театральной группы. И Николай не раз обращался к ней за советом, зная, что Озаки Коё никогда не оставит своего студента без помощи или подсказки. Женщина быстро прощается с Николаем, ссылаясь на то, что ей пора за дочерью в школу, и быстро выходит из кабинета, кидая ключи Фёдору и взмахивая полами кимоно при повороте — никто никогда не видел Коё в другой одежде и, если честно, даже не представлял в чём-то, помимо традиционного одеяния. Николай удивлённо смотрит в спину уходящей наставницы, и только затем замечает Фёдора. Они сегодня не виделись после того момента, как Гоголь стёр надпись с асфальта, и сейчас Гоголь внимательно осматривает Фёдора, словно пытаясь отыскать в его внешнем виде причину, по которой он сейчас тут.       — Я ждал тебя, — говорит Фёдор, запрещая сердцу быстрее биться при виде удивлённых распахнутых глаз и краснеющих скулах. — Хотел поговорить. Николай всё так же ошарашен, он старается не сводить глаз с чужих, но взгляд всё равно опускается ниже. Гоголь машинально облизывается и чуть ли не с благоговением наблюдает, как Достоевский повторяет за ним. Фёдор делает это вполне сознательно — знает, что это главный признак, говорящий о том, что человек хочет тебя поцеловать. Он, может, и не так сильно хочет целоваться с Николаем, сколько выводит того из себя — Рампо однажды заметил, что из Фёдора вышел бы отличный манипулятор. Гоголь сглатывает и всё же возвращает взгляд чужим глазам.       — Я могу совершенно не считаться с твоими решениями, — вкрадчиво говорит Фёдор.       — Я знаю. Ты всегда делаешь так, как сам считаешь нужным. Я следил за тобой с самой школы, — Николай делает небольшой шаг вперёд и замирает.       — Есть ли что-то, чего ты обо мне не знаешь? — Достоевский склоняет голову к плечу и усмехается, а затем вдруг делает шаг назад.       — На выпускном я гадал на ромашке, полюбишь ли ты меня когда-нибудь так же сильно, как я люблю тебя. Не знаю, сказала ли мне ромашка правду, — Николай принимает правила игры, усмехается и делает два шага вперёд. Фёдор чувствует, как в поясницу упирается подоконник, и понимает, что бежать ему дальше некуда. Судя по улыбке Николая — он прекрасно это знает, а потому Достоевский может закончить эту партию только с достойным проигрышем.       — Чем гадать по цветку, не проще ли спросить меня напрямую? — аметистовые глаза сверкают насмешкой — Фёдор уверен, что Николай отступит. В шахматы можно играть только вдвоём, но победитель всегда один — Достоевский знает, что изменить ход их разговора может даже самая маленькая фраза. И он ждёт, что ему ответит Гоголь. Николай не отвечает — он слишком быстро оказывается рядом и ладонями хватается за чужие запястья, впоследствии прижимая руки удивившегося Фёдора к подоконнику.       — Зачем нам слова, если я могу показать тебё всё через свои действия? Николай говорит тихо. Он наклонился к Фёдору, и тот чувствует его дыхание на своих губах. Это не то, чего он ожидал разговора, и в глазах Достоевского пробегает испуг от неожиданности, когда Гоголь его всё же целует. Это не нежный или ласковый поцелуй — Николай целует так, что подкашиваются ноги. Он целует, молча говоря, что не станет отступать. Он целует, пока воздуха в лёгких не начнёт не хватать, ведь Фёдор забывает дышать носом. Николай отпускает лишь тогда, когда губы саднят от поцелуя, а связь с Достоевским временно потеряна — Фёдор в прострации, он знает, что у него горит лицо, но лишний раз боится пошёвелиться. Это не обычное состояние для Достоевского, и Николай улыбается, зная, что больше никто того не сможет довести до подобного состояния. Впрочем, Гоголь бы и не позволил кому-то ещё даже взглянуть на человека, которого он так долго добивался. Николай упирается лбом в чужое плечо и часто-часто повторяет, как Фёдор ему дорог. Он всё ещё не знает, что чувствует к нему сам Достоевский, но Николай уверен, что всё ещё впереди, и у него получится влюбить в себя бывшего одноклассника. Николай поднимает голову и улыбается Фёдору — он согласен ждать его ответа столько, сколько понадобится. Боковым взглядом он видит, что мимо задремавшего охранника пробегает парень в школьной форме, но Николай уж точно не тот, кто будет останавливать школьника. Дазай бежит, не оглядываясь, в нужный корпус, где, как он знает, висит расписание пар для всех курсов института. Осаму перепрыгивает через одну-две ступеньки, чуть не сбивает проходящего мимо первокурсника, но не обращает на это никакого внимания — его цель намного важнее. Он останавливается возле расписания и внимательно смотрит на аудиторию, в которой должен быть Чуя. Найдя нужную, Дазай срывается с места и бежит обратно в третий корпус. Чуя уже вышел из аудитории — в конце пары преподаватель задаёт проверочные вопросы и те, кто справился быстрее, могут быть свободны. Накахара, кто бы что ни говорил, любит учиться. Он прекрасно знает программу, правда читает заданные произведения и уверен в своих знаниях. Он вышел из кабинета первым, но так и не заметил приближающегося школьника — Дазай замер, а затем в несколько шагов преодолел разделявшее их расстояние и налетел на Чую со спины. Накахара не сразу понимает, что именно происходит, а когда понимает, то Дазай уже успел увести их в пустое крыло корпуса. Чуя пытается вырваться из объятий школьника, стараясь не ругаться на него всеми известными матами, а затем чуть ли не в ужасе замирает — Дазай падает на колени и обнимает его за ноги, щекой потираясь о колено и точно не собираясь отпускать свою «жертву».       — Дазай, чёрт тебя побери, прекрати немедленно! — Чуя возмущён, но всё ещё в замешательстве и тщетно пытается отстранить парня за плечи. На самом деле, Накахара искренне верил, что Дазай забудет о своих посягательствах на него сразу после окончания практики. То, что парень до сих пор пытался заполучить его внимание немного напрягало Чую — у него были свои принципы, ради которых он мог наступить на собственное горло и, если что, мучиться дома в компании вина и друзей, но он всё ещё был влюбчивым. Дазай его не отпускает — лишь поднимает голову и заглядывает в чужие голубые глаза, пытаясь рассмотреть в них что-то известное только ему. В глазах Чуи ужас, ведь один наглый мальчишка переходит все мыслимые границы и умело пытается обойти все его принципы.       — Дай мне шанс, Чуя, — просит Осаму. — Я всё для тебя сделаю. И звезду с неба, и мир к ногам положу. Только не отталкивай меня.       — Мы оба парни, — пытается его вразумить Чуя, хотя и сам понимает, как смешно звучат его доводы. — Со мной ты не сможешь завести детей.       — Смогу. В детском доме очень много деток, которые нуждаются в собственной семье, — возражает ему Дазай и всё же поднимается с колен. Теперь он чуть наклонён к Чуе, ведь выше него, и держит за руки.       — Я старше тебя. Ты ещё школу не окончил.       — Я в выпускном классе. Уже в следующем году я поступаю в этот же университет на юриспруденцию вслед за отцом. Смогу всегда быть рядом с тобой.       — Ты даже толком меня не знаешь. Не знаешь, какой я в отношениях. Не знаешь, что я люблю, а что — нет. И я знаю только твоё имя и то, как ты учишься и ведёшь себя в школе. Чуя говорит последние аргументы, но по глазам школьника понимает, что у него на каждый найдётся ответ. Дазай улыбается и склоняет голову к плечу, а затем хмурится и оборачивается к Чуе спиной, в защитном жесте поднимая голову и глядя прямиком на стоящего в начале коридора преподавателя. Встречаться с преподавателем Рампо по общественному праву — Огаем Мори — в компании влюблённого в него школьника Чуя точно не был намерен. Только вот сам школьник, кажется, испытывал только раздражение.       — Итак, теперь ты пристаёшь к студентам университета? — Мори тяжело вздохнул, но сложил руки на груди и недовольно смотрел на школьника.       — Ты прекрасно знал, когда я начал тебя расспрашивать о Чуе, что так и будет, — Дазай немного расслабился, но всё равно был готов до последнего стоять на своём. Чуя тяжело сглотнул — мало кто осмеливался перечить этому преподавателю, и даже остальные работники обращались к нему на «вы». Это могло значить лишь то, что Дазай каким-то образом был знаком с Огаем Мори, а это не могло не настораживать — о личной жизни преподавателя не было ничего известно, а потому ходили слухи, что он в свободное время держит под каблуком все подпольные организации города, если такие и имелись. То, что у него были приятельские отношения с одним из самых любимых преподавателей с военной кафедры — Юкичи Фукудзавой — не особо помогало.       — Мы возвращаемся домой, Дазай, — фыркнул Мори. — Чуя, был рад встрече. Пожалуйста, передай Рампо, что он не должен пропускать мои пары, даже если у него появился парень.       — Конечно, Мори-сан. Я уверен, что Рампо больше не станет пропускать пары. По крайней мере, он не может гулять один, а Эдгар не станет часто прогуливать, — кивнул Накахара, на что фыркнул уже Дазай.       — Отец, ты в любом случае поставишь на экзамене Рампо оценку «отлично», лишь бы потом подлизаться с этим к Фукудзаве-сану. Чуя ошеломлённо распахнул глаза на первом же слове — он и в кошмаре не мог представить, что Дазай мог оказаться сыном Мори. Впору было «хвататься за голову и идти на курилку с сигаретами, кофе и в руке и энергетике в сумке», как когда-то говорил Рампо. Правда говорил он это перед сессией, но у Чуи было настроение именно пойти и накуриться, а кофе и энергетик — чисто приятное дополнение.       — Марш в машину, — Мори нахмурился — он крайне не любил, когда Дазай начинал поднимать в чужом присутствии те темы, которые он хотел бы скрыть. И неважно, что вскоре Чуя, вполне вероятно, станет членом семьи.       — Увидимся ещё позже, — Дазай улыбнулся Накахара и, недовольный, направился вслед за отцом.       — Однако уже спустя пару шагов остановился, резко развернулся и подбежал к Чуе. Поцелуя на прощание, даже довольно быстрого и мимолётного, Чуя не ожидал от Дазая. По крайней мере сейчас.       — Люблю тебя, — тихо шепчет Дазай и всё же убегает, оставляя Чую в растерянности. Через месяц Чуя чуть ли не волоком оттаскивал Дазая от тира на ярмарке, когда услышал знакомый крик неподалёку. Накахара обернулся и понял, что с одной стороны к нему летит Рампо, таща несопротивляющегося Эдгара вслед за собой, а с другой — Коля, за которым не поспевает Фёдор. Уже затем Рампо, Дазай и Коля, как те, кто и хотел больше всего посетить ярмарку, тащат свои вторые половинки в сторону американских горок.       — Какие они ещё дети, — весело фыркает Мори, когда на всю округу раздаётся матерный крик Чуи и Феди при первом резком спуске вниз. Фукудзава смотрит на мужчину, в руке которого — розовая сладкая вата, а на голове — ободок с бантиком Мини Маус, подаренный какой-то девочкой «красивому дяде» и ничего не отвечает — лишь улыбается и смотрит на кем-то рано запущенные в небо два фонарика в виде сердца.